Вкус крови. Рассказы. Повесть

– Да, – продолжал Антон, – волна сначала подняла нас на гребень, потом сбила с ног и понеслась дальше. Анна выбилась из сил. Я взял ее на руки и понес. Не могу сказать как долго я шел. Ноги вязли в песке. Наконец мы достигли суши и упали в изнеможении. Стало очень холодно. На какое-то время я, очевидно, потерял сознание. Очнулся от того что Анна прижалась ко мне, чтобы согреть своим телом. Мы обнялись.

Он снова замолк. Я ждал продолжения. Я вспомнил, как во время войны немцы отогревали сбитых летчиков, долго пробывших в ледяной воде. Женщина – вот кто во все времена возвращает к жизни.

– Да, сказал Антон, вы правы. Есть такие объятия – в них прибываешь всю оставшуюся жизнь. Когда мы расставались, она сказала: не ищи меня, пусть это останется нашим общим приключением. И добавила: жизнь – это приключение, которое, к сожалению, быстро кончается. Потом я узнал, что она замужем, и перестал искать встреч. Так мы разошлись, чтобы никогда больше не встретиться в этом мире.

Мы допили наше пиво, я пожелал ему счастья, и мы разошлись.

Я шел домой темными московскими улицами. И вдруг такая странная мысль посетила меня: счастье – это когда нас выбирают. Зачем? Чтобы помочь жить.

Вкус крови

Римме М.

Мать зарезала последнюю овцу и спустила кровь в металлическую плошку. Ее руки, привыкшие к тяжелому крестьянскому труду, были по-мужски сильны и к тому красивы, что случается у деревенских красавиц, рожденных в трудолюбивой семье и отданных заботливому мужчине, который не позволяет сгинуть их мягкой ласке. Плошку с кровью мать поставила в протопленную с утра печь. Так она делала всегда – кровавую запеканку нарезала небольшими ломтиками и раздавала детям в подкрепление молодых сил.

Детей было трое, мальчик и две девочки. Анютка, младшая, запеканку не ела, отдавала старшим. Ей было жаль овцу. Когда мать взяла большой нож и пошла в закут, Анютка залезла на печь и заплакала. Только к вечеру удалось ее оттуда вызволить и усадить за стол. Запеканку предусмотрительно спрятали.

Приближалась весна сорок пятого года. В некоторых семьях еще ждали с войны своих мужчин – отцов, детей, мужей, но семей таких оставалось немного. Без малого четыре года летели на деревню со всех фронтов незапамятные «похоронки», ранили сердца, гасили надежды. Анютка родилась в декабре сорок первого, когда Мария уже проводила мужа на фронт, оставшись с двумя малолетними детьми на руках и старухой-свекровью. А разрешившись от бремени, поторопилась передать мужу радостное известие – дочка.

Ивана призвали в одно время с его другом Алексеем. Тот еще бобылем ходил, все выбирал себе невесту, и уже было просватал в соседней деревне Наталью Матюшкину, да так и не успели свадьбу сыграть. Говорили, не так просто тянул, сохнет смолоду по Машке, Макаровой женке, а правда то или нет доподлинно вряд ли кто знал. Скрытный мужик был Алексей Дерюгин. А за неделю до разлуки пришла Наталья в его дом, невенченная, и осталась за хозяйку. Сказала – хоть перед смертью надышишься. И хозяйство под присмотром будет. Поклялась – ждать будет упрямо, а если что – никогда не забудет. Сама хоть не видна была собой, но добра и заботлива без меры. Алешка ходил счастливый, и все рассказывал Ивану про свою суженую, а тот только посмеивался – остепенился дружок!

