Счастье в ладошке… Роман

Два года!.. Сколько раз за это время, бывая в Москве, проходя по этим улицам, сидя в вагонах метро или поднимаясь по эскалатору, Наталья Николаевна с молящей надеждой, почти судорожно вглядывалась во встречные лица проходивших и проезжавших мимо. Понимая бессмысленность и смехотворность своей надежды (найти одного человека в многомиллионной массе людей), знала, что это Москва, а не их маленький городок. Всё знала, всё понимала и учитывала, и всё же ей казалось, что раз он здесь, в Москве, какой бы великой и многолюдной она ни была, она, Наташа, должна, непременно должна его встретить. Третьего не дано! Зачем же тогда жить?! Ничего ей не надо, лишь увидеть Горина, узнать… Узнать его какую-то закрытую от неё жизнь, а, может быть, и какую-то тайну… А то, что тайна существует, она чувствовала давно…

«Боже мой! – думала она каждый раз, когда приезжала в Москву, выискивая среди множества одни, ей дорогие и родные глаза, над которыми торчали с изломом густые темные брови. – Боже мой! Ну, почему встречаю такое множество совершенно не нужных мне лиц, а одно-единственное, такое необходимое мне, не могу?»

Стоя рядом, о чем-то думал и Горин.

«Ну, что ж, – пронеслось у нее в голове, затуманивая её и одновременно охлаждая. – Всё закономерно! У меня иначе не бывает. Столько времени страдать и ждать, искать и надеяться и встретить тогда, когда… когда я уже могу жить без него…»

Разглядывая чуть потускневшие – не от слёз ли? – такие доверчивые и честные глаза, Вадим Сергеевич думал: « Надо же! Столько людей вокруг проходят мимо, а она, его Натали, гордая, недоступная, рядом… Просто чудо какое-то! Ведь вероятность встречи на обширных московских просторах равна столкновению двух песчинок, знающих друг друга, в хаосе вселенной…»

Горин был растерян. Сжимал и разжимал затекшие пальцы левой руки, чувствуя боль. И ему вдруг захотелось, чтобы эта боль усилилась и принесла ему страдания, чтобы рвала на кусочки сердце, тело, чтобы тут же испепелила его… Он, Вадим Горин, виноват во всём… Он один!..

Но это всё уже позади, в недалеком прошлом. А сейчас? Как ему поступить в данную минуту? О чем думает она, его мечта, его всей жизни любовь?

…Вот уж воистину господин-случай управляет судьбой! Не иначе! Надо же было Горину сесть именно в этот, а не в другой автобус и внезапно решить чуть раньше сойти с него, чтобы пройтись пешком, а ей, Наталье Николаевне, задержаться у лотков, где толпятся прохожие в надежде приобрести то, что не продается, а «выбрасывается». Не сделай они этого в точности до минуты, они бы разошлись в разные стороны: Вадим Сергеевич, пройдя виадук, растворился бы в вокзальной людской сутолоке, и, пройдя даже рядышком с Наташей в многочисленной толпе, не смог бы ее заметить.

– Да что же мы стоим да молчим? – первым сообразил Горин, выстраивая в уме логичный план, по которому он должен будет действовать в оставшееся до отхода поезда время. – Пройдись, Ежик, со мной. Проводи меня к вокзалу. – Он глянул на часы.– Ровно через час уходит моя электричка.

– Что ж, пойдем! – Не удивляясь и не огорчаясь такому решению Горина, она очень спокойно согласилась провести с ним этот час, трудный, но такой счастливый.

В это же время ей хотелось, чтобы Вадим отменил свой отъезд, чтобы он пригласил ее в какую-то уютную комнату в гостинице или еще где-нибудь и… и, чувствуя учащенные удары своего сердца, снял бы с нее пальто, легкую шапочку… Она бы, пряча от него свои утомленные и увлажненные от встречи глаза, ждала прикосновения его нетерпеливых рук к её обнаженному телу… А дальше? А дальше она бы растаяла в его объятьях, прильнув к его сильной груди, пахнувшей мужской силой… А дальше он увлек бы ее, нежную и податливую, в свои объятия и нес, как драгоценность, в своих руках на прохладное ложе, и они там согрели бы это ложе разгоряченными телами… Будут страстные поцелуи… Будет такая же страстная и бессонная ночь до самого удивительного и не похожего ни на какой до этой встречи рассвета…

По дороге они вели почему-то странный и натянутый разговор, когда говорить о важном на ходу не имело смысла: оба думали о своем. Каждый скрывал в душе то главное, что вот-вот должно было вырваться наружу и внести ясность в пролетевшие так непонятно для них последние два года разлуки и молчания.

«Ну, почему так всё просто и так незначительно? Уйти, сейчас же, сию минуту… – сверкнула, словно молния, мысль, но Наталья не имела сил, чтобы сделать хоть один шаг, который бы отдалил её от Горина. – А я ведь так ждала встречи! И днем, и ночью, на рассвете и на закате… Ждала зимой и летом, весной и осенью… Ждала и любила, сжигая себя на невидимом костре… Ждала и так верила… Вернее, хотела верить…» – металась Наталья Николаевна от одной мысли к другой, и они потрошили её сорвавшееся с привычного ритма сердце до изнеможения. Что-то внутри обмякло, онемело, и она, напрягаясь, пыталась хоть как-то заглушить внутреннюю боль, но сердце, бунтуя, стучало всё чаще и сильнее, словно там, взаперти, оно задыхалось без свежего глотка необходимого для жизни воздуха.

