9 часов над Атлантикой

– Ну давай, просвети. Очень интересно послушать информацию из первых рук.

– Не ёрничай! Сосредоточься. Первое и самое важное, что должно быть в женщине – это способность быть любовницей. Не округляй глаза. Спальня в доме – это как алтарь в церкви. Второе, женщина для мужчины – это, прежде всего, партнёр. Это тыл, который поможет восстановиться его войскам в случае поражения. Как правило, если мужчина достаточно умён, с первых слов, взглядов ему понятно, сможет ли женщина быть тылом или нет. Мы не так сильны на самом деле, как хотим казаться. И поддержка нужна нам так же сильно, как секс. Вот они – твои два кита. Но если девушка превосходно готовит – это только бонус. Не более того.

– Очень многим бонусы помогают принять решение о покупке.

– Только глупцам. Разве тебе нужен глупец?

Лео снова наполняет наши бокалы, а мне уже очень хорошо. Очень-очень хорошо. Так хорошо, как никогда ещё не было. Мы приветствуем солнце – полностью убираем фиолетовый газ из нашего иллюминатора.

– Ты веришь в судьбу, Лео? Вот я, наверное, с этим вопросом ещё не определилась, но совершенно точно верю в грабли. Грабли – это такой стиль навигации собственной жизнью, когда индивидуум (преимущественно одинокий представитель женского пола) систематически совершает одни и те же ошибки и никогда на них не учится.

– В судьбу?

Лео делает глоток вина и прикрывает глаза.

– В этом что-то есть. Да, определённо что-то есть. Иногда в жизни происходят вещи, которые никак не назовёшь случайными.

– Мне однажды сказали, что большинство людей способны по-настоящему любить только раз. С  другими может быть интересно, иногда даже очень хорошо, к ним можно испытывать влечение – это чаще всего, но с ними никогда не будет единства. Единство – это когда вы близки даже в ссоре. В разлуке. В обиде – всё равно близки. Даже в ненависти. И, возможно, смерти тоже.

– Да, это так. По крайней мере, моя жизнь и мой жизненный опыт это доказывают.

– Лео, давай теперь рубрику «горькая правда»? Ну, это такая правда, когда самого себя жалко до слёз.

– Я не целовал женщину… очень давно, если не учитывать наше сегодняшнее рандеву.

– Ты повторяешься. Давай что-нибудь с самыми острыми шипами.

Лео снова доливает вина в наши бокалы. На этот раз не говорит чин-чин. Чуть наклоняется всем телом вперёд, уперев локти в колени, и смотрит на свои носки.

– Я совершил то, что не укладывается в головах нормальных людей. Нечто такое, чему не выписать прощения, потому что в известном человечеству списке проступков такой даже не значится. Но моя проблема в том, что оно мне нужно – это прощение. Как воздух. Шрамы на моём теле – это ничтожная фракция той боли, которую пришлось пережить ей. Нам обоим. Твоя очередь.

– Я всегда оказываюсь не «той самой». Я вечный secondbest. Я хочу, да я хочу, чтобы кто-то вот так же ждал моего звонка и прощения. Да! Пусть он меня обидит, но я буду для него той самой. Первой, а не второй.

И я не знаю, что это – вино, весь этот бесконечный день, стресс или впервые в жизни озвученная моя главная на жизнь обида, но мне вдруг становится до скулежа паршиво.

Лео, не меняя своей по-мужски страдальческой позы, поворачивает голову в мою сторону, и в его глазах непонимание. Его трагедия больнее – это читается в его глазах. Мои поражения на любовном поле брани – мелочи жизни.

– Иногда я спрашиваю себя: «Откуда в тебе вся эта дерзость, местами грубость, граничащая с хамством, стремление делать всё и всегда наперекор людям?» Мой психоаналитик считает, что это злость, и от неё необходимо избавляться, в первую очередь, ради самой себя. Но как ты от неё избавишься? Если она глобальна: на судьбу, события, людей, слепивших из искренней девчонки обозлённую на весь мир стерву? Иногда я возвращаюсь, снова становлюсь собой, чаще всего, когда снова чувствую, а чувствую, когда вспоминаю… как всё начиналось, как было. Страшно быть собой теперешней, противно, и хочется однажды уже вернуться навсегда!

– Ты не стерва, Лея… – только и успевает произнести.

Говорит что-то ещё, но я не слышу – срываюсь и бегу в туалет, со мной происходит ужасное, непривычное, давно забытое – слёзы.

Боже, нет, что это? Люди в кино так не плачут… Где мои огромные лирически красиво сползающие по щекам капли? Почему я издаю звуки, похожие на лай побитой собаки…

Туалет занят и я, как полоумная, начинаю долбить кулаком в дверь – никто и никогда ещё в моей жизни не видел моих слёз. Отец – ни разу. Те ублюдки, которые насиловали меня – ни одной капли. Тьяго – никогда.

Лео… Его массивная фигура рядом, и он обнимает меня, говорит, что плакать – это нормально и даже полезно, но дверь в туалет открывается, и я, как безумный дикий зверь, забиваюсь внутрь с одной только мыслью «Никто не видел моих слёз».

Но это неправда, Лео видел. Лео видел, и Лео видит сейчас, потому что я не знаю, какой силой нужно обладать, чтобы вытолкать моими руками эту глыбу из туалета.

Он обнимает меня. Его руки такие сильные. На щеках щетина. Мне больно и мне… легче. Легче с каждым… он качает меня что ли? Похоже на то. Мы сидим прямо на унитазе, я у него на руках, и он меня качает, как ребёнка, как Париса качала своего Матиаса.

