Восемь дней в сентябре и Рождество в Париже. Антикварный детектив. Или детективная история, разгаданная экспертом

Дело в том, что эти коллажи на самом деле представляли собой достаточно сложную конструкцию. На картоне, покрытом холстом, была нарисована некая абстрактная композиция с лозунгами, потом в разных местах были вставлены металлические объемные формы: цилиндры, прямоугольники и пр. Вероника, конечно, подозревала, что они были полые, иначе из-за этих болванок работы бы весили о-го-го сколько. Но убедиться в этом было сложно, так как сверху были прикручены шурупами деревянные накладки, скрывающие момент соединения металла с картиной. Проволокой к картине были прикручены еще ключи разнообразной формы. А сзади к картону была приклеена фанера, которая скрывала все эти соединения. Так вот, преступник отодрал фанеру, отогнул крепления металлических формочек и выдрал их. Зачем – непонятно. Сделано по-варварски грубо. Вряд ли кто возьмется восстанавливать работы. Тут и по металлу много утрат, и по дереву.

Вероника взяла в руки одну из них, подошла к окну, пытаясь рассмотреть. В ярком солнечном свете отчетливо было видно, что на красочном слое, когда-то скрытом металлической накладкой, отчетливо отпечатался квадрат.

– Ой, смотрите, такое впечатление, что здесь что-то лежало. Даже ворсинки какие-то прилипли к краске. Видно, масло не совсем просохшее было. Может, из-за этого все и случилось. В картинах был тайник, и преступник мог знать об этом.

– Ага, преступник знал, а хозяйка не знала.

– Да вы не понимаете. Юдин большую часть жизни был выдающимся советским иллюстратором, а это у него так, ошибки молодости. За такие картинки в шестидесятые Хрущев выставку в манеже разгромил, а художников-абстракционистов педерастами назвал. А потом еще в семидесятые бульдозерные выставки были. За художниками КГБ следило. Да сам Юдин на всех съездах речи толкал про социалистический реализм, звание академика отрабатывал. Так что он про то, что эти картинки у него были, забыть хотел как в страшном сне. А вот про то, что он здесь хранил, наверное, помнил, поэтому и не уничтожил их. Умер он только внезапно. Приехал с пленума Академии художеств, чайку попил и спать лег, да так и не проснулся. Сердце не выдержало. Они-то старички старичками, эти академики, а, знаете, как закладывают. Да и ехал он в одном купе с Волкогонским, так того не иначе как Водкогонским в Союзе звали. Скорее всего, всю ночь квасили.

– Тайник в картинах – это, конечно, интересно. Как наши эксперты просмотрели? Мы с вами сейчас соберем картинки и отвезем на экспертизу, пусть посмотрят, что за ворсинки, какие следы еще где остались. А вы скажите, кому интересно было уничтожать эти картины. Вот антиквару этому, например?

– Да нет, вряд ли. Теоретически, конечно, это верный ход. Чем меньше картин художника на рынке, тем они дороже. Но это не тот случай. Пять картин погоды не сделают. А Клавдия Михайловна от него бы все равно никуда не делась.

– Но ведь в следующий раз пришлось бы платить дороже.

– Ну и что. Дал бы на пару тысяч долларов больше. Для него это непринципиально.

– Что значит на тысячу? Вы же сами сказали, что он их, возможно, перепродаст за двадцать.

– Ну, так это он. Понимаете, у нас владелец картин, как правило, получает не столько, сколько она стоит на мировом рынке, а столько, сколько ему захочет заплатить тот, кто может ее продать на мировом рынке. Помните, была несколько лет назад история с картиной Рубенса, которую вывез комендант Потсдама. Она сейчас у нас в Эрмитаже висит. Так вот, когда внучка этого самого коменданта продавала ее, то на руки она получила семьсот долларов. Потом картина несколько раз переходила из рук в руки, ее отреставрировали, провели экспертизу. Нынешний владелец купил ее уже за миллион. Кстати, он не переплатил. Если бы не международный скандал, то реальная рыночная стоимость этой картины не меньше ста миллионов.

– А что, бабушка сама не могла продать ее на зарубежном аукционе?

– У нас, молодой человек, законом запрещен вывоз предметов искусства, поскольку государство в начале восемнадцатого года однажды решило для себя, что все принадлежит народу, то есть ему. И торговать предметами искусства могло только оно.

– А, ну это когда было, в тридцатые годы только.

