Клеймо на крыльях бабочки. Исторический роман

Девушка вернулась к столу и некоторое время продолжала в задумчивости пропускать через пальцы золотые монеты. Затем открыла шкатулку чёрного дерева. В суконных ложах лежала пара французских кремниевых пистолетов. Латунные детали и наконечники цевья тускло блестели и не вступали в спор с блестящими рядом золотыми монетами.(30)

Она аккуратно развесила на стуле свою одежду и юркнула в постель. Бельё все также нежно пахло лавандой. Медная грелка с горячими камнями, о которой горничная не забыла, хорошо нагрела постель.(31) Девушка натянула одеяло до подбородка и долго лежала с открытыми глазами. Мысли и воображаемые картины сменяли одна другую, пока сон не смежил веки и не остановил этот вихрь фантазии.

Душа, ждущая перемен и ещё не подозревающая, какими невероятными они будут. Она больше не будет оглядываться назад. Она сама поднимет занавес и, освещённая ярким светом софитов, выйдет на сцену театра своей жизни. Этой cценой будут блестящие дворцы Европы, аристократические гостиные, дорожные гостиницы и тюремные камеры. Театр её жизни, театр веселья, невероятных планов, амбиций и возможностей, взлётов и падений, наполнится восторгом зрителей и поклонением участников. За удовольствие лицезреть её представление, за удовольствие участвовать в нём, они будут платить жизнями, разбитыми сердцами, именем, честью и состояниями.

Можно долго рассуждать о том, как повернулись бы события, если шевалье де Сенгаль, давно колесивший по Европе в поисках удачи, остановился бы в другой гостинице или в другом городе.

Всё в жизни имеет и свою предопределённость, и своё предназначение, и своё время, и свой путь. Каким бы извилистым этот путь не казался нам на первый взгляд. Можно не сомневаться, этa встреча, как и другие знаковые встречи в жизни нашей красавицы, былa заранее назначена судьбой и "Его Величеством Провидением".

Какие дороги были в жизни нашей красавицы, шевалье де Сенгаля, других героев и известных лиц истории Европы, которые пройдут по страницам этой книги,… Что было в их душе, что было в их сознании, что определяло выбор их пути,…

Это дороги великих мира сего и дороги тех, кто пришёл разделить с ними деньги и власть. Разделить власть не по праву высокого рождения, а по праву высоких амбиций авантюристов и сладкой мечты нежных бабочек, бездумно летящих на огонь.

Зал затихает, дорогой читатель, в ожидании спектакля. Первое прикосновение смычков к струнам, из оркестровой ямы звучит нестройная мелодия разных тонов. Музыканты пробуют свои инструменты. Дирижёр стучит палочкой по пюпитру и поднимает руки, прежде чем слить воедино лавину звуков. Первые звуки увертюры поплыли по залу. Лёгким шелестом поднимается тяжёлый парчовый занавес, открывая подмостки реальной исторической трагедии.

Вернёмся, дорогой читатель, к шевалье, которого мы оставили у затухающего камина в столовой. Он займёт важное место в жизни нашей красавицы, хотя и довольно непродолжительное. Будучи известным человеком в Европе, преследуемый шлейфом скандалов и разоблачений, отмеченный восторженным преклонением,(32) он волей "Его Величества случая" был занесён в эту провинциальную гостиницу. И волей случая разделил ужин с фройляйн Франк.

Но и без удивительной истории жизни нашей героини шевалье де Сенгаль вошёл в историю Европы как один из самых знаменитых авантюристов XVIII века, имя которого остаётся известным и нарицательным в наши дни XXI века. Поэтому представить его, мой читатель, необходимо. И шевалье крайне оскорбился бы, если бы мы не представили его.

(24) Слова из рукописи воспоминаний шевалье де Сенгаля.

(25) Якоб Франк (1726-1791), еврейский лже-мессия, родился в Галиции, недалеко от Тернополя.

(26) Моравия – исторический регион Чехии, находящийся в восточной её части.

(27) «Мир желает быть обманутым. «Дневник Сатаны».

(28) Рахиль (Ребекка) Франк, она же Ева, дочь лидера секты франкистов Якоба Франка. Фигурирует среди множества эпистолярных любовниц Казановы в его рукописи. Вероятнее всего у неё была связь со своим учителем по надувательству.