Судьба отмерила Ивану войну долгую и смерть неминучую. Похоронка пришла в феврале сорок пятого. Вот тогда и зарезали последнюю овцу, чтобы устроить поминки. Мария, как и все русские женщины, чьи мужья стояли грудью на защите отечества, готова была принять свою судьбу – какой бы та ни была тяжелой. Православная вера, которую так старательно искореняли на Руси долгие годы, воспряла в это трудное время и вдохнула надежду. Прочитав скупое послание, Мария не заплакала. Она засветила лампаду в красном углу у небольшого иконостаса, они сели все за стол и сотворили молитву «За упокой души мужа Ивана». Анютка знала, что Иван – это ее отец, но ничего от того не почувствовала и помолилась за любимую овечку Глашу, чтоб ей хорошо было на том свете. А бабушка все крестилась и никак не могла остановиться.

Перед самой уже победой вернулся Алексей Дерюгин. Пришел со станции ночью, опираясь на костыль, поврежденная осколком нога плохо служила, потому как лишилась коленного сустава. Пробрался задами к совей избе никем не замеченный, постучал в окошко. Наталья отодвинула занавеску, в лунном морозном свете увидела мужа и, как была в ночной рубашке, опустилась на лавку. Входную дверь она не запирала ни днем, ни ночью, дабы воин, паче чаяния вернувшись, не стал бы в затруднении перед входом в свой дом. О ранении он написал ей из госпиталя. Но и словом не обмолвился о скором возвращении.

Стукнула дверь, другая, он вошел в горницу, они обнялись. Когда двое встречаются после долгой разлуки, это уже совсем другие люди. Все то разделившее их время, наполненное разными событиями, разными встречами ложится иногда неодолимой преградой к быстрому единению душ. Наталья накрыла на стол, поставила припасенную загодя бутыль самогона, чугунок с теплой из печи картошкой, Алексей нарезал принесенную белую буханку, несколько ломтей намазал сливочным из сухого пайка маслом. Выпили «со встречей». Наталья смотрела как он ест, сама не притронулась. Она почему-то не ощутила радости встречи. Когда он вошел, все смотрела как ходит по комнате на своей негнущейся ноге, благо и то что костыль отставил к стенке как вещь теперь вреде бы и ненужную. Но ходил уверенно, это вселяло надежду. Она чего-то ждала. А спроси что – и не сказала бы.

Они проговорили до рассвета. Потом Алексей оделся, закинул на плечо вещьмешок, поцеловал Наталью – она прильнула к нему, окаменевшая, но тут же и опустила руки, – и он ушел. Пробрался задами к избе Ивана и постучал у двери.

Светало. Луна успела скрыться, и на морозе снова сгустилась мгла. Отворила Мария, стала на пороге. Ей померещилось – Иван, сердце упало, когда же очнулась от минутного помрачения, кивком пригласила в дом.

Она сразу все поняла. Вспомнила детство, девичество. Посиделки за околицей, танцы в клубе. Расходились за полночь, за ней тянулся хвост, – парни провожали гурьбой, каждый пытался перехватить первенство, проводить до дому. Она сама выбирала – кто, тогда остальные отступали, и каждый таил надежду – в следующий раз… А последний год перед замужеством выбор все чаще падал на Алешку Дерюгина.

Потом что-то пошло не так. И когда посватался Иван, отец Марии дал свое согласие. Был неизлечимо болен, хотел еще внуков увидеть. Но перед тем и спросил дочь – как она? А она и сама не знала. Не то чтобы влюблена была, но ведь и то правда – пора. Кто знает деревенский уклад жизни – поймет.

Изба-пятистенка была просторна. Мария проводила Алексея на свою половину и уложила спать. Сама же принялась за привычную работу. Днем как всегда ждали в колхозе. Счет трудодней велся аккуратно, только мало что от них доставалось трудовому люду.

Вернулась под вечер, разбудила, принесла умыться, сказала – потом баню протопим. Вышли в горницу вместе. Все уже были готовы встретить «нового батю», сидели за столом, ждали. Свекровь подвинулась на лавке, освобождая место, чтоб усадить рядом, хотела про сына услышать, воевали-то, чай, вместе… Так и остался Алексей Дерюгин в новом доме.