– В тридцатые картины из Эрмитажа понесли. Про это больше всех шумели, а сколько икон продавали… Вагонами шли за границу. Про это наша интеллигенция больше молчала. А урон куда больший. Это торговля душой народной. Зачем в шестидесятые годы святынями снова торговать начали? Что, голод в Поволжье снова был? А драгоценности? То, что в музеях хранится, – это лишь куцая часть того, что было. Все родное государство распродало и братьям на мировую революцию отвесило. А если старушка какая-нибудь, не дай Бог, свою брошку, которая у нее после революционных обысков и войны уцелела, захочет вывезти, то ни в коем случае. Это у нас национальное достояние. Только внутри страны, где такой уродливый рынок выстроен. Да и антикваров можно понять. С ними тоже государство в темные игры играло. Такой профессии у нас пока даже не существует, еще двадцать лет назад любой, кто мог попасться на перепродаже искусства, – получил бы срок за спекуляцию, а торговля драгоценностями из-под полы до сих пор уголовное преступление. Это как будто бы нам государство даровало возможность попользоваться бабушкиной брошкой или колечком. Да ладно, что я вам все рассказываю, антикварный бизнес у нас теперь законом регулируется, а вы его лучше меня знаете. Кстати, сервиз разбитый можно выбросить?

– Да, конечно. И давайте картинки упакуем.

– Может, только вот эту основу картонную, где отпечатки остались.

– Нет, пусть эксперты еще поработают, может, пальчики где засветились и они просмотрели.

– А что, отпечатки не нашли?

– Да тут все протерто было. Преступник даже перчатки надел, ну, в которых посуду моют, и все аккуратно с жидкостью типа стеклоочистителя протер, так что следов никаких.

Аккуратно упаковав картины, они вдвоем перенесли их в машину, затем Вероника захватила пакет с мусором, а Сергей Викторович снова опечатал квартиру.

– А скажите, с квартирой-то теперь как? Она долго будет опечатанной?

– Ну, пока идет следствие, пусть так постоит. Да и потом, вы в права наследства можете только через полгода вступить. Так что потерпите.

– Да за полгода ее разграбить могут, бомжи какие-нибудь залезут или подожгут чего доброго. Они же быстро просекают, где жилье пустует.

– Я думаю, что с таким цербером, как вдова Перовского, это у них не получится.

– Правда, с этим цербером Клавдию Михайловну убили.

До отделения милиции ехать было всего-ничего, но народ к тому времени хлынул с работы, и на всех улицах образовались солидные пробки. Три квартала они объезжали полчаса. Сергей Сергеевич решил, видно, не терять время зря и продолжил свои расспросы, будто на сегодняшний день их мало было:

– Вероника Васильевна, а скажите-ка, вы почему свой магазин не откроете? Вроде и образование у вас есть, и так вы в этом деле соображаете.

– Если вы считаете, что этого достаточно, то ошибаетесь. Магазин денег стоит и немалых.

– Ну вот и квартирка вам в наследство достанется…

– А, вон вы куда… Квартирки этой для организации такого бизнеса недостаточно. Магазин – это помещение, либо свое, либо аренда, потом зарплата персоналу, да и оборотные средства нужны. Так что для этого штук семь-десять таких квартир нужно. Если вы думаете, что я могла из-за квартиры убить Клавдию Михайловну, то напрасно вы время тратите.

– А откуда, скажите, такие теплые чувства к постороннему человеку?

– Ну, не совсем постороннему. Моя матушка и Клавдия Михайловна – троюродные сестры. Давно, еще до войны, их дома рядом в одной деревне стояли. Ее мать когда-то вышла замуж за местного комсомольца, чтобы спасти всю семью от раскулачивания, красавица была. Только несчастливый брак тот был. Бравый комсомолец оказался крикуном, гулякой и пьяницей и замерз зимой в сугробе, не дойдя до дому, оставив несчастную бабушку Наталью вдовой с четырьмя детьми в двадцать семь лет. А было это году в двадцать восьмом или девятом. В общем, Клавдии Михайловне тогда года полтора было. А годы эти самые голодные были: так, моя бабушка, будучи отменной портнихой, шила всем женам начальников ну и хлебушек, конечно, на две семьи делила. То молочка подкинет, то пареной свеклы детишкам. Так и выжили. Потом война. У Натальи все три сына погибли, а она от горя ослепла и умерла вскоре. Опять бабушка Клавдию в свою семью взяла, кормила, обувала и одевала, хотя своих было трое детей. И на ее деньги она поехала в институт учиться. Помогали, как могли, все первые годы, до тех пор, пока Клавдия Михайловна за Юдина не вышла.

– А она им помогала?

– Да нет, да это особо и не требовалось, все выросли, работали, да и в стране жить стало лучше и веселее. Ну а сейчас из всей большой семьи у нее моя матушка самым близким родственником оказалась. Даже если бы не было бы завещания, то квартира бы ей осталась. Но моя мама старше Клавдии Михайловны, и ей эти хлопоты ни к чему, вот она и написала в мою пользу. Так что все просто объясняется. Вообще мне кажется, что в деле этом картины – основная причина, и, может быть, в них было что-то спрятано. Знать бы вот что… Может, стоит в архивах покопаться, найти какие-то факты, связанные с Юдиным…

– Вы знаете, Вероника Васильевна, я, конечно, ценю, что вы Маринину с Донцовой почитываете, но, как говорится, милиция разберется… Сейчас мы подъедем, протокольчики составим, вы подпишите и все, не надо умничать. Мы уже как-нибудь сами безо всяких архивов.

