Сувенир от фрау Моники и побег за любовью

Все были в одинаковой солдатской форме и стриженные под нулевку, но как определили, что он на гражданке старался носить модные и яркие вещи, для него было загадкой, но польстило.

А затем ребят распределили по экипажам, однако первый месяц занятия с новобранцами проводились отдельно. Собирали их со всего батальона и приобщали уже к конкретной службе в данном месте.

Не оставили без внимания и на предстоящий Новый год. С первой получки немецких марок, один из старослужащих предложил скинуться на подготовку к празднику. Но, что это будет за Новый год, и как его здесь встречают – новобранцы и понятия не имели. Однако деньги сдали, и честно сказать, Иван поставил на них крест.

Но вот наступил Новый год. В ленкомнате поставили елку, приглушили свет, включили радиолу и после праздничного ужина, началась самодеятельность с песнями под баян и танцами. Разумеется, никаких мадам не было. В общем, веселились, кто как мог.

А через время подходит к Ивану солдатик из их взвода и спрашивает, сдавал ли он деньги на Новый год. Иван сказал, что «Да», и тот потащил его в подвал, где в кромешной темноте, кто-то сунул ему в руку стакан и сказал: «Пей!».

Иван поднес выпивку ко рту и почувствовал резкий запах водки и чеснока.

– А почему чесноком воняет? – спросил он.

– Это водка такая у немцев, Гроссовская называется, а чеснок, чтобы запах отбивать, специально для солдат делают, – сказал кто-то в темноте и гоготнул. А другой голос добавил. – Не хочешь, не пей, только деньги назад не вернутся.

Делать нечего, Новый год, все-таки, да и денег стало жалко. Выпил Иван, получил сухарь на закуску и побежал наверх. Ну, а потом вместе со всеми скакал как лось вокруг елки в полумраке ленинской комнаты

Батальон смертников и воспитание салаги

Встреча нового 1967 года минула, курс молодого бойца тоже закончился, и началась полноценная служба в отдельном батальоне истребителей танков, а проще говоря, батальоне смертников, как все его здесь называли.

Размещался он, как и вся дивизия в приграничной зоне – это несколько километров от демаркационной линии с Федеративной республикой Германией (ФРГ), а значит и с НАТО, заклятого врага Советского Союза и стран Варшавского договора.

В батальон входило три роты по десять машин в каждой: из них две роты 152 миллиметровых самоходных артиллерийских установок, одна рота сто миллиметровых самоходок и рота управления.

У батальона была и своя огороженная территория с КПП, а ещё казарма, столовая, а в сторонке, в метрах в двухстах, размещались боксы для техники. Была в батальоне и учебная база, как на территории, так и на полигоне, караульное помещение, две котельные, овощехранилище, свинарник, ну и разное по мелочам для полноценной жизни отдельного воинского подразделения.

В случае военных действий батальону надлежало выйти на границу с Западной Германией и огнём своих пушек прикрывать развертывание основных сил дивизии. Самоходчикам не предполагался отход, но, если станет уж совсем невмоготу, можно было сдвинуться на запасные позиции в ста метрах от основных, и там, как говорится, стоять уже насмерть.

Ну, а в связи с особой ролью батальона, два раза в месяц, а чаще ближе к ночи солдат вывозили на рекогносцировку на местности. Проще говоря, сажали в крытые брезентом машины и через деревушки и городки везли к границе. А там экипажи развозили по точкам – местам, где они должны были находиться в случае чего-то серьёзного, и оставляли на этих самых точках на час – полтора знакомиться с местностью и обстановкой.

Некоторым экипажам повезло, места для их танков находились на окраине деревушек. Так что, почти сразу же после высадки из машин, они направлялись в местный гаштет – ресторанчик, который был в каждом немецком поселении, заказывали по кружке пива и разговаривали с камрадами (товарищами) о жизни, что официально как бы и не разрешалось, но и не возбранялось – контакты с местным населением и взаимопонимание были не лишними.

Местные немцы к подобным посещениям привыкли, и относились вполне доброжелательно или делали вид. Не обходили вниманием солдатики и тамошних девушек, разумеется, если те изъявляли желание поговорить, а такие были.

В школах ГДР изучали русский язык, и молодежь иногда была не против поупражняться в знании этого самого языка. Но, кроме помощи молодым немцам с изучением языка, у наших ребят появлялась возможность поупражняться и в умении обольщать молоденьких немок, и у некоторых это получалось.

Как рассказывали, некий Вовик – рослый, видный и очень раскованный москвич, водитель самоходки, в один из таких заездов на боевые позиции закадрил немочку, и в первый же вечер дело дошло до обжиманий. А в следующий приезд, по рассказам Вовика, пошло и дальше, съехав уже и на горячую любовь.

А затем Вовик стащил у камрадов велосипед и гонял на нем в самоволку. Прятал велосипед в котельной, договорившись с кочегарами за сигареты. Но в приграничной зоне, где все четко контролировалось немцами, его вскоре и тормознули.

Вовик был в трико, но что он русский солдат, немецкий патруль понял сразу, хотя он и прикинулся немым: мычал, завывал и махал руками. Они решили, что “руссишь зольдатэн” сбежал из части и направляется в ФРГ, что здесь случалось и не раз.