Анютке батя понравился. И назавтра она все ходила за ним, показывала где у них что – сеновал, погреб, овечий закут, курятник. Иногда Алексей брал ее на руки, носил по дому, ему было внове держать на руках ребенка, до того неведомые чувства овладевали душой. Старшие дети еще сторонились его.

На некоторое время Анютка даже забыла про любимую соседку, тетю Нату Матюшкину, к которой успела привязаться, да и та перестала почему-то заходить, как обычно, проведать дорогих соседей, узнать не надо ли что помочь. Или просто «покалякать».

Так прошло несколько дней. Наступило «Прощеное Воскресенье», один из любимых русских праздников. Мария дала Анютке кузовок с медом – отнести тете Нате, сказала – пусть она мне простит. Анютка не поняла за что их надо прощать, но потому как успела уже соскучиться по ласковой соседке, тотчас поспешила исполнить просьбу.

Наталья сидела на полу, привалившись мертвой головой к печной кладке. По руке ее стекала на пол струйка крови, Анютка приблизилась, потрогала голову, подумала – спит Наталья, потом взяла на палец кровавый сгусточек, поднесла губам.

Кровь показалась ей сладкой.

Забыть Палермо

    Гале

По дороге с моря они всякий раз проходили мимо лавчонки, на витрине которой за стеклом были выставлены старинные вещицы всех родов и размеров – керосиновые лампы, статуэтки, чайные сервизы, детские игрушки, холодное оружие и ещё многое, чему трудно было подобрать названия. Над витриной у входа красовалась вывеска: ВИНТАЖ. Изнутри доносились песни советских времён – бессмертные творения почивших русских гениев.

– Винтаж – это что такое? – спросил он у жены.

– Дорогой, сказала она, – какой ты недогадливый, ты же видишь – антиквариат.

Он подумал – надо зайти, не мешало бы что-то добавить к собственной коллекции. Но жена увлекла его в следующую – янтарную – лавочку. Городок на берегу Балтийского моря славился янтарём.

Антикварная витрина жила своей собственной жизнью. За стеклом всё время что-то менялось – вещицы проходили и уходили, мелодии сменяли одна другую, будя ностальгические воспоминания об ушедшей молодости.

Каждый вспоминал своё. Он – беззаботное московское детство, эвакуацию, послевоенный коммунальный быт. Она – быструю Кубань, пионерский лагерь Артек, оккупацию, кашу-мамалыгу, любимые игрушки.

По утрам из окна небольшой гостиницы, где они остановились, доносилось её пение. «Цветут сады зелёные, а в них идут влюблённые…» Или «Всё выше и выше, и выше стремим мы полёт наших крыл…» Он аплодировал, хотя утверждал, что этот «полёт» – не что иное как немецкий гимн авиаторов «Люфтваффе». Сам обожал Утёсова и Клавдию Шульженко. Его басок иногда приходил на смену по вечерам: «Засыпает Москва, стали синими дали…»

Телевизор в номере не работал. Поначалу это расстроило их, страна жила новостями из разорённой Украины, гражданская война, пожирающая расколотое общество, возвращала мыслями к той, давней войне, что опалила их детство. Они ужинали в номере за бутылкой красного вина и в первый же вечер обнаружили, к своему удивлению, – как хорошо оторваться от этих назойливых, порой чудовищных «новостей» и просто жить естественной, незамутнённой, мирной жизнью. Перед сном, лёжа в своих постелях, они вслух читали «Забыть Палермо» Эдмонды Шарль-Ру, что нашли здесь же, в гостиничной библиотечке.

Чем дольше мы живём, тем чаще обращаемся памятью к годам детства, вспоминаем родителей. А если перед нами заинтересованный слушатель, он подталкивает к исповеди, которая никогда бы не ожила в другое время, в другом месте. Случается, выслушивая подобные рассказы, мы завидуем чужому жизненному опыту, даже если он несёт в себе страдательное начало.