Сказал как отрезал. Она же просто хотела помочь…

Домой Вероника добралась только вечером. С заходом солнца в Питере закончилась хорошая погода. Закапал сначала медленный тихий дождик, а потом как-то неожиданно небо прорвало, и по стеклу полилась вода сплошным потоком, о такой говорят – как из ведра. Одновременно с первыми каплями дождя в левый висок начал вкручиваться ржавый шуруп мигрени. Как всегда, неожиданно и не вовремя. В этот момент хорошо бы принять таблетку, выпить крепкого сладкого чая, приложить лимончик на висок и полежать ну хоть полчасика. Но до дома ехать как минимум минут двадцать. И поэтому Веронике ничего не оставалось делать, как, стиснув зубы, схватиться крепко за руль и, пропуская всех лихих ездунов, медленно продвигаться в нужном направлении.

К тому моменту, когда она добралась до дома, штук сорок молотков стучало у нее внутри черепа, и мигрень перешла в стадию нарыва. Она еле поднялась по лестнице и, открыв дверь, плюхнулась на кухне. Еще небольшое усилие – и была выпита спасительная таблетка. Только сейчас она вспомнила, что после завтрака и кофе с Маргошей так ничего и не ела. Наверное, это вместе с дождиком и дало такой результат. Для сытного обеда было уже поздно, но вот что точно помогает в таких случаях, так это квашеная капусточка с клюквой, которую она уже лет десять покупала у одной торговки на Кузнечном рынке. В меру резкая, с приятной кислинкой, она на какие-то полградуса снимала накал боли. Чуть-чуть закусив, Вероника прилегла в гостиной на диван, укрывшись пледом, и стала прислушиваться к болезненному продвижению крови по сосудам мозга, чувствуя, как острая боль постепенно отступает, а глаза слипаются сами собой. Она уже уснула, но тут истошно зазвонил мобильник, брошенный в прихожей. Пришлось вставать, отчего опять резко застучало в голове, и бежать к телефону.

– Нюся, ну где ты там, я уже минут десять не могу до тебя дозвониться, – это была мама, только сейчас Вероника вспомнила, что не заехала в турфирму выкупить путевку, и то, что мама будет этим крайне недовольна. – Нет, ну почему ты не звонишь, как договаривались, меня тут чуть не парализовало. У тебя наверняка что-то не так: не получила деньги и не сможешь приехать меня забрать, и я тут погибну… —Мама всегда предполагала самое худшее в жизни дочери, и ее всегда едва не парализовывало от осознания того, что с ней, а не с Вероникой может при этом случиться.

– Мама, ну хватит, а, пожалуйста, деньги я получила, путевку могу выкупить в любой день. До отъезда еще почти десять дней. У меня голова сегодня болит, просто раскалывается. Я выпила таблетку и уснула.

– Ты точно выкупишь путевку? Сделай это завтра и сразу же позвони мне.

– Конечно, позвоню. Ты-то как?

– Ох, ну что как. Хожу на процедуры, пью воду. Что остается делать старому больному человеку? Эта Людмила Карповна, ну та, с которой мы летели в самолете. Представляешь, такая задавака. Сама живет в отеле классом ниже, и номер у нее на первом этаже прямо на улицу выходит, а, тоже мне, строит из себя даму. Я ей говорю: давайте по парку погуляем, а она все нет, давайте шопинг, шопинг. Ну а какой из меня шопинг, нет, я купила кое-что по мелочи, но караты в ювелирных лавках не считаю. Куда уж мне, живу с дочерью. Не особо нашикуешься.

Все ясно, у мамы проснулся азарт к покупкам, а денег ей Вероника в дорогу дала немного, с учетом того, что у нее полный пансион. Правда, разве это мало – семьсот долларов на неделю, да еще в такой относительно дешевой стране, как Чехия. Просто мама, как всегда, южит и прибедняется. Не знаю, какой великий педагог вселил ей мудрую мысль о том, что детям нужно постоянно ставить в пример каких-то идеально хороших мальчиков и девочек, чтобы они из кожи вон лезли, чтобы доказать свою состоятельность, а потом, когда у них что-нибудь получится, сказать об этом походя, махнув рукой: «Да, неплохо». Зато за каждую неудачу выговаривать по полной программе.

