Золото наших предков

Пашков же нанёс очередной визит Матвееву. После передряг на работе он постоянно нуждался в отдушине, в уходе от этой ежеминутно давящей действительности. Пашков шёл к профессору и слушал его лекции по искусству. Ему это помогало больше, чем что-либо другое…

– Ну, как ваше впечатление, Сергей, после нашего разговора об искусстве русского средневековья? Вы прочитали книгу, которую я вам дал?

– Да всю… Кое что я и раньше слышал, о Рублёве, например, фильм смотрел, Тарковского кажется, "Троицу" в Третьяковке видел. Но то, что существовало столько художественных школ понятия не имел. Для меня что Новгородские церкви, что Владимирские, всё едино было. О Феофане Греке, кажется, что-то слышал, а вот о Дионисии, впервые, и про Строгановскую школу, о Симоне Ушакове… Я даже то, что Кремль в основном итальянские архитекторы строили не знал, – откровенно признался Пашков.

– Да, итальянцы, – задумчиво произнёс профессор. – Удивительно, великие московские князья, в общем-то далёкие от культуры люди, а догадались пригласить лучших зодчих того времени, Аристотеля Фиорованти, Бон Фрязина, Пьетро Салари, Марио Руффо. А нынешние правители с так называемым высшим образованием для реставрации творений тех великих мастеров наняли компанию албанского жулика. За дешевизной погнались. Ведь всё равно потом дороже обойдётся. Даже говорить об этом противно. Всё это рецидивы советского образования. На одной физике с математикой хотели в рай, в так называемый коммунизм въехать… Кстати об итальянцах. Сегодня нам целесообразно поговорить об искусстве эпохи Возрождения. Эту тема основополагающая. Что вы знаете о Возрождении?

– Так навскидку, наверное, и не скажу. Разве что некоторые имена вспомню… сейчас… ну да Леонардо да Винчи… дальше… помнил ведь… нет забыл, – напрягал память Пашков, но ничего больше так и не вспомнил.

– Ну, хорошо. А какие произведения Леонардо да Винчи вы знаете?

– Ну эту… как её… Мона Лиза.

– Ну что ж, не так уж плохо. Когда я задаю этот вопрос студентам до соответствующей лекции и только что закончившим школу, они в подавляющем большинстве не могут назвать ни Леонардо, ни Моны Лизы.

– Если честно, я после школы тоже ничего не знал.

– Ладно, оставим это на совести составителей школьных программ. Слушайте теперь меня. Художники данной эпохи свою деятельность осознавали как возрождение античной культуры. В действительности культура Возрождения существенно отличалась от античной, потому что возникла как итог развития средневековой культуры. В центре внимания здесь оказывается не природно-космическая жизнь антики, но и не средневековые Бог и идея спасения, а человек. Это способствовало становлению в эпоху Возрождения мировоззрения гуманизма, проникнутого прежде всего заботой о благе людей, уважения человеческого достоинства… Вы знакомы с хранологической периодизацией эпохи Возрождения? Для вас что-нибудь говорят понятия Ранее Возрождение, Высокое, Позднее?

– Абсолютно ничего, – уже привычно признался Пашков.

– Искусство четырнадцатого века называется треченто, или протореннесанс. В эти годы происходило формирование самостоятельной итальянской культуры, символами которой стали Данте в литературе и Джотто в живописи. Наивысшего расцвета итальянское Возрождение достигло в пятнадцатом веке, так называемое кватроченто, это период Высокого Возрождения. Именно в эту эпоху творили Леонардо, Рафаель и Микельанджело одни из величайших деятелей культуру всех времён и народов. Если говорить точнее, эпоха Высокого Возрождения захватывает и начало шестнадцатого века, до 1527 года, когда Рим захватили испанцы и австрийцы, а чуть позднее пала республика во Флоренции. Кстати, по этому историческому событию был снят совместный советско-итальянский фильм "Золото". Там снимались Франко Неро, Смоктуновский и Абдулов. Не смотрели?

– Постойте… – Пашков задумался… – Да-да… кажется помню… Это там Абдулов водит на верёвке пленного художника?

– Совершенно верно, художника как раз Франко Неро и сыграл… Ну что ж, пойдём дальше. Шестнадцатый век, чинквиченто, или Позднее Возрождение. Здесь, прежде всего, надо упомянуть об искусстве Венеции, как переходном, захватившем по времени и Высокое и Позднее Возрождение. В Венеции творили художники Тициан, Джорджоне, Веронезе, а также великие зодчие Якопо Сенсавино и Андреа Палладио.