(29) Исторический факт, имеющий место в официальных документах некоторых стран Европы.

(30) Французский кремневый пистолет 1763 года. Длина пистолета 40 см. В рукоятке пистолета вносились латунные детали и ствол удерживался в ложе с помощью латунного наконечника цевья.

(31) Медные грелки использовались в богатых домах для согревания постели в холодное время со средних веков и почти до начала XX века. Грелка представляла собой плоскую медную кастрюлю с крышкой и длиной ручкой. В грелку помещались горячие камни и она клалась в постель под одеяло.

(32) Принц де Линь (1735-1814), австрийский фельдмаршал и дипломат, знаменитый мемуарист и военный писатель эпохи Просвещения в своих записках называет шевалье де Сенгаль – «образцовым авантюристом».

Глава 4

1790-е годы. Богемия, замок Дукс.

"Я всегда любил истину так страстно, что часто прибегал ко лжи как способу введения её в умы, которые не знали прелести истины" – Джакомо Казанова.

"Вы слышали об этом необыкновенном человеке? Я знаю лишь нескольких людей, которые могут сравниться с ним в познаниях, интеллекте и воображении". – граф Макс фон Ламберг о Казанове в своём письме к Дж. Ф.Опиц, 1785 год.(33)

Было начало лета 1798 годa, когда в замке Дукс в Богемии сошёл в могилу удивительный старик. Утончённый XVIII век заканчивался. "Кто не жил в восемнадцатом веке, тот вообще не жил. А кто не жил до 1789 года, тот не знает, что такое сладость жизни", – сказал о своём времени Шарль де Таллейран. Этот блестящий аристократ занимал пост министра иностранных дел при трёх режимах, начиная с последнего периода Французской революции. Имя его стало символом беспринципности, хитрости и ловкости. Известный мастер дворцовых и политических интриг, видимо, хорошо знал о чём говорит.

Время обворожительных женщин и галантных кавалеров, эпоха философов и острословов подходили к концу. Медленно уходила и эпоха расцвета авантюризма. Когда путь искателя приключений из нищей лачуги во дворец был коротким. Хотя ещё короче мог быть путь из дворца в руки палача.

С середины XVIII века в этот театр сладкой жизни, остроумия и любви избранных господ, отгородившихся от остальной страны стеной законов, созданных специально для самих себя, начинают проникать мысли и творения философов. Имена этих философов переживут свой век и станут символами духовности. А во Франции, этой законодательницы мод и придворного этикета, уже начинается отсчёт времени, когда взметнётся страшный революционный вихрь и похоронит плоды этой возвышенной духовности под обломками.

Уходил в прошлое роскошный, блистательный и очень опасный век. Об одном из героев этого времени, о великом авантюристе Джакомо Казанове, и будет этa глава.*

Как упомянуто автором ранее, его роль в судьбе героини книги сложно переоценить.

Последние тринадцать лет своей жизни старик служил библиотекарем графа Йозефа Карла фон Вальдштейна, камергера австрийского императора. Граф был каббалистом, путешественником и ловеласом, известным в аристократических гостиных от Мадрида до Петербурга. Чувствуя родственную душу, граф привязался к Казанове, несмотря на значительную разницу в возрасте. Когда они случайно встретились в резиденции Фоскарини, венецианского посла в Вене,(34) граф вызвался оказать ему покровительство и предложил место библиотекаря в своём замке в Богемии. Оказывать покровительство исключительным личностям, возможно, было семейной чертой обоих братьев семьи фон Вальдштейн.(35)

Тринадцать лет в огромном замке Дукс дали пожилому Казанове спокойную жизнь, безопасность и хороший заработок. Но принесли ему скуку и разочарование. Хотя размеренная провинциальная жизнь оказалась самой продуктивной для его творчества. Hе будь этого времени, скорее всего, его рукопись не была бы написана. И память о Казанове исчезла бы навсегда.