В таких ситуациях при звуке маминого голоса Вероника мысленно сжималась в комочек и казалась самой себе той маленькой годовалой девочкой, совершившей свой первый проступок. Ей тогда только исполнился годик, и на пушистой новогодней елке, среди разноцветных стеклянных шаров она увидела стеклянного музыканта с дудочкой. Он был в малиновой рубашке, темно-синих шароварах, усыпанных звездами, и таком же колпачке. Только висел он довольно высоко. Вероника хоть и встала на цыпочки и уже ухватила его своей пухлой ручкой (еще чуть-чуть, и она разожмет эту зубастую прищепку, державшую его на этой холодной ветке, и с ним можно будет играть, положить в кроватку), но… в этот момент случилось страшное: елка рухнула, накрыв ее своими колючими ветками. Потом были крики мамы, отчаянные взмахи веника, которым она собирала битые игрушки, а Вероника молча смотрела на все это из-под высокой родительской никелированной кровати, теребя пальцами один из шариков со спинки, его она раскрутила, когда еще ползала по дому.

С тех пор при звуке маминого недовольного голоса в Веронике просыпалась та самая маленькая девочка, и она считала себя виноватой за все: за то, что занялась какой-то непонятной профессией, за то, что не поступила в правильный институт, чтобы потом, как родители, пойти работать на завод, а они бы могли ей гордиться. Вон старшая сестра, та всегда была послушной девочкой, все сделала, как надо. Правда, о том, что неправильная сестра сейчас помогает правильной, мама не вспоминала, и о том, что сейчас, живя с ней, занимающейся бог знает чем, она может ездить отдыхать в Карловы Вары, о которых она, работая всю жизнь на правильном заводе, слыхом не слыхивала, – это тоже не учитывалось. Господи, да какие Карловы Вары – о заводском доме отдыха никто не мечтал! И это правильная жизнь… Это даже хорошо, что мамы сейчас нет, а то бы Веронике припомнила все по полной программе. И она бы оказалась повинной в смерти Клавдии Михайловны, даже если это не доказала милиция. Любой человек, имеющий дело с этими органами, был у правильной мамы на подозрении. Ну что же она? Нет, так нельзя. Мама просто за нее беспокоится. И они еще покажут этой задаваке Людмиле Карповне, что такое настоящий шопинг в Чехии. Они поедут в Прагу. И мама будет красоваться в самых великолепных гранатовых серьгах.

Разговор с мамой отвлек Веронику от головной боли, и она с удовольствием обнаружила, что мигрень отступила. Можно было принять душ, привести себя в порядок и, была не была, наверное, даже перекусить, хотя время было уже к девяти часам вечера! Но она только что-нибудь легенькое. Нет, творог лучше оставить на завтрак, а вот салатик греческий и пару бутербродов с вкуснейшим печеночным паштетом сделать не помешает, и обязательно чай крепкий с мятой и сладкий. Такой чай в качестве побочного бизнеса заваривает всем желающим египтянка из камеры хранения Каирского музея. Она была там пару лет назад и стоя в очереди пила этот чай. Он бодрит и спасает от жажды даже в сорокаградусную египетскую жару. Ну а сейчас мятная добавка поможет успокоиться и быстрее уснуть. Хотя для этого еще, наверное, рановато.

После душа Вероника выползла на кухню, порезала овощи для салата, заправила его фетой, залитой оливковым маслом, заварила чай в своем любимом серебряном чайнике и, уютно устроившись в кресле, с удовольствием поужинала под аккомпанемент какого-то сериала. На экране красавица в милицейской форме, с пистолетом в руке спасала своего коллегу и блестяще раскрывала преступление, а взамен старый полковник обещал ей сто рублей премии.

«Да, юмор у них уже лет семь один и тот же, – подумала Вероника, – пора закрывать лавочку». Но серия убийств старушек, ради раскрытия которых и совершала свои подвиги красавица следователь, опять вернула ее к событиям сегодняшнего дня. Там, в фильме, старушек убивал человек, прикидывающийся врачом из поликлиники. Поэтому его и впускали жертвы в дом. Затем он измерял давление, ставил укол, те засыпали, а он их грабил. И Клавдия Михайловна, похоже, сама впустила убийцу. Замок-то не взломан. Может, это тоже был лжеврач? Скорее всего, нет. Врача не станешь принимать на кухне. Но, чтобы там ни говорил следователь, Веронике казалось, что человек этот должен быть знакомым Клавдии Михайловне. Иначе она не открыла бы дверь без цепочки и не проводила бы его на кухню. В некоторых случаях она действительно могла показывать барские замашки и четко делила людей на тех, кого можно принять в гостиной, а кого дальше передней приглашать не стоит. А тут кухня. Еще смущала Веронику эта история с картинами. Ведь простой грабитель мог вполне довольствоваться деньгами. Ну, драгоценности бы прихватил. А картины-то кому помешали? Или главный объект преступления все же они?