Карие под спелый каштан глаза Горина смотрели на совершенную, как ему казалось, женщину из-под тонких черных бровей, из которых одна была с небольшим изломом и поэтому всегда казалась приподнятой в изумлении. Он внимательно и с нежностью разглядывали её, нежного и колючего Ёжика: среднего роста, стройная, привлекающая к себе тонкая, как тополек, фигура и очень грустные зеленовато-серые глаза; маленький, слегка вздернутый носик, красиво очерченный небольшой рот. Белая вязаная шапочка облегала головку, подчеркивая пропорциональные её формы, и густые темно-русые брови, выгнутые роскошными дугами и не тронутые пинцетом.

Не отрываясь и мысленно возвращаясь в прошлое, он впитывал в себя каждую её черточку, которую изучил в прошлом, красивом и счастливом, и, радуясь, что узнавал все мелочи и, узнавая, радовался: вот она, рядом, пожелай лишь… Вот она подняла руку, привычным, знакомым ему жестом поправила волосы… Её руки, нежные и ласковые, горячие и трепетные…

Он их знал!.. Он их знал в прошлом…

ПОЗОВИ! Я ВЕРНУСЬ!!

Руки… Её руки!.. Горин знал, что нежнее и ласковее рук, чем у Наташи, нет ни у одной женщины! Тонкие, нервные, с длинными пальцами, они поражали своей необычностью и, казалось, улавливали любой внезапный звук, шорох и интонацию чужого голоса. Не на её лице, а именно на руках будто застыли все сложности её нелегкой жизни. И Горину захотелось, как делал он прежде, снова взять их в свои сильные ладони и слегка, не сжимая, коснуться губами, но вместо этого он лишь спросил, подавляя своё неуемное желание снова иметь в своих руках эти нежные и ласковые Наташины руки:

– Так всё же как твои дела? Пишешь?

Наталья, запутавшись в своих тревожных мыслях, появившихся так внезапно и в таком хлопотливом месте, неожиданно вздрогнула, и ее пушистые ресницы взлетели крыльями вверх:

– Немного. Отвлекаюсь от домашней суеты. Иногда стихами живу, ибо, знаешь… – и она не закончила свою потаённую мысль.

– Не скромничай! Верю, что есть успехи. Не может их не быть! – уверенно произнес Горин, зная наверняка, что Наталья Николаевна в поэзии заняла свою высокую нишу.

– Совсем небольшие, – опять поскромничала Наташа. – Что-то получается, что-то нет.

– Ну давай, Ёжик, выкладывай! Ты же умеешь тронуть сердце и заиграть на душевных струнах, чтобы они запели или, наоборот, зарыдали. Что не так?

Наталья смутилась и, заправив вьющуюся прядь волос под шапочку, ответила:

– Ты, Вадим, как всегда, преувеличиваешь мои успехи и при случае возводишь меня на пьедестал, где места уже давно заняты другими. Давно и напрочь!

– К сожалению, не всегда по заслугам, а по знакомству да по деньгам. Факт! Тебя-то тащить некому… – Горин разглядывал снова лицо женщины, родной и такой любимой, но никогда не принадлежавшей ему. – Что-то новое написала? Не заставляй нервничать!

– Если хочешь, зайдем в вокзал, и я тебе кое-что прошепчу.

Через несколько минут они уже стояли в углу вестибюля, в стороне от не прекращающегося людского водоворота. Горин торопил её, зная, что она пишет звонко и тревожно. И он взмолился:

– Ну, хоть несколько строчек! Тех, что берут за душу и не отпускают неделями. А лучше прошепчи мне на ухо что-то из нового… – И Горин тут же ощутил у своего лица, как это было раньше, шелест её горячих губ, которые выдыхали ему в ухо умопомрачительные строчки неудержимой и страстной любви. Сердце его волновалось. – Что-то новое есть? Есть же!

– Конечно. – Наташа метнула глаза вниз, словно уронила их, и некоторое время медлила. На её лице, наконец-то, появился румянец, так украшавший её смуглое утонченное лицо. Она была восхитительна! Этого Горин не заметить не мог.

– Ёжик, не тяни! – торопил он её, а про себя думал: – Стихи… Её стихи непревзойденные! Их так ему не хватало за последние два года.

– Но… но… – пыталась она оправдаться. – Не место здесь для поэзии. Если бы… – и её мысли снова увели их, двоих, в отдельную полутемную комнату, где они смогли бы принадлежать друг другу до глубины счастливого отчаянья, до самого дна тех чувств, где всё выгорает и где всё испепеляется и сжигается…

– А ты тихонько. Я всё услышу.

И зашелестел её незабываемый, её необыкновенный голос, и её пухлые губы произносили слова, которые, точно стрела, попадали Горину в самое сердце.

Живу —по-прежнему одна,

В душе так холодно, тоскливо…

О, знал бы ты, как сиротливо

Я пью печаль свою до дна!

Глаза Горина повлажнели, а до него доносились строчки безысходной правды:

Увижу вновь твой блеск очей

И утону в них шаловливо…

Живу той радостью счастливой

Среди тоскующих свечей…

Горину показалось, что он задохнулся от этих правдивых строчек, вылетавших из слегка вздрагивающих уст такой любимой и желанной женщины. Взять бы её сейчас на руки и унести в красивый край, где нет лжи и ненависти, предательства и душевной тревоги. А до него доносился её ангельский голос:

А мне любить – себя дарить

Тебе до капельки, до донца,

Не помня, что-то говорить,

И восторгаться и поить

Напитком жаждущего солнца…