Хозяин жил в европейских столицах и посещал Дукс по случаю. Если бы граф фон Вальдштейн не поселил своего друга в скучном замке, а взял Казанову с собой в Париж или в Венецию, дал Казанове возможность блистать остроумием в салонах аристократов, весёлые истории авантюриста были бы рассказаны за бокалами с шампанским. Если бы наш старый ловелас был окружён прелестными посетительницами салонов аристократов, воспоминания о прошедших удовольствиях не посещали бы Казанову. И, вероятнее всего, никогда история авантюриста не была бы записана на бумаге. Из-за отсутствия у него времени, да и желания на написание рукописи.

Замок Дукс – роскошная провинциальная обитель, насчитывает не менее сотни комнат, залов, салонов и кабинетов. Но для старого Казановы замок стал бесконечным холодным лабиринтом. В парадной анфиладе комнат, среди изящной мебели, великолепной коллекции гобеленов и бесценных вещей, в тиши роскошных кабинетов бродила его беспросветная тоска. Слуги порой изводили старика мелкими пакостями. Общество замковой челяди окружало его. Это было хуже, чем одиночество.

В один из хмурых осенних дней, когда мелкий дождь барабанил в окна замка, а мысли были столь же унылы, как и вид из этих окон, старый авантюрист в отчаянии решил удалиться в монастырь. "Мне понятно ваше желание, сын мой, освободиться от груза прошлой жизни, под тяжестью которого прогибается ваша душа. Но ряса не делает монаха монахом", – назидательно ответил своему редкому гостю капеллан местной церкви после утренней службы.

Слова капеллана щебетали птицы в саду, их повторило выглянувшее к обеду солнце. И тогда, оставив идею бегства от судьбы, старик сел в замковой библиотеке за письменный стол и положил перед собой чистый лист бумаги. Какое-то время он задумчиво вертел перо в руках: "…Бежать, бежать от этой всепроникающей гнетущей тоски,…».

В далёком от привычных его молодости удовольствий замке Богемии Казанова начал вспоминать своё прошлое. Так он мог заново прожить каждый миг снова. Так он мог принести в это тоскливое место своего последнего пристанища шарм и блеск, которыми он старался окружить каждую минуту своей жизни. Стержнем характера этого авантюриста был вечный эгоизм. Казанова всегда говорил только о себе. Он не представлял о чём другом можно поведать миру. И он начал говорить о себе, погружаясь в воспоминания о путешествиях, воскрешая в памяти шалости юности и похождения зрелого возраста, вспоминать любовниц, друзей и врагов. Казанова начал свою рукопись.

Скука бытия может стать сильным порывом к творчеству, дорогой читатель. B затемнённую комнату, под свет лепестка свечи, приходят самые яркие воспоминания. Там создаются самые красочные картины жизни. После тюремного заключения Сервантеса мы наслаждаемся его Дон Кихотом.(36) Лучшими страницами французского писателя Стендаля мы обязаны мрачным годам его вынужденного затворничества.(37) "Божественной Комедией" великий Данте благодарен годам изгнания из своеги любимого города – Флоренции.(38) Рассказы О’Генри были написаны во время его тюремного заключения в тюрьме штата Огайо.(39) Скука и тоска одолевали будущего автора светящихся юмором рассказов. Возможно, что именно они подтолкнули О’Генри к колченогому столу под окном его камеры.

После смерти Казановы в Дуксе были найдены документы и связки писем, перевязанные ленточкой. Большинство документов были закладными письмами из ломбардов. Но главной находкой была огромная, в четыре тысячи страниц рукопись, о существовании которой было известно только посвящённым лицам. На титульном листе рукописи было написано: "Жак Казанова. Венецианец. История моей жизни". Казанова на склоне лет отложил в сторону все громкие имена и титулы аристократов, которыми он окружал себя всю жизнь. Он оставил себе только один титул – "Венецианец".

Когда-то в Париже Мадам де Помпадур, знаменитая фаворитка Людовика XV, спросила Казанову:

– Сударь, вы приехали издалека? Как вы сказали? Из Венеции?

– Да, Мадам. Но Венеция не бывает далекo. Венеция всегда в центре.

Чтобы почувствовать вкус XVIII века, дорогой читатель, блистательного и очень грешного века, важно знать, что символами его были две столицы: Париж и Венеция. В XVIII веке Италия не грустила, вздыхая о былых славных веках. Она была и оставалась родиной музыки, театра, художников и центром масонства. Хотя о масонстве человечество всегда знало ровно столько, чтобы быть уверенными, что там кроется нечто намного большее. Это нечто, что обречено оставаться таинственным веками. Потребность в страшном и таинственном у человечества куда больше, чем потребность в раскрытии секрета.