– Минуточку Виктор Михайлович. Эти художники, что вы перечислили… Я где-то видел репродукции из собрания Дрезденской галереи. "Спящая Венера", эту картину, кажется кто-то из них нарисовал?

– Не нарисовал, а написал… Совершенно верно это Джорджоне, полное имя которого Джорджо Барбарелли де Костельфранко.

– И Тициан, я где-то и его репродукции видел… Красивых женщин они рисовали. Правда сейчас каноны красоты сильно изменились и такие пышные бабы не в моде.

– Это не верно, красота она всегда красота, а насчёт пышнотелости, крупных формах… Это вы немного путаете, такая тенденция имела место не в итальянском искусстве, а в Нидерландах и несколько позднее, вы Рубенса в виду имеете.

– А разве у итальянцев не то же самое?… У вас тут репродукции… давайте ту же "Венеру" посмотрим… она, насколько я помню, совсем не худенькая, – Пашков взял в руки протянутый профессором альбом.

– Ну, что вы Сергей, итальянцы в то время писали своих богинь пухлыми, тёплыми, но не крупными. Если рубенсовских женщин вполне можно, образно говоря, запрягать в телегу, и они, что называется, попрут её, то итальянских богинь нет. Они органично смотрятся под балдахином, на атласном ложе, но не на какой-нибудь работе, как прачки Домье, и не в сражении, как у Делакруа. Помните его известную картину "Свобода на баррикадах", её в советских учебниках очень любили тиражировать? Богини итальянских мастеров слишком уж нежные, хоть вы и верно заметили, далеко не худенькие, – профессор улыбался, глядя на сосредоточенно рассматривающего репродукцию в альбоме Пашкова.

– Пожалуй, вы правы, – улыбнулся в ответ и Пашков, – действительно Рубенс это… на него, скорее, всего наш Кустодиев очень похож.

– Ни в коем случае, хотя этого же мнения придерживаются многие искусствоведы. Его даже называют русским Рубенсом, но я не разделяю эту точку зрения. Я куда больше вижу общих черт у Кустодиева с Тицианом, нежели с Рубенсом. Посмотрите его "Красавицу", – профессор достал с полки ещё один альбом репродукций.

– Да, я помню… – Пашков листал альбом, – она такая здоровенная на перине сидит.

– Верно… У Рубенса, пожалуй, даже помельче будут. Но, в ту же телегу эту красавицу можно запрячь?

– Ну не знаю… у меня всё-таки не такой в этом плане опытный взгляд как у вас, – колебался Пашков.

– При чём здесь опыт? Женскую красоту, прежде всего, может оценить мужчина, причём мужчина физически и психически здоровый, не отягощённый какими-нибудь условностями, типа моды, общественного мнения и так далее. Вот как она вам чисто с мужской точки зрения?

– Не знаю… по моему она всё-таки слишком тяжеловата… телегу наверное сопрёт, – рассмеялся Пашков.

– Да, нет Сергей… Рубенс ведь часто писал с простолюдинок, за исключением случаев, когда ему позировала его последняя жена Елена Фроумен. Потому у него такие типажи, по-крестьянски мощные, в них явно недостаёт женственности. А Кустодиев ведь купчих в основном писал. И "Красавица", это ведь купчиха в своей спальне, а не крестьянка. Да она крупна, потому что здоровая от природы, да ещё явно перекормлена… Но присмотритесь, она очень женственна, нежна, совсем как богини Тициана и Джорджоне.

– Виктор Михайлович, тут я с вами в одном не соглашусь… нет, насчёт "Красавицы" вы, конечно, тоже видимо правы… Но вот насчёт крестьянок… вы говорите, что они должны быть по рабочему мощными… Но я, что-то ни на одной картине наших старых художников таковых не видел.

– Правильно Сергей, мощь телосложения если человек тяжело работает, бывает только в случае, если он хорошо питается. А у нас разве крестьяне питались когда-нибудь хорошо… хоть при крепостном праве, хоть при колхозном? Потому у нас такие и типажи сухопарые… Вы видели картину Серебряковой "Баня"? – Матвеев пошарил по полкам, но соответствующего альбома не обнаружил. – Там изображена сельская баня, крестьянские девушки моются… Я вам обязательно найду, и вы потом их с "Красавицей" сравните и сразу наглядно увидите, кто на Руси до революции жил хорошо и ел вволю… Тогда хоть кто-то, купцы, дворяне, а при Советах вообще единицы. Кстати, у нас почему-то не принято внешность ставить в прямую зависимость от питания. Об образе жизни ещё говорят, а то как питается человек, от этого ведь во многом и зависит образ жизни, как-то стыдятся упоминать. Вот вы разбираетесь в свином сале? – задал неожиданный вопрос профессор.

