Старик с розами. Рассказы… и другие рассказы

Воздух, который О. вдохнул, попал по назначению – в дыхательное горло, но он успел затвердеть, и уже камнем упал на душу. Из гортани вышел наружу ни на что непохожий звук. Звук был замечен П., но она промолчала. О. же ничего членораздельного не произнес…

На следующий день П. в спектакле занята не была, и они договорились походить по Саратову. О. хорошо запомнил их маршрут: Театральная площадь, улица Радищева, Академический театр, Опера, консерватория, улица Мичурина, улица Чернышевского, Свято-Троицкий кафедральный собор. Вышли к Волге, поругали городские власти за загрязнение, посмотрели на другой берег, где расположился Энгельс Саратовской области. Ни о чем существенном не говорили, иногда произносили стихи – оба знали их в несметном количестве и оба отлично читали. П. узнавали на улицах: у саратовских театралов она заработала славу и признание. О. ловил на себе любопытствующие и завистливые взгляды.

Они не условились о вечерней встрече, попрощались у входа в ее гостиницу, адресами и телефонами не обменивались. И только целуя О. напоследок, П. сказала утвердительно:

– Мы не потеряем друг друга.

– Ты… – начал было О., но так и не закончил.

На следующий день он сел на корабль и поехал вниз по матушке.

Следующий раз они встретились уже в Москве, до которой докатилась слава молодой актрисы и куда ее взяли в штат одного из новых театров. Она позвонила и позвала на премьеру. Кажется, это был Стриндберг, и она в главной роли мучающейся и мучащей женщины была так мучительно хороша.

Как и тогда в Саратове, О. принес ей цветы и, как тогда, она тихонько спросила:

«Зайдешь?»

Он зашел.

Она долго не поворачивалась к нему, глядя на него в зеркало. Он стоял, прислонившись к двери и бессильно уронив руки.

– Ты… – произнес он наконец, – и не стал продолжать.

Она предложила поехать на свою новую предоставленную ей театром квартиру.

– Там муж? – спросил он.

– Да, – подтвердила она, – я хотела бы вас познакомить, – и через паузу добавила, – мы с ним разводимся, но ему сейчас негде жить. Кстати, он хорошо готовит, и я думаю, припас на вечер что-нибудь вкусненькое.

Заметив, что О. колеблется, заглянула ему в глаза;

– Поедем, а?

Он. Ха-ха! Вы добродетельны?

Она. А?.. Что?.. Ага! … Мой принц?

Он. Вы красивы?

Она. Что ваше высочество хочет сказать?

Он. То, что, если вы добродетельны и красивы, ваша добродетель не должна допускать собеседований с вашей красотой.

Она. Разве у красоты, мой принц, может быть лучшее общество, чем добродетель?

Он. Да, это правда; потому что власть красоты скорее преобразит добродетель из того, что она есть, в сводню, нежели сила добродетели превратит красоту в свое подобие; некогда это было парадоксом, но наш век это доказывает. Я вас любил когда-то.

Она. Да, мой принц, и я была вправе этому верить.

Он. Напрасно вы мне верили; потому что, сколько ни прививать добродетель к нашему старому стволу, он все-таки в нас будет сказываться; я не любил вас.

Она. Тем больше была я обманута…

– Мне уйти в монастырь?

– Нет! – закричал я, – сорок тысяч раз: нет!

И я обнял ее, наконец. И мы никуда не ехали, потому что мы обнимались.

Потом все-таки взяли такси и поехали. Нас встретил ее муж, и он был необыкновенно обаятелен, и он действительно приготовил великолепный ужин с различными деликатесами и хорошим вином.

После ужина он несколько раз порывался уйти, ссылаясь на обещание навестить друга, но я удерживал его, упрашивая отложить визит хотя бы до моего ухода. Он понял мою неловкость и согласился.