Италия, разделяя вместе с остальной Европой французские нравы, роскошь и вкусы, оставалась самой собой, нисколько не похожей на Францию. Её драгоценная жемчужина – Венеция стала второй столицей Европы. Город в лагуне делил с Парижем знаменитостей сцены, искусства, любви и интриг, знатных путешественников, необыкновенных людей, авантюристов и куртизанок, всех тонких ценителей и прожигателей жизни. Оба блистательных города, Париж и Венеция, возводили на пьедестал музыканта, певца, композитора. Аристократы и искатели приключений наполняли гостиные, театры и игорные дома двух столиц роскоши.

Но у Венеции XVIII века было преимущество перед Парижем. Город удовольствия не привлекал резонёров и лицемерных моралистов. Венеция счастливо избежала нашествия стай скучных насмешников французской столицы. Венецию не посещали благодетели человечества, занятые самолюбованием и поиском путей истины во "тьме невежества".

Что позволило солнечной лагуне Венеции на время избежать революционного вихря, накрывшего Францию.

В Париже декорация жизни была ширмой, на время скрывавшей зарождение грозных исторических событий. В Венеции декорация была частью яркого театрального представления. Это были декорации легкомыслия, декорации оперы, декорации комедии нравов, декорации комедии масок. Никогда и нигде жизнь не была так похожа на театральное представление, как в Венеции XVIII века. Париж создавал новую моду, новые блюда, новую литературу и театр. Он создавал великую литературу, великую философию. Которая, впрочем, для её создателей закончилась кровавым террором. А беззаботная, легкомысленная Венеция XVIII века веселилась, флиртовала и отдыхала. Слишком много крови было пролито в сражениях за её тысячелетнюю историю, за столетия громких побед, завоеваний и кровавых заговоров. К последней трети XVIII века слишком многоe было навсегда утеряно. Венеция потеряла все свои колонии. У неё не было желания, как, впрочем, не было и возможности что-либо возвращать. Не думая предаваться унынию и бесполезным вздохам о навсегда утраченном могуществе, Венеция занялась тем, чем обычно занимаются легкомысленные повесы и весельчаки. Венеция предалась неге, отдыху и развлечениям.

Этот удивительный город удалил из своей жизни все заботы соседки Европы. Венеция стала столицей праздности, театра, игры и любовных развлечений. Куртуазная легкомысленная эпоха XVIII века надела карнавальную маску и с удовольствием рассматривала себя в глубоком венецианском зеркале, отражавшем в своих многочисленных гранях иллюзию вечного праздника.

В столице праздности не было времени для сна и бодрствования. В Венеции не менялись времена года. В Венеции была лишь смена дня и ночи. Азарт и любовь вели театральное представление. Охота за удачей увлекала, развлекала и поглощала игроков. Влюблённые и увлекающиеся любовью относились к своей поглощающей страсти, как к забавному приключению. Если в Париже любовники измучили бы друг друга борьбой страстей, амбиций, ревности и самолюбия, то в Венеции – они радовали друг друга. Если в Париже любовники, расставаясь, ненавидели, а порой лишали жизни друг друга, то в Венеции – они, расставаясь, благодарили друг друга.

В многочисленных гранях огромного венецианского зеркала отразился мечтательный культ XVIII века. С его фривольностью, ветреной лёгкостью и чувственностью любви. С его страстью к удовольствиям и очаровательным бесстыдством.

Как говорил великий венецианец Казанова: Любовь – это любопытство.

И вот так это любопытство, это фривольное, чувственное, праздное, ветреное венецианство пронизывало все четыре тысячи страниц рукописи, написанной стариком за его последние годы. Праздная челядь замка Дукс коротала своё время на кухне или в кладовых. Только покрытые густой пылью десятки тысяч книг на полках громадной библиотеки окружали старика. Стопка исписанных листов рукописи росла день ото дня. Она казалась ему абсолютно бесполезной. Всё равно её предстояло сжечь. Сохраниться она могла лишь в том случае, если бы смерть застигла старика врасплох.