– Сало вообще-то есть люблю, но не спец.

– А я, и люблю, и кое что смыслю в его приготовлении. Если свинью кормили хлебом, желудями, качественным комбикормом, сало с такой свиньи белое, нежное, вкусное, само во рту тает. А если в основном картошкой или жмыхом, сало синеватое, жёсткое, с избытком воды. К чему я это, догадались?… Наш народ все семьдесят лет Советской власти в основном на картошке сидел… Грубое, конечно, сравнение, но это прямой ответ на ваш вопрос…

Лекция по искусству Возрождения произвела на Пашкова очень сильное впечатление. Придя домой, он стал украдкой приглядываться к Насте, вспоминать её в молодости – к какому типу отнести её, дочь крестьян ставших горожанами. К однозначному выводу он не приходил, потому как в жене сочеталась крестьянская крепость, наследие многих поколений живших нелёгким трудом, с определённой мягкостью форм, как результат уже городского детства, студенческой юности, хорошего питания дома, да и потом будучи замужем – хоть Пашков и служил по дырам, но в советское время продуктами семьи военных снабжались относительно неплохо, особенно в сравнении с окрестным гражданским населением.

По пути на работу, поднимаясь на длинном эскалаторе станции метро "Авиамоторная", Пашков смотрел снизу вверх на встречный эскалатор, на женские лица… Он вдруг обнаружил, какие холёные, ухоженные лица у многих москвичек. Большинство дам смотрелись явно не от "сохи". Встречались, конечно, и откровенно измождённые, нервные лица, или чрезмерно грубые, как плохим плотником тёсаные, но процентов семьдесят женских лиц, там на эскалаторе, имели нежные овалы с обязательной, хорошо проявленной, придающей трогательную женственность, визуально мягкой складкой под подбородком. Причём эта складка часто не зависела от возраста, её могли иметь как молодые, так и сорокалетние, и совсем пожилые, у чрезмерно полных она становилась вторым подбородком, часто тоже не лишённым притягательности. Разве что у древних старух она из нежной превращалась в дряблую из обвисшей кожи. И ещё он отметил, что многие даже молодые женщины и девушки вовсе не стремятся "засушить" себя, потакая сиюминутной моде на худобу. Видимо где-то на уровне генетической памяти они осознавали, что далеко не всё что "выпирает" у женщины излишки, от которых надо обязательно избавляться, в отличие от тех, кто такой памятью не обладал.

Пашков вспоминал места своей службы, где бывал в командировках… Казахстан, Кавказ, Сибирь, Урал, Поволжье, Среднюю Азию … На Кавказе многие женщины несли в себе какую-то врождённую многовековую ущербность, не отличаясь ни красотой, ни здоровым видом. В других местах на женской внешности отражались либо неудовлетворительное состоянии экологии, либо плохое, однообразное снабжение продуктами питания. В провинции, к востоку от Москвы вообще ухоженные цветущие женщины на улицах городов, городков, посёлков и деревень встречались довольно редко. На мужчинах всё это: экология, питание, медобслуживание, сортир на улице… во всяком случае на их внешности, не так сказывалось, их старила и губила водка… в большинстве мест очень плохая водка. Впрочем, и на Востоке встречались изредка "оазисы", где вырастали просто чудо-розы. Одним из таких оазисов и являлась Алма-Ата, где Пашков, сам того по молодости лет не осознавая, нашёл свою "розу", которой, увы, не смог обеспечить "оранжерейных" условий жизни.

7

У Шебаршина возник план выхода на "мировой рынок". Из огромного количества радиотехнических плат, уже очищенных от всех элементов, с помощью дробильной машины получали, так называемый, полиметаллический концентрат. Это была крупнозернистая мука, содержащая десятые доли процента золота, серебра… Ерунда конечно, но концентрата набиралось уже более четырёх тонн. Шебаршин благодаря своим связям сумел "выйти" с этим концентратом аж на Германию.

– Через Калининград отправляем всю эту труху в Росток, а там уже немцы извлекут из неё всё, до последнего элемента таблицы Менделеева. У них не у наших, у них всё по честному, – взахлёб делился своими планами с Калиной директор. – Одного золота не меньше семи-восьми кило, не считая всего прочего. Валютой, в марках рассчитаются.

"Ты-то, может, и получишь, а мне-то какой с этого прок?" – думал, глядя на вдохновлённого директора Калина. Он уже не сомневался, что даже фантастический рост доходов не сделает Шебаршина щедрее. Единственно чего не мог уразуметь Калина, куда при такой жадности директор девает деньги. От бухгалтерши он знал точно, что тот в месяц имеет до пятидесяти тысяч рублей, то есть более восьми тысяч долларов. При этом Шебаршин не пил, одевался не то чтобы скромно, но как-то безвкусно, шапку носил обыкновенную из норки, дублёнка тоже какая-то аляповатая, "Мерседес" подержанный, купленный то ли за пять, то ли за шест тысяч баксов. Загородного дома у него не было, дачей пользовался отцовской, квартира двухкомнатная и не в Центре, а недалеко от офиса, на Нижегородской улице, в самом смоге… Правда, дочь у него училась в Германии. Но и тут Шебаршин оплачивал не всё обучение, а часть, остальное доплачивал какоё-то хитрый спонсорский фонд – и здесь сработали обширные связи, доставшиеся ему в наследство от отца. Иногда директор становился на удивление откровенен с Калиной и как бы хвастал этой своей иногда копеечной экономией. Конечно, он мог тратить деньги на что-нибудь другое, например, дорого одевать и завалить драгоценностями жену. Но Калина в это не верил – уж больно жаден был Шебаршин, жаден буквально во всём, патологически.

Другое дело Ножкин. Куда этот бухает свои тридцать пять тысяч ежемесячного дохода яснее ясного. Он не делал из этого никакой тайны, попутно жалуясь на родителей жены:

– Пропиской попрекают… говорят, ты нам по гроб жизни обязан, московская прописка дорого стоит. Да если бы не я, они бы со своими пенсиями давно зубы на полку положили. Я же не только их дочь, но и их кормлю, и как кормлю, все продукты из супермаркета, тесть "Текилу" попивает, тёща если что-то дешевле ста долларов на праздники дарю, такой скандал поднимается. Но самое обидное, берут как должное, и с такими рожами, будто великое одолжение делают…

К тому же Ножкин любил ездить за границу, о чём тоже хвастал в офисе. Один раз свидетелем такого хвастовства стал Пашков. Финансовый директор рассказывал бухгалтерше и секретарше, как он на Новый Год возил шестилетнюю дочку на горнолыжный курорт в Швейцарию и тут же перекинулся на своё летнее путешествие по Италии. Пашков зашёл, чтобы отдать отчёт работы склада за прошлый месяц бухгалтерше. Но та была занята, ибо с открытым ртом внимала описанию поездки из Рима в Венецию.

– А во Флоренции были? – как-то автоматом спросил Пашков, сообразив, что она расположена на этом маршруте.

– А как же, остановились там, достопримечательности смотрели, – небрежно отозвался Ножкин.

– А Уффици посещали? – вновь спросил Пашков.

На этот раз Ножкин уже раздражённо глянул на стоящего с отчётом в руках кладовщика, вторично перебившего его повествование.

– Уфици… какое уфици? Может, и проезжали, я же все города не запомнил.

Пашков сначала смутился, затем презрительно усмехнулся. Потом, когда отдал отчёт и вышел из офиса, уже гримаса ненависти исказила его лицо – этот удачливый хлюст понятие не имел, как называется знаменитая флорентийская галерея, сокровищница шедевров мировой культуры. Правда Пашкова не долго грело удовлетворение, что он-то знает. Ведь и он узнал, что такое галерея Уффици совсем недавно, из лекций профессора Матвеева. Куда больше Пашкова грызло другое – почему у этого Ножкина, который не умнее, не грамотнее, наконец, значительно моложе и потому менее опытен по жизни, в то же время имеет куда большие материальные возможности. После этих раздумий-терзаний Пашков ещё более утвердился в правильности своих действий – таких "господ" просто грех не обворовывать.

Калина продолжал "разрываться" между проблемами дома и на работе… между женой и Людмилой. В конце февраля он собрался с духом, позвонил своему бывшему шефу – генералу и попросил о встрече. Даже по телефону стало понятно, что генерал согласился с неохотой. Видимо он считал, что расплатился с бывшим подчинённым сполна и не жаждал его видеть. Тем не менее, в учреждении, куда Калина приехал, его уже ждал выписанный пропуск…

– Ну что Петя, как дела, что московская жизнь не сахар? – изобразил заботливость генерал, принимая Калину в своём небольшом, скромно обставленном кабинете.