Мы проболтали втроем до глубокой ночи, и надо сознаться я давно с такою приятностью не проводил вечер. Говорили об Ибсене, и он рассказал, что, прочитав в отрочестве «Пер Гюнта», он каким-то образом предвосхитил для себя философию экзистенциализма, с которой познакомился через несколько лет, но как бы уже готовый к ее восприятию. Для меня это было свежо: я не предполагал, что может существовать такой переход от «Пер Гюнта» к «Постороннему», и я расспрашивал его, и мне нравились его мысли и способ их изложения. Он четко и красиво формулировал, и я заметил, как мастерски он владеет метафорой, что редкостно для художника (а он назвался художником; впрочем, он был из концептуалистов, у которых речь поставлена, во всяком случае, не хуже, чем рисовальные способности).

О. уехал к себе, не испытывая ни малейшего раздражения из-за того, что ожидаемое рандеву прошло вовсе не так, как предполагалось. После они договорились встречаться у него, но иногда собирались, как в первый раз, у нее на квартире – втроем: общих тем обнаружилось предостаточно, а взаимная симпатия возрастала.

Чем теснее становилась связь О. и П., чем крепче была его дружба с ее мужем, тем более он задумывался над тем, что такое молодость, нужна ли она ему, о какой юности он тоскует? Как ни странно, он не озадачивался этим во время свиданий с П., но вспоминал о своей печали только, когда виделся с молодым художником. И не потому, что завидовал ему или опасался, будто юная мужская сила победит в единоборстве со стариком за право обладания знающей в любви толк женщиной.

Когда она приходила ко мне – всегда врывалась, как если бы могучим штормом занесенная, – все вокруг меня менялось, все выворачивалось наизнанку. Там была юность, но не моя, она гнездилась в иных формах: я глядел на эти руки, шею, грудь, – все человеческое, но такое другое. Только что я тоже был человеком, но я словно бы переставал им быть: становился мужчиной par excellence – агрессивным, брутальным, экспансивным, ищущим немедленного удовлетворения и не задумывающимся о собственной уродливости и, в конечном счете, комичности. Женственность, наполнявшая мою комнату с ее приходом, спасала меня от старости и одновременно от ощущения собственной детскости, которое всегда просыпалось во мне, стоило женщине слегка отодвинуться. Мужчина, которого она магическими пассами вызывала изнутри меня, свирепо расправлялся и со стариком, и с мальчиком.

Она ничего этого не видела и не задумывалась ни о дряхлости, ни об инфантильности: я был для нее мужчиной настоящего времени, таким же, каким, вероятно, был для нее прежде ее муж или до него еще кто-то, неважно, кто.

Стоило ей покинуть мой дом, как чувство умирания возвращалось ко мне, и я думал о ее муже, чья молодость вполне могла быть моей молодостью, его накачанные мышцы – моими, его упругая походка – моей, его амбициозные планы сравнивались с моими юными претензиями, и сколько усилий я должен был потратить, чтобы не превратиться в бабу, уговорить себя, что я, в конце концов, – мужчина, и таковым умру. Как это было унизительно, каким жалким я представал в собственных глазах! Я жаждал не ее молодости, а своей, моя же молодость повторялась и обреталась в других юношах. П. могла лишь спасать меня. И она спасала, отрезая меня от человечества, отсекая человечество от меня, – тем, что превращала меня в мужчину по преимуществу, когда существенным становился лишь раскол человечества на две половины.

(О. неплохо знал польский язык, и не исключено, что эти размышления были навеяны «Дневником» Витольда Гомбровича, но вероятно также, что это навязчивые идеи О., возникшие независимо от великого поляка, или записаны именно потому, что О. поразило сходство своего «бреда», как он говорил, с журналом Гомбровича).

