Разговор с Птицей. Повесть, путевой дневник, сборник рассказов

Но я продолжал стоять в тусклом коридоре, таком же грязном, как речь здешних обитателей. Потом стал медленно спускаться по ступеням.

Какая-то жуткая и, скорее всего, неизлечимая болезнь поразила этот дом, людей за этими стенами… меня. Да, и меня тоже. Все мы из одной палаты…

Что-то вязкое тяжело наваливалось на плечи. Дом не хотел меня отпускать, цеплялся всей многоквартирной тяжестью. Я поднял правую ладонь. Дрожи нет, но тонко подёргивается венка, вибрирует струной на грифе, только что не звенит, и кажется – вот-вот порвётся. В груди привычно зашевелилась тревога – крохотное насекомое с мохнатыми холодными лапками…

Жизнь, как река в ночи, равнодушно шумела в чужих квартирах, глухо плескалась о железные двери, сочилась сквозь дверные глазки и замочные скважины. Ноги, прямые, как рельсы, несли тело к выходу, руки булыжниками давили карманы, сердце учащённо билось.

В полумраке первого этажа я несколько раз сжал кулаки, хрустнул пальцами и толкнул дверь подъезда…

И дом отпустил меня. Выставил на улицу, словно забежавшую погреться в подъезд дворнягу.

Тугая пружина натянулась и резко сжалась. Громкий хлопок и… стрелки часов словно совпали на одной цифре, замерли… Время, дом, комната, вещи – всё в одно мгновенье спаялось в тяжёлый ком, ухнуло в темень подъезда и осталось – с той стороны – безвозвратно.

На улице нежилось утро.

Чистое, почти безоблачное небо, доброе нежаркое солнце. Ветерок лениво трогает ветви сирени, словно проснувшийся музыкант клавиши старого пианино. В такие ласковые дни обычно хочется жить.

Сколько себя помню, середина сентября пьянит меня как хорошее вино. Коньяк так не берёт, как эта грустная пора, когда всё кругом кажется созревшим плодом. Так бы и откусил.

Я глубоко вдохнул сырой воздух, не спеша достал сигарету, щёлкнул зажигалкой. Ощущение вольноотпущенника не покидало меня. Только бы не встретить никого из знакомых.

Сделав несколько шагов, я поморщился. На скамейке у соседнего подъезда курил Слава – бритый мужик неопределённого возраста. Он приветственно выбросил руку. Слава знал всех и про всех в округе, трезвым его видели редко, разве что с утра или в сильный мороз. Поговаривали, что он немало отмотал за «мокруху», но толком никто ничего не знал.

– Салют, Никит! – прохрипел Слава.

Неприятно было слышать своё имя, прозвучавшее, словно треск разрываемой бумаги. Я протянул руку:

– Здорово.

– Я вас приветствую. Как оно ничего?

– Да потихоньку.

– И у меня всё в ажуре. Вован вчера пенсию получил. Я в хату на бровях. Да ты присаживайся, – Слава любезно подвинулся.

Я сел рядом. Загасил сигарету, бросил в урну. Впереди был город, река… Я чувствовал на себе пристальный взгляд из-за стёкол очков.

– А ты чё сёдня такой?

– Какой?

– Ну, весь такой загадочный, блин. Побрился вон.

– Да так.

– Ну, хозяин – барин. – Слава пожал плечами. – А мы вчера – в зюзю. Вован коры мочил…

Я слушал вполуха очередную байку.

Где-то впереди удлинялись тени, кружились и падали листья, по улицам безостановочно неслась чья-то жизнь, и больше всего сейчас хотелось наблюдать за этой чужой жизнью. Просто наблюдать. Молча и отстранённо.

А Слава размахивал руками, по-блатному растягивал слова, смачно сплёвывал. Речь выталкивалась из горла комками вместе с дымом. Щетина, куртка из кожзама, жёлтые никотиновые кончики пальцев напомнили подъезд – загаженный, обшарпанный. Я почему-то не уходил, сидел как приклеенный. Рука в кармане нашла деревянную головку, хрупкие крылышки. И тут я вдруг вставил:

– Слава, а у тебя душа пернатая?

– Чё? Не понял?

Местные считали меня парнем с прибабахом. Так уж сложилось. И мне не трудно было продолжить:

– Душа у тебя какая? Может, как птица? С крыльями. Ну, понимаешь, душа… Здесь, – я легонько похлопал по груди. – Она нездешних мест жилица. У Есенина так.

– А ты – — – вот за чё. Да кто ж его знает, товарищ майор? Ты это… у Коляна спроси из семнадцатой. Он, в натуре, головастик. У него книг как волос на – — – .

– А сам-то что думаешь?

– Сам-то, – Слава задумчиво почесал подбородок. – Всё зависит от полноты налитого стакана. Писярик накатил – к птицам в небо, сотку опрокинул – к рыбёхам на дно – — – . Вот и весь расклад. Нам, татарам, всё равно, что повидло, что… душа. – И по Славиным губам зазмеилась улыбка – скользкая, лукавая, быстрая.

Я вздрогнул. Я отчётливо видел, как юркнула в трещину рта тёмная змейка, как мелькнуло между жёлтыми зубами холодное пламя…

Такое со мной случалось – ещё с детства и всегда неожиданно: отдергивалась какая-то тайная завеса, и мир перчаткой выворачивался наизнанку, обнажая подкладку. И теперь рядом на скамейке дымит не гопота в очках, а… неведомое существо с холодными стеклянными глазами и дурно пахнущей пастью…

– Проблемы, братуха? – хриплый голос тяжело закачался где-то рядом. – Ты спросил, я ответил.

– Да не, всё нормально… Устал просто. Смен много было, – я с трудом подбирал нужные слова.

– А… Понятно. Устал – отдохни на… – Слава щелчком запустил окурок в кусты. – Я вот тоже – — – как устал. Вчера с Вованом… ну ты в курсе…

– Понимаю.

– Во, и я про тоже. Слушай, выручи, займи десятку. Сушняк долбит.

Я достал кошелёк, протянул бумажку.

– Ну ладно, чё ты, в натуре. Дай два листа… И сигаретку… Благодарю, – учтиво закончил Слава, поднял воротник куртки и поспешил к ларьку.

Очертания предметов снова стали чёткими. Ветерок мягко скользнул по волосам. Я поднялся и неторопливо двинулся в сторону города мимо низенького забора, за которым безмятежно сыпали листвой высокие тополя и плавно качались ветви черёмух.

Я шёл, не оглядываясь. Где-то впереди шумела река с красивым названием, в которой бесшумно плавала большая серебристая рыба.

Бывает, я не могу подобрать нужный цвет, найти верный изгиб линий. Перепачканные кисти, смятые тюбики, карандаши, бумага – всё это валяется под ногами. Я сижу перед пустым листом картона. Тяжёлые, бесцветные минуты скатываются в пустоту. Но вот открывается дверь, входит Птица. Она окидывает взглядом комнату, молча подаёт мне куртку. Рядом с мастерской есть железная лестница, ведущая на чердак. Я отпираю замок, поднимаю крышку люка, протягиваю руку моей спутнице… Мы на крыше! Сразу же подходим к карнизу – мы вышли ловить ветер. Он шныряет между трубами, нагло дёргает за одежду, путается в волосах. Я распахиваю куртку, Птица делает то же самое. Ветер бросается к нам (он падок на всё широкое), вязнет в плотной ткани. Быстро запахиваемся, садимся на небольшую скамейку. Теперь нужно молчать. Молчать, чтобы расслышать слова, оставленные ветром, который не умолкает никогда. И вскоре они приходят. Едва различимые, брошенные наспех…. Мне неведомо, откуда принёс их ветер, но они звучат где-то там, в глубине, под кожей… Теперь я знаю, что будет на картоне. Слова имеют цвет, а звуки – очертания.

– А знаешь, – говорит Птица, – ещё не известно, мы ловим ветер или он нас.

– Может быть.

– То, зачем мы упорно гонимся, – продолжает она, – обычно нас настигает. Но так ли нам нужно то, чего мы так страстно желаем? Хочешь историю моего дяди?

Я киваю головой.