– Впервые я увидела их вместе на катке под Рождество… нам было по пятнадцать… и я всё ещё была нормальным подростком. Человеком, имеющим ячейку в социуме. Он стоял на коленях в раздевалке и зашнуровывал её коньки. Она хохотала и гладила его по голове. У него были чудесные волосы – тёмные, густые волны. Все девчонки любили трепать его волосы и делали это, пока они официально не стали парой. Родители Тьяго иммигрировали из Бразилии когда ему было семь лет, и у него навсегда остался едва заметный акцент. В этот акцент, в его волосы и улыбку была влюблена вся школа. Он не был одним из тех парней, за которыми тянется шлейф тестостерона, Тьяго был любимцем девочек и учителей. Он не снимал звёзд с учебного небосклона, но умел ладить с людьми, вернее, он очаровывал всех, всем нравился. Сколько уже я была в него влюблена? Пять лет? Да, пять. С самого первого моего дня в новой школе, когда он, единственный из всех, протянул мне руку и предложил дружбу. Она была тёплой… его рука. Они расстались, когда меня уже не было в школе – в двенадцатом классе. Она ушла, потому что Тьяго не был идеален. У Тьяго была зависимость. Он любил не только её, но и героин.

BLOW – Last Sunset, Last Goodbye

Лео теперь ещё и гладит меня по голове. И я не против.

– Не надо было пить столько вина… – умудряюсь выдавить между истеричными всхлипами.

– Это не вино, Лея. Боли нужен выход.

– Мы пересеклись, когда мне было двадцать два. Я как раз только –только выиграла суды – да, я же засудила государство, а ты как думал? Подала в суд на систему, и выиграла. У меня был только один вопрос: почему моя страна предусмотрела столько возможностей, грантов и других видов поддержки для тех, у кого она и так есть – семья, а я, человек улицы, не попадаю ни под одну программу, потому что работаю. А если не буду работать – вернусь на улицу. Как так? Я – тот, кого некому поддержать, учусь в кредит, а студенты с родителями получают гранты? Я подала на них в суд и выиграла…

– Ты молодец! – Лео посмеивается, но как-то горько.

– Да, в тот год я получила гранты сразу за несколько лет, выплатила часть кредита и переехала из социального мобильного домика в квартиру. Но самое первое, что я сделала – починила зубы. Хотя к тому моменту уже научилась мастерски прятать их отсутствие и даже говорить почти без дефектов. Никто не замечал… потом снова пришлось привыкать к зубам. Он сидел на набережной, и он был не в порядке. Я привела его домой, накормила. Мы поговорили, он сказал, что хочет бросить. Я сказала, что помогу. Мы прожили вместе два года. Тьяго ни разу не попытался бросить. И он выносил из дому всё, что можно было вынести ценного: героин – дорогое удовольствие для тех, кто ещё не готов гнить от метадона. Я устала…

Рыдания душат, всё, что было надёжно запечатано внутри, рвёт упаковку и выбрасывается наружу слезами, всхлипами.

– Я устала, Лео… устала от грязи и унижения, устала от бесконечного долбления в бетонную стену. Он приводил девушек… таких же, как сам. Не изменял, думаю, только потому, что был не в состоянии. Я сняла другую квартиру и ушла, платить за две мне было тяжело, но я платила, иначе ему пришлось бы бомжевать, а я этого не хотела. Не хотела ему своей доли. Когда поняла, что не тяну – один предмет в год – это не учёба, они часто меняют программу, и такими темпами я буду учиться всю жизнь – перестала оплачивать счета за его квартиру. Я сделала, как она – выбрала себя.

Я зажимаю глаза пальцами, ладонями, чтобы из них так не лилось.

– Лея… – он сглатывает тяжело, – ты не обязана была… В первую очередь ты в ответе за свою жизнь…

Но я слышу, слышу его неискренность. Он не сказал «мы» в ответе за свою жизнь. Он сказал «ты».

– Прошлой осенью в октябре… восемнадцатого октября в половине первого дня я вышла на ланч брейк. Мы как раз только переехали в новый офис в Газтауне, и я в не дождливые дни всегда выходила на побережье в Краб-парк чтобы съесть свой салат там. Уже возвращалась, когда увидела, как глубоко престарелый пенсионер в кепке и кремовом плаще тычет своей тростью в сидящего под стеной бомжа. Это была стена у подъезда к дому, то есть на некотором удалении от тротуара. Я хотела пройти мимо, потому что в планах было потрать оставшиеся десять минут перерыва на кофе в Тим Хортонсе, но что-то внутри такое тяжёлое… и непреодолимо сильное заставило меня подойти. Я сказала деду, чтобы не тыкал в человека своей палкой, что он такой же человек, как и все прочие. Дед фыркнул и ушёл, а бомж не двигался. Грязные волосы сосульками свисали над его склонённым лицом, руки в язвах лежали на коленях. Он выглядел так, словно спит. Но я зачем-то стала его будить. Толкала, пока он не завалился на бок, и тогда я увидела его лицо…

Лео обнимает меня ещё крепче, и ещё сильнее раскачивает, но меня уже не сдержать.

– Он был мёртв, Лео. Он был мёртв уже не первый час и не первый день…

Julia Michaels – If You Need Me

Открывается дверь, кто-то что-то говорит, но я не слышу, потому что напряжение в голове слишком сильно, слишком силён резонанс в сознании от того, чему я только что позволила выйти наружу. Как только удаётся хоть немного сконцентрироваться, слышу:

– Пять тысяч долларов чеком за пять минут уединения! – голос Лео.

– Почему не десять? – Клэр.

– Хорошо, я понял. Десять. Пять минут и выйдем.

– Две минуты и свой чек Вы отправляете голодным детям в Африке, – дверь захлопывается.

Мы снова наедине. Я считаю секунды, Лео продолжает меня качать, крепко сжимая руками.