Между тем, П. стали приглашать на съемки в кино. Это было новое для нее занятие, и она говорила, что кинороли никакого отношения к искусству игры в театре не имеют. Тем не менее, она была увлечена этим делом, приносила с собой со съемок какой-то реквизит, и, когда О. по сложившейся между ними традиции предлагал ей сымпровизировать какую-либо сцену из классической пьесы, она вдруг доставала из сумочки деталь похищенного на студии реквизита, в точности соответствующую выбранному О. отрывку.

Последнее вроде бы даже и не удивляло О. до тех пор, пока однажды доведенный до неистовства и оскорбленный собственными мыслями о молодости и почти принудительной маскулинности, О. решил разыграть сцену из любимого им фильма Бергмана «Вечер шутов». Эпизод из «лубочной» картины изображал корпулентного и сильного владельца цирка, который узнает об измене любовницы с тщедушным и никчемным актеришкой. Актер этот, элегантно одетый и в котелке, является на представление и садится в первом ряду. Обозленный циркач, глядя в очень светлые и чрезвычайно наглые глаза лицедея, хочет поквитаться с ним и ударом кнута сбивает с его головы котелок. Актер выходит на арену для того, чтобы поднять шляпу, и, не сводя невыразимо хамского взгляда с циркача, наклоняется за котелком. Зритель ждет нового удара кнутом, но вместо этого происходит вот что: артист бросает в глаза владельцу цирка песок и опилки, подобранные на арене, ослепляет его, и зрители до полного собственного унижения наблюдают, как субтильный и циничный человек избивает могучего добродушного циркача и вовсю глумится над ним.

Как разыграть эту сцену в паре с П., О. не представлял: обе роли были мужские (любовница наблюдает за происходящим из-за кулис). По обычаю, О. не оповещал партнершу о том, что именно он хочет сыграть. Однако, когда он с бешено вращающимися глазами выпрыгнул на середину комнаты, она вдруг расстегнула сумочку и, достав оттуда настоящую плетку, подала ему. Дрогнувшей рукой он принял плетку, но тотчас же вернул ее П., и она изо всех сил хлестнула его – так, что у него потемнело в глазах. На вопрос, откуда у нее этот реквизит, отвечала загадочно, что на съемках разыгрывалась сцена с плеткой.

Я ревел, как животное, я чувствовал, что у меня открылось внутреннее кровотечение, в сердце и кишках открылись дыры, и я слышал, как внутри у меня дробно шумит кровяная капель, голову пьяно клонило долу, а пол кружился перед глазами, как раскрученный зонт, я хотел бы умереть прямо сейчас, но почему-то знал, что этого не произойдет, что на этот раз она еще спасет меня, и она положила одну ладошку мне на лоб, другую на затылок, она приблизила свое лицо вплотную к моему, она провела языком по моим губам, словно влила в меня целительный настой, и мы повалились на диван, и грубая мужская сила вселилась в меня, и мне ничего не оставалось, как найти способ избавиться от нее. Вместе мы справились.

Не хочется подробно описывать конец этой истории. Печальнее ее не знаю ничего. Коротко – так: в полгода П. угасла от рака. Она страдала от жестоких болей. При ней бессменно находился муж. В гробу она лежала исхудавшая, но бесконечно юная. На похоронах я слышал, как какая-то девушка спрашивает: «Кто этот старик с розами?»

    2015
    Франкфурт

…и другие рассказы

Самое первое

Первым моим ложем была крышка от чемодана. Не могу с уверенностью сказать, что я это помню – впоследствии об этом неоднократно вспоминали родители, – но, когда я вижу старые (теперь таких не делают) с упругими вмятинами коричневые «вместительные» чемоданы, мне становится необыкновенно уютно. Я убежден, что именно в крышке от такого чемодана я и спал.

Первым моим словом было «бабай»: так я, показав на него пальцем, назвал почтенного старика-туркмена на улице города Байрам—Али, где я в марте 1943 года появился на свет в эвакуации. Следующим моим лингвистическим достижением стало слово «ишак», уж не знаю, произносил я его по-туркменски или по-русски.