Клеймо на крыльях бабочки. Исторический роман

Блюда, поданные к обеду, вернули собеседникам хорошее расположение духа. По общему согласию трапеза проходила в отсутствие лакеев. Наливал вино сам Казанова. Беседа, в основном, шла между ним и Адель. Она буквально забросала его вопросами.

– Милая Адель, вы собираетесь выведать за пару часов всю мою жизнь, – смеялся Казанова.

Но он не собирался отвлекать внимание молодой женщины от своей персоны. Адель расспрашивала его о родителях, о его семье, была крайне удивлена, узнав, что его брат Франческо Казанова – член французской художественной академии и известный художник.(56) Известие, что другой брат Казановы стал священником, заставило молодую женщину расхохотаться:(57) – Не говорите мне, что ему доводилось выслушивать ваши исповеди. Тогда я могла бы ему только посочувствовать.

– Он неизменно держался стоически и не подавал вида, что ему довелось услышать нечто особенное, доселе им не слышанное.

– Я надеюсь, в минуту исповеди вы искренне сожалели о поступках, которые совершили? И каждый раз твердо решали избегать любого нового греха, шевалье? – с сарказмом процедила Адель.

– Но людям нравится, когда им прощают грехи. Вы, надеюсь, не будете с этим спорить, Адель. Если вы не совершаете новых грехов, то вам нечего будет сказать в исповедальне. А это уже серьёзный проступок. У церкви будет повод обвинить вас в отсутствии искреннего раскаяния, – в глазах Казановы плескался смех. – А ваш сарказм говорит о неудовлетворённости жизнью, моя красавица.

Граф, желая смягчить выпады родственницы, тонко вернул разговор к новости, полученной Казановой из Венеции. После нескольких фраз, которыми граф и княгиня обменялись с Казановой, прелестная якобинка опять завладела вниманием:

– Это было предопределено историей, господа. Ослеплённые собственным величием и блеском своих изображений на монетах, аристократы перестали замечать вокруг простых людей. Их привлекали лишь разврат и внешний блеск. В их мире царили излишества и порок, искусно прикрытые словами из философских рассуждений, облагороженные искусством и роскошью. Этот старый затхлый мир был обречён. Дворцы не могли продолжать жить в сладкой неге там, где хижины были глубоко несчастны, – Адель явно была в своей стихии.(58)

– А ваша Революция и ваши герои с их надуманной свободой сами себя уничтожат. Это только вопрос времени, – парировала княгиня.

– Свобода не может быть надуманной. Она есть величайшая ценность, княгиня. Для её торжества жили и творили великие философы Европы. За неё герои отдают жизни. И я буду бороться за неё до своего последнего вздоха.

– Какой вздор, Боже мой! Не стоит ради этого умирать, бедное дитя! – воскликнула графиня. – Нетерпимость, которой вы горите, есть заклятый враг свободы. Она уже привела к пролитию рек невинной крови. И вы провозглашаете себя наследниками идей философов и идей великого Вольтера? – спросила она. – Слава Богу, он уже умер и ничего о вас не знает.(59)

– Великий Вольтер одобрил бы то, что мы делаем. Мы oчистим наш мир от несправедливости, лжи и распутства.

– Французы сбегались в толпы, вешали, рубили головы, убивали всякого, кто осмелился сказать своё мнение, выразить своё несогласие с этой вакханалией убийств. Невинных женщин резали на куски за то, что они были аристократками. А толпа носила эти кровавые трофеи по Парижу.(60)

Старушка стала багровой от негодования:

– Никогда бы великий Вольтер не стал этого приветствовать. Без всякого сомнения, вы также отправили бы его на гильотину.

Граф фон Ламберг почти умоляюще возвёл глаза к небу:

– Адель, дорогая, будьте благоразумны! Не все согласны принять ваши слова за истину.

Казанова поспешил вставить свою тонкую реплику:

– В дни террора революции я написал письмо этому якобинцу Робеспьеру.(61) В те дни толпы санкюлотов прославляли его и носили его портреты по всему Парижу. B своём письме к нему я назвал его антихристом и предрёк ему кары небесные. К сожалению, гильотина отняла у меня столь ценного оппонента. Эта жестокая железная дама не дала ему возможность ответить на моё письмо.(62) Сложив из тонких синеватых губ некое подобие улыбки, Казанова добавил:

– Вкус к роскоши, постоянные поиски удовольствий составляли аромат нашего века. Это было время, наполненное любовью и жаждой удовольствий. И, в дополнение к этому, не лишённое утончённости. А безумный мир, который вы нам обещаете, милая Адель, создан не для меня.

– Bы бездарно прожили свою жизнь, шевалье. Распутничать, грабить, лгать и заниматься шулерством – это единственное, что вы умели. Это было единственное, чем вы занимались в своей жизни.

– Там, где мы видели счастье, удовольствие и наслаждение, вы, называющие себя детьми революции, не хотите видеть ничего, кроме несправедливости и распутства. Я утешаюсь сознанием того, что доживаю свои последние дни в кругу друзей, – Казанова взглянул на графа и княгиню.

– Вы извлекали из этого неплохую денежную выгоду. Меня, признаться, ничуть не удивляет, что вы находите в этом наслаждение. Как и удовольствие от мнимой галантности и глупого этикета.

Княгиня, потрясённая этим выпадом, не могла найти слов и только положила свою руку на руку Казановы, выражая ему свою поддержку. Граф фон Ламберг рассыпался в извинениях.

Казанова поцеловал руку старой даме и благодарно улыбнулся растерянному графу:

– Я не грабил, а выигрывал деньги за столом для игры в карты, дорогая Адель. Причём всегда это происходило с согласия собравшихся игроков. Мне довольно часто случалось так развлекаться, предлагая собравшемуся галантному, а иногда и не совсем галантному, обществу расстаться с деньгами. Обманутыми всегда оказывались лишь те, кто сам этого хотел.

Казанова рассмеялся и встал из-за стола, чтобы наполнить вином бокалы гостей. Княгиня и граф хранили молчание и наблюдали за этой словесной дуэлью.

– Как видите, Адель, вам не в чём меня обвинить. Я не совершал преступлений против хорошего тона. Немного вина, прелестная бунтарка?

Адель кивнула.

– В то время как ваши санкюлоты, – Казанова, наполняя бокал Адели, как бы случайно коснулся её обнажённой руки, – избавляясь от своих врагов, да и от бывших друзей, заставляли их таким образом расставаться не только с деньгами в карманах. Они конфисковывали всё их имущество и обрекали их семьи на нищету. Но это было не полное наказание. Они заставляли их расставаться и с жизнью. Вы не будете это отрицать? Это вы называете революционной галантностью, милая якобинка?

– Старый мир преисполнен коварства и вероломства. Призраки ушедшего мира, всё старое и дряхлое сопротивляется. И мстит за то, что оно старое и дряхлое. Методы правосудия революции жестокие, я согласна с вами, шевалье. Но не более жестокие, чем приёмы, которыми обычно пользуются хитрость и надувательство.

– Но, дорогая Адель, Господь не учил своих чад устанавливать справедливость, утопая в крови. На что же похожа эта свобода, которую вы пытаетесь установить? Как мы это уже увидели – на жадную до крови мадам Гильотину, – театрально-трагично воскликнул Казанова. Возгласы одобрения раздались от молчавшей стороны обеденного стола.

– Только так можно установить справедливость.

– Я напомню вам, Адель, слова вашей знаменитой республиканки, этого яркого символа вашей революции, – мадам Ролан.(63) На эшафоте, за минуту до того, как её голова упала в корзину папаши Сансона,(64) она крикнула толпе на площади: "Какие преступления совершаются во имя свободы!" Как я понимаю, мадам Ролан считала преступлением только свою голову в корзине и в эту минуту сожалела, что так устанавливается справедливость. Или то, что вы ею называете.

– Мадам Ролан, как и народ Франции, искренне верила, что революция обновит этот дряхлый мир. Что справедливость и закон будет править в новой жизни.

– Я бы приветствовал ваше царство справедливости и закона, Адель, если бы считал его возможным на земле. Но я не разделяю вашу уверенность и ваш оптимизм.

Но угаснув ненадолго, улыбка опять вернулась на лицо Казановы.

Измученный долгими днями молчания, когда его собеседниками были рукопись и книги в библиотеке, он наслаждался своим красноречием. Но высокопарная тема обновления мира ему уже порядком наскучила. Будучи законченным эгоистом, он опять вернул разговор к своей персоне:

– За свою жизнь, как вы галантно выразились ранее, Адель, распутничая и занимаясь шулерством, я познал все тайны, из которых состоит человеческая натура. Я наблюдал в окружавших меня людях проявления самого низкого и самого возвышенного. Порой это проявлялось в них в самых привлекательных сочетаниях. Я признаюсь вам, что сам состою в равных пропорциях из одного и другого.

– Вы хоть знаете, что такое хорошая репутация, шевалье?

– Это одна из многих неприятностей в жизни, которые я удачно избежал. Как вы видите, моя прелестная якобинка, я отнюдь не претендую на безупречную добропорядочность, которая кажется вам единственно достойной восхищения. Которая, на самом деле, более походит на гнусный фанатизм.

– Вы продолжаете играть словами, шевалье! Естественное желание изменить жизнь к новому, к лучшему, называете фанатизмом. Сама жизнь требовала перемен в этом душном, затхлом мире порока. Если бы время вдруг повернулось вспять, уверена, что вы, шевалье, вернулись бы к прежнему образу жизни.

– Вы совершенно правы. Именно это я бы и сделал.

– Вы, как не желающий ничего менять скряга, достали бы из гардероба старый шерстяной плащ порока, изъеденный молью. Я же не променяю свои убеждения на дурное вино двуличия, распутства, похоти и лжи. Даже если оно так щедро разбавлено розовой водичкой вашего красноречия.

Казанова, не отвечая на скептическую реплику Адель, с улыбкой продолжал:

– Милое дитя революции, из мирa торговцев и грубиянов, куда нас приведёт ваша насаждаемая демократия, все прелести жизни будут изгнаны. Галантность и этикет будут не в чести, будут приравнены к пороку. Признаю, что отнюдь не все, но некоторые из ваших революционеров только недавно научились пользоваться не шторой, а носовым платком, пользоваться ножом и вилкой за столом и вести себя учтиво. В вашей республикe лавочников и денежных мешков, моя прелестная якобинка, в бухгалтерские книги будут смотреть гораздо чаще, чем на звёзды или на восход солнца. Звон пересчитывания монет станет приятнее звуков музыки. Крылья Бога лёгкости и любви Эроса будут сломаны. Это милое, весёлое божество оставит вас. Погрязшие в ханжестве, вы будете придумывать жалкие атрибуты любви. Истинная же сладость любви вам более не будет ведома. Вы загоните природную любовную страсть в прокрустово ложе ложных догм, уродуя и разрушая её своим невежеством. А скука, я называю её адом, который Данте забыл изобразить в его Божественной комедии, – станет основой вашей жизни.(65)

Старик говорил и оживал, как от лёгкого дуновения воспламеняются угасшие угли в камине. Страстная якобинка уже затмила все призраки, населяющие замковую библиотеку. Прелести молодой женщины просились на чистые листы его рукописи. Бесплотные тени в кринолинах, кружащие в менуэте всё сегодняшнее утро, спрятались за пыльными шкафами библиотеки. Вечный любовник Казанова уже начал любовную атаку на живую прелестную плоть.

Мысли старика кружили вокруг вопроса, как скоро любовная атака перейдёт в любовный танец. Адель должна стать его последней возлюбленной. Это новое увлечение, новая страсть должны принести в его тоскливое существование в замке особый смысл. Он был уверен, что именно так следовало закончиться истории его жизни.(66)

Обед был закончен. Спор в столовой ещё продолжался некоторое время, но скоро потерял свой накал и затих. После обеда старый граф фон Ламберг отправился в свои комнаты вздремнуть. Казанова проводил графиню и Адель в сад любоваться розами. Старую княгиню не оставляла мысль излечить молодую женщину от её, как старушке казалось, пагубных страстей. Джакомо оставил их в саду под предлогом помочь графине дать слугам распоряжения к ужину. А сам отправился в дальнюю часть парка выгуливать своё разыгравшееся воображение среди буйно разросшихся диких цветов. Он, разумеется, сознавал, что с Адель его разделяет без малого пятьдесят лет. Путь, который ему предстояло преодолеть в погоне за новым любовным увлечением, уже возбуждал его воображение.

"Возраст не защищает нас от любви. Но любовь защищает нас от возраста" – напевал себе под нос возбуждённый интригой Казанова.