Так, он часто расспрашивал её об оккупации. Это была для неё болезненная тема, но вопреки тому она с готовностью возвращалась к ней вновь и вновь, погружаясь в тот холодный тревожный мир зимы 41—42 годов. Впрочем, в силу своего шестилетнего возраста она, по её утверждению, не испытывала тогда особой тревоги. Помнила только, что эвакуировали их навстречу врагу, и в станице, где они остановились на ночлег, матери предложили вступить в партизанский отряд. А ребёнок? – спросила она. Отдайте в семью – сказали ей. Мать поблагодарила за оказанное доверие, и они пошли назад, в оккупированный Краснодар. Добирались на попутных немецких машинах. «И никто ведь пальцем не тронул!» – удивлялась она теперь.

А в покинутом недавно доме обосновались гости. Немолодой немецкий офицер поселился у овдовевшей уже красавицы Насти. Офицера звали Эрнст.

Коридорная система и общий туалет во дворе способствовали общению. Когда Эрнста посылали в кладовку, он проходил мимо их двери. Заслышав его тяжёлые шаги, она выбегала из комнаты будто бы по своим делам. Столкновение было неизбежным. Эрнст брал её на руки, гладил по головке, приговаривая «Тохтур, тохтур… дочка…» и спрашивал: «Как дела?» Хорошо, радостно сообщала она, немцы драпают. Да, отвечал он, драпаем, очень у вас холодно. Весной вернёмся.

Вскоре они ушли. На прощанье Эрнст подарил ей плюшевого медвежонка. А Настю забрал с собой. В город стали возвращаться уцелевшие на войне мужчины. И стали рождаться дети. Детей рождалось много больше, чем вернувшихся мужчин.

На базаре появился спрос на детские вещи. И мать, уже распродавшая в ближайших станицах всё, без чего ещё можно было обойтись в хозяйстве, обратила взор на её игрушки. Это были куклы Аня и Даша и плюшевый медвежонок – Эрни. Они мирно восседали в детском уголке вокруг игрушечного столика, уставленного несъедобными яствами.

– Мама, – рассказывала она, – стала уговаривать меня продать игрушки. Я упиралась, ночами брала их в свою постель и укладывала рядом с собой, боясь, что мама тайком унесёт их на базар. Мама не могла устроиться на работу, подступал голод. Не из чего даже было сварить ненавистной кукурузной каши – мамалыги. Вероятно, в тяжёлые времена дети рано взрослеют. Постепенно я свыклась с мыслью, что нам придётся расстаться. Не могла только решить, кто будет первым преданным мною другом. Мой выбор пал на Аню. Она была старшая и казалась мне вполне готовой вступить в самостоятельную жизнь. В ту ночь она удостоилась чести лечь со мной наедине. Мы обнялись, немного поплакали вместе и уснули. А утром мама отнесла её на базар и продала. Вскоре и Дашу постигла та же участь, хотя она была совсем ещё ребёнок. Я оторвала её от сердца куском живой плоти. Но когда очередь дошла до медвежонка, я воспротивилась. Он был такой беззащитный маленький зверёк и так привязан ко мне, что я долго не могла решиться отдать его «на заклание». Ведь это была ещё и память о первом мужчине, который держал меня на руках. Каким бы странным тебе это ни показалось.

– Нет, – сказал он, – я тебя понимаю.

Она продолжала.

– У этого медвежонка были такие мохнатые лапки с белыми кожаными подошвами. На одной из них Эрнст написал чернильным карандашом свои инициалы: «EJ». Увы, и медвежонок покинул меня. Поверь мне, я была неутешна. Но я не преувеличу, если скажу, что это был выбор между жизнью и смертью.

– Я это знаю, – сказал он.

Шли дни. Незадолго до отъезда он заметил на витрине винтажной лавочки игрушку, до того не попадавшей в поле его зрения. Это был плюшевый медвежонок.

– Смотри! – воскликнул он, обращаясь к жене, – твой медведь!

– Нет, – сказала она, посмотрев, – не похож, тот был намного больше.

– Возможно, тебе это просто кажется. Ведь ты сама была ещё маленькая. Что стоит нам посмотреть? Зайдём!