Поняв, что влип и крепко, Вовик бросил велосипед и так рванул через поросшее бурьяном поля, что немцы тотчас его потеряли в темноте, но направление, куда он мог двигаться, определили. Вышли на батальон и о случившемся сообщили дежурному на КПП, куда передали и велосипед.

А через полчаса поднятый по тревоге батальон стояли на плацу, зевая и ежась от ночной прохлады. Никто не знал, что стряслось, и пока взводные пересчитывали солдат, одетый уже по форме и незамеченный, прошмыгнул в строй и Вовик.

Прикатили с КПП и велосипед, но чей он, никто не сказал, хотя некоторые знали, кто ездит на нем в самоволку, и что на этот раз, похоже, он крепко вляпался.

Было первое мая, и подъём по распорядку должен быть в семь утра, но солдат подняли в пять и спать больше не дали. После завтрака кое-кого пригласил к себе на беседу особист – офицер, призванный выявлять неблагонадёжных, ловить дезертиров и шпионов, а ещё и разруливать в батальоне нештатные ситуации.

Кого он расколол – неизвестно, но Вовика посадили на гауптвахту, а могли бы отправить и в дисбат. Видно решили не поднимать шум, да к тому же Вовик все отрицал.

После губы он притих, ходил хмурый и говорил друзьям, которым доверял, что

понимал, чем может это для него закончиться, но все равно ехал.

После этого случая, в очередные выезды роты на рекогносцировку, Вовика не брали, а отправляли в наряд на кухню или дневальным по роте. Говорят, что и немка приезжала его искать, на КПП спрашивала о нём. Но, скорее всего, что это было уже из разряда баек, а может – и нет.

Однако, по стечению непредвиденных обстоятельств, мы станем свидетелями и ещё одной схожей истории, только вот последствия и финал её будет весьма неожиданным и, где будет много чего, как занимательного, так и очень даже трагичного.

Ну, а пока служба нашего главного героя Ивана Змеенко вышла на следующий уровень и стабилизировалась – его, наконец, определили в экипаж. Командиром танка, а так чаще всего в батальоне именовались эти самые «самоходки», был татарин, прапорщик Хайрулин – высокий, стройный симпатяга, но при этом какой-то незаметный. Появлялся он, как привидение, негромко давал задания и снова исчезал.

А водителем танка был Лёха Каушан – низенький, плотненький, а ещё и хитрован. Служил он последние полгода и при всяком удобном случае спал. Умудрялся подремать даже под машиной во время профилактики или ремонта. Устраивался поудобнее, на подстилке из старого бушлата, просовывал руки в лючок, или за какую-нибудь деталь, сцеплял их там и в таком положении дремал.

Третий человек в экипаже был наводчик узбек Мустафа. Худой, поджарый, как гончая, ходил он с каким-то вызывающим подскоком, и всегда подхихикивал. При этом его узкие глазки превращались в щелочки, а весь он дергался и приплясывал от удовольствия.

Ну а Иван был заряжающим – «салягой и салапетом», как говорил Мустафа, а он «старик», что, иногда и демонстрировал. Так, после очередного вождения экипаж приводил самоходку в порядок. Каушан копался в моторе, Хайрулин, покрутившись, исчез, а Иван выбивал грязь из траков. Мустафа же, примостившись на банке из-под масла, бросал в него щебенкой, а когда попадал, то хохотал и дергался.

Ивану это надоело, и он сказал:

– Мустафа, кончай дурью маяться, не работаешь, так хоть не мешай!

Но, это замечание только раззадорило Мустафу.

– Разговорчики, салапет, на танька любишь кататься, вот и чисть её, а мне работать не положено – я «старик».

И он снова стал прицеливаться в Ивана, который был в бушлате и броски, что мухи, но раздражали.

Но вот Мустафа попал Ивану прямо в ухо, что и стало последней каплей. Не помня себя, Змеенко схватил лом и рванул к Мустафе.

Сощурившись, узбек хохотал, но, увидев Ивана, в миг глаза его округлились, и с воплем он так гребанул руками и ногами, что щебенка полетела из-под сапог.

Отбежав метров на пятнадцать, Мустафа опомнился, оглянулся по сторонам, не видел ли кто его позора и, погрозив кулаком, крикнул:

– Ну, салапет, не приходи в казарма!

Вечером Иван сидел в библиотеке и листал журналы, но на душе было муторно. Пришел дневальный по роте и сказал, что его вызывают в каптерку. Она была на третьем этаже, и он медленно побрел наверх.

В каптерке, кроме Мустафы были еще «старики»: двое разгадывали кроссворд, а один – листал свой дембельский альбом. В углу в куче белья копался еще и каптёрщик.

Иван доложил по форме, что прибыл.

Мустафа подскочил к нему, физиономия у него была перекошена, Иван думал, что он ударит и слегка прикрылся, но попрыгав и помахав руками, узбек лишь зло толкнул Ивана в бок и отбежал в сторону.

– Ну, рассказывай, салага, как ты на «старика» руку поднял, а точнее лом, – сказал один из стариков.

Иван рассказал, как было, уточнив при этом, что лом он не поднимал: