Клеймо на крыльях бабочки. Исторический роман

На обратном пути к замку, хруст в коленях от непривычно дальней прогулки пешком заставил его делать короткие передышки на скамейках в парке.

"В любви прекрасней всего начало. Неудивительно, что мы начинаем столь часто,…" – говорил хорошо знавший Казанову принц де Линь.

Любовь – это любопытство! В жизни Казанова влюблялся, движимый любопытством, которое толкало его в новые объятия. Утром, после ночи любви, когда Казанова объявлял, что уходит навсегда, счастливая "жертва" не могла отрицать, что этой ночью она была единственной страстью самого прекрасного любовника, которого когда-либо носила земля. Новая женщина приносит собой увлекательную тайну. Разгаданная тайна становилась ему неинтересной.

Он вернулся в замок к четырём часам. Ему доставляла неприятности одышка. Он еле преодолел ступеньки лестницы парадного входа в замок. Прежде чем войти на террасу, он постоял немного на верхних ступенях. Дыхание вернулось.

После долгой пешей прогулки хрустели колени и ныла спина. Не безнаказанно же сколько её сил было отдано возлюбленным за последние пятьдесят лет. Он двинулся к террасе. Его последняя любовная атака началась. "По крайней мере, я не собираюсь начинать сражение с Революцией," – не сумев сдержать улыбки, подумал шевалье. Возвращаясь из парка с больной спиной и хрустящими коленями, но с умиротворённой душой и головой, полной галантных уловок, шевалье чувствовал себя готовым к новому наступлению на прекрасную поклонницу Робеспьера.

Он понимал, что эта победа будет для него последней. Но именно такой победы он хотел. Ради этого последнего приключения он даже готов был пожертвовать обольстительными призраками в библиотеке, не дававшими ему покоя до приезда белокурой якобинки. Казанова застал Адель одну на террасе дома и отвесил молодой женщине глубокий поклон. Он поцеловал руку и извинился, что необходимость продолжить некоторые распоряжения вынуждают его удалиться.

Перед ужином Казанова часа два отбирал из оставшихся у него нарядов самые изысканные: из шёлка, кружев и отделанные золотом. Результат был впечатляющим. В выбранном наряде он мог бы спокойно появиться в Версале. С особым тщанием он опять расчесал и напудрил парик. С трепетом он украсил свой костюм орденом, вручённым ему в Риме лично Папой Бенедиктом почти сорок лет назад.(67) Вырядившись, как райская птица, он спустился в малую столовую, где слуги уже закончили сервировать ужин на четверых.

– Шевалье, во время прогулки княгиня убедила меня, что моё поведение достойно порицания. Мне стыдно за свои слова за обедом. Надеюсь, вы не будете принимать их всерьёз.

За её учтивыми словами чувствовалась скрытая насмешка. Как раз в это время в столовую вошла старая княгиня. Hе сговариваясь с шевалье, она была одета также демонстративно изыскано: в платье цвета персика с шемизеткой из драгоценных кружев. Её седые волосы, собранные в высокую причёску, были осыпаны пудрой и украшены перьями. При виде этих стариков в старомодных туалетах у Адель вдруг возникло ощущение, что перед ней призраки. Даже олицетворяющие величие и красоту своего уходящего века, они всё равно показались ей призраками из старого чулана.

Ужин проходил спокойно. Казанова мило беседовал с княгиней и графом о своей работе по составлению картотеки громадной библиотеки замка.

Его попытки вовлечь в разговор Адель успехом не увенчались. Молодая женщина ограничивалась лишь короткими репликами. Картотека библиотеки её явно не интересовала.

После ужина компания переместилась на боковую террасу замка, куда щедро переливался из сада запах роз и диких цветов. Галантный разговор продолжался и, как всегда, в нём нашлось место воспоминаниям о прекрасном ушедшем времени. Принесли свечи. Слуги подали кофе, ликёр и засахаренные фрукты. Ко времени, когда присутствующие расположились в удобных креслах вокруг мраморного столика, к Адель стало возвращаться второе революционное дыхание. Огня добавила княгиня, которая имела неосторожность внести в разговор свои воспоминания о дореволюционном Париже. Эта сладкая ностальгия старой дамы немедленно вернула на террасу революционный накал, имевший место за обедом.

Граф фон Ламберг очень скоро признал себя побеждённым и предпочёл отмалчиваться.

"Этого уже бросили в повозку палача", – со смехом подумал Казанова.

Но старая княгиня отчаянно сопротивлялась и держалась за жизнь. Веер в её руках так яростно колыхался, что был способен наполнить паруса королевского флагмана. Она парировала выпады Адели с едким юмором и рукоплескала остроумию шевалье. Казанова, целуя старушке руку, со смехом произнёс:

– Мадам, маленькая якобинка горит желанием посадить меня на повозку папаши Сансона.(64) Но совсем не обязательно, что моя голова окажется в его корзине.

Продолжая сражаться в этой словесной баталии, он тонко нащупывал слабое место в броне самоуверенности Адель, чтобы не преминуть им воспользоваться.

– Ваши комплименты согревают мне сердце, Адель, – Казанова улыбкой отвечал на самые едкие нападки молодой женщины. – Если делить людей на плохих и хороших, как это предлагаете вы, то "хорошие", согласен, спят спокойнее в своих кроватях. Зато "плохие" получают больше удовольствия в свободные ото сна часы. Если Господь одарил нас этими, как вы изволили их назвать, похотливыми желаниями, то было бы грехом противодействовать им. Вы не согласны со мной?

– Вздор. Что даёт вам уверенность, что этими желаниями одарил вас Господь, а не дьявол? Хотя, я думаю, всё было намного проще. Вы и не задумывались, кто вас этими желаниями одарил. Просто до смешного вы были заняты своей персоной, – парировала Адель. – Вы потакали своей похоти, потакали своим низменным страстям.

– Ваши моральные устои забрались на заоблачные ледяные вершины, Адель. Меня пугает мысль,…

– Вы волочились даже за самым уродливым или глупым созданием. Чтобы тешить своё непомерное самолюбие, – запальчиво перебила его Адель. – Чтобы любоваться собственным отражением в её глазах. Чтобы продолжать играть эту постыдную комедию вашей жизни.

– Помилуйте, Адель! – воскликнул граф Ламберг.

– Хорошо ли, плохо ли я сыграл комедию на подмостках театра своей жизни я, к счастью, не узнаю и свистков из зрительного зала не услышу. Но я буду до последнего своего вздоха подчиняться женской красоте и тем радостям, которые женщины дарили мне. Я признаю правоту ваших слов о моей любви к золоту. Вы видите, Адель, я признаюсь в некоторых своих слабостях. Признаюсь также же глубоко и искренне, как господин Руссо. Правда, с гораздо меньшим самолюбованием, чем это делал великий философ.

Ироничная улыбка уже не сходила с лица Казановы:

– Даже признаваясь в своих слабостях, которые вы называете пороками, в душе я гораздо свободнее и честнее, чем вы. Ваша свободa, пророком которой стал ваш "неподкупный гражданин Робеспьер", обернулась на деле звериным фанатизмом. Поначалу ваш кумир претендовал на высокую степень добродетели и любви к ближнему. Поначалу! Но очень скоро он превратился в одного из самых кровавых тиранов Европы. Я уверен, что имя его будет вызывать содрогание у наших потомков. Гильотина стала для него обычным орудием расправы с всеми, кто не вписывался в придуманные им самим каноны. В конце концов, именно гильотина и смогла положить конец его собственным преступлениям.(68) Жизнь не менее одиозного светоча революции гражданина Марата, также рождает у меня сомнения в его навязываемой святости. Позволю себе предположить, что симпатии Божественного Провидения также не были на стороне этого фанатика.(69) Прелестная женщина принесла на алтарь свою молодую жизнь, чтобы избавить мир от этого кровавого благодетеля.(70) Как пёс Цербер,(71) гражданин Дантон, более похожий на взбесившегося буйвола, присвоил себе право определять, кому из французов жить и кому умереть в вашем царстве свободы и справедливости.(72)(73)

Как опытный актёр сопровождает свои слова продуманным жестом, Казанова поднял к небесам руку, как бы призывая Всевышнего в свидетели. Но предательская одышка мешала закончить пламенную речь. Лицо его покраснело под пудрой, на лбу выступили капли пота. Усилием воли Казанова перевёл дух и дыхание вернулось. Он закончил свою тираду с задуманным пафосом. Актёр жил в нём всегда:

– Я мог бы и дальше продолжать список этих мужей, но он только подтвердит мои слова. Превозносимые добродетели ваших героев революции оказались лишь искусно прикрытыми пороками.

Казанова, заканчивая мизансцену, медленно опустил руку и оглядел присутствующих. На террасе повисла тишина. Слабый ветерок из сада качнул хрустальные подвески жирандоли на столике. Хрусталики мелодично звякнули, ударяясь друг о друга. Сумерки уже почти сгустились в ночь. Луна воцарилась в саду. Колышущееся пламя свечей освещало печальное лицо графа и застывшее лицо княгини. Последние полчаса их роль свелась к наблюдению за этим словесным поединком. Горящее румянцем нежное лицо Адели выражало готовность к глухой обороне.

Вечер заканчивался и был, казалось, безнадёжно испорчен. Казанова подумал, что настала минута вернуть вечеру остатки галантной атмосферы. Но ему так не хотелось остаться в долгу за все злобные выпады Адели:

– Если вы стремитесь быть такой последовательной в борьбе с пороком, Адель, будьте тогда последовательны во всём.

Адель вскинула брови. Тонкие губы Казановы растянулись в улыбке:

– Для начала прикройте вашу дивную шею и прелестную грудь, соски которой столь дерзко и легкомысленно выступают через тонкую ткань вашего платья. Не потворствуйте этим рождению безумной страсти. Конечно, если в ваши планы не входит её удовлетворять.

Княгиня спрятала улыбку за веером. Граф фон Ламберг, уставший от восторженных речей родственницы гораздо больше остальных присутствующих, захлопал в ладоши. Адель кинула на графа уничтожающий взгляд и повернулась к Казанове. Глаза её горели. Казалось, она собиралась взглядом испепелить мило улыбающегося шевалье.

– Грёзы молодого распутника в вашей голове рождают лишь жалость, шевалье де Сенгаль. Ваше истасканное тело рождает лишь сострадание. Ваши мысли и вкуса отравленного мёда сладкие слова вызывают отвращение. Не отрицаю, что я могла бы принадлежать вам. Хотя бы из любопытства к вашей скандальной репутации. Как возможность рассказать эту весёлую любовную историю в тесном дамском кружке, если…