9 часов над Атлантикой

Я снова вижу затылок, но это лучше, чем гримаса, которая была до этого.

– Извини, – так же резко возвращаю раздражение. – Это было всего лишь участие с моей стороны. Или, по крайней мере, его попытка.

Он молчит. Только вижу, как сглатывает тяжело и болезненно. А я не могу оторвать глаз от его силуэта. Кажется, каждая клетка этого выдающегося тела, даже самые красивые, влекущие его части пропитаны очень большой, неиссякаемой болью. Он комкает её и комкает, запихивает обратно, а она то и дело норовит выскользнуть, и нет-нет да вырывается наружу. И он бунтует в такие моменты, злится.

– На кого ты злишься? – спрашиваю.

Не отвечает.

Autumn Dawn – Volcan Peaks

Небо бесконечно, солнце тоже. Его свет так ярок, что слепит не только глаза, но и дельные мысли. Не верится, что эта звезда способна когда-нибудь погаснуть. И в проекции этого неизбежного события, даже самые страшные потрясения наших маленьких жизней кажутся ничтожными. Все наши боли, страхи, ожидания – бессмысленны. Мы маленькие люди большой Земли, крохотные частицы необъятной Вселенной, невесомые кванты Высшего разума.

– Самый прекрасный звук?

– Плач только что появившегося на свет ребёнка. Твоего. Его смех, её смех, первое слово, песня, её голос, музыка.

Вот так, когда он смотрит сквозь стекло иллюминатора, сквозь атмосферу, Космос, вглубь себя, можно дотронуться до него. И я дотрагиваюсь, чувствую его, понимаю, что кроме боли там, глубоко внутри, есть свет, радость, счастье… любовь.

– Какого цвета у неё волосы?

– Чёрные.

– Глаза?

– Карие.

– Её любимый цвет?

– Белый.

– Твой?

– Красный.

– Белый и красный – цвета легенд. Одно из самых красивых сочетаний. Ты знал, например, что Бог создал красный третьим, чтобы поместить его между чёрным и белым. Красный разделяет добро и зло. Хранит белый от чёрного.

Я переключаю монитор в режим статистики. До окончания полёта ещё два часа. Фильмы все как на подбор – либо немыслимая тягомотина, либо сказки для взрослых. Никакого шанса занять мои неприкаянные мозги, а мне уже очень надо.

– Твой самый прекрасный звук? – слышу негромкий вопрос.

Я беру паузу на размышление.

– Я не знаю, как звучит плач только что родившегося ребёнка – моего. И никогда не узнаю. По крайней мере, не в этой жизни. А музыку я люблю. Есть одна песня… я слушала её миллиард раз на протяжении двух лет и ещё разок как раз сегодня утром, когда проворонила такси. Так вот, если я даю ей «отдохнуть» хотя бы недельку, когда включаю снова, всегда рыдаю сердцем в одном и том же месте.

– Интересно, – в его взгляде больше нет бури, в нём его обычное море «Спокойствия».

– Не знаю почему. И не собираюсь даже искать объяснение. Но вот, если говорить о звуках, то там их целая… целый… короче много.

– Дай послушать.

Я на раз-два нахожу любимый трек в плеере, протягиваю один наушник ему, второй оставляю себе. Включаю, и мы слушаем. Лео смотрит прямо перед собой, даже не на монитор, а куда-то пониже – в ткань кресла. Он сосредоточен, неподвижен, заинтересован – и мне это нравится. К моменту приближения моей критически-рыдательной точки его глаза уже закрыты, а в самый её разгар он сводит брови и дышит так глубоко, что моя картинка расплывается. Я тоже дышу глубоко, потому что никогда не плачу на людях, даже из-за этой песни.

А потом, в самом конце трека, когда мне, наконец, удаётся окончательно проморгаться, Лео уже вовсю смотрит на меня, и из его глаз льётся изумрудный Sprite. И мне вот точно так же сладко, вкусно, немного колюче и щипает за язык и горло… и не только, как если бы я целый день бегала или гоняла на своём велике на жаре, а потом нарыла бы среди крошек и фантиков в своём кармане доллар и купила бы в забегаловке возле дома бутылку. И плевать на всё, что мама втолковывала о вреде содовой, ведь это чувство – микс долгожданного удовлетворения жажды и баловство рецепторов на языке – высшее наслаждение. Всем кайфам кайф.

– Красиво, – говорит. – Действительно необычно. Красота, рождающая силу. Хочешь, послушать мою песню? – спрашивает, не открывая глаз.

– Хочу.

Harry Styles – Fine Line

Лео находит в своём телефоне нужный трек и запихивает в моё ухо наушник:

– Поднимайся, будем танцевать.

И я знаю, в этот момент у меня загораются не только глаза, но и воспламеняется вся поверхность тела. Надо ли говорить, что моё существо оказывается в проходе между рядами в один прыжок?

Лео деликатен – дозирует объятия осторожно – ни единого неуместного жеста. Это не мужчина – фармацевт.

– Ой! Я знаю эту песню! – восклицаю. – Это Гарри Стайлз! Трек из нового альбома!

– Да, – кивает, снова закрывая глаза. – Fine line[3 - Отсутствие проблем. Момент, когда всё внезапно приходит в норму. Всё хорошо.].

Его расслабленность, ласковые руки и полнейшее отсутствие сексуального подтекста в движениях имеют необычайно умиротворяющее воздействие. Завораживающее. Я тоже закрываю глаза и кладу голову ему на плечо, он в ответ прижимает к себе плотнее. И я понимаю, что это не столько танец, сколько объятия – он обнимает меня. Именно так обнимает, как мне всегда было нужно. Не как случайного попутчика, а как человека близкого. Как Париса обнимает сейчас своего Матиаса.

Мы танцуем, но это не танец, это колыбель. Меня качают на волнах благости, меня приветствуют в новом мире, как человека, который важен и дорог. И мне хочется обнять его всем своим сердцем, и тех, кто со мной, и тех, кто против меня.

Глава двадцать третья. Расскажи!

– Расскажи, – прошу его.

– Что именно?

– Просто расскажи.

– Свет ночника в её комнате. Он был красноватый и, что самое странное, умиротворяющий. Я могу с полной уверенностью сказать, что во взрослой жизни ничто так на меня не действовало, как тот ночник. Иногда я возвращался поздно и никогда не включал свет на лестнице или даже в холле – брёл в темноте, пока его не увижу… и всякий раз это был момент близкий к эйфории. Когда Бусинка была маленькой, жена приучила её засыпать с ней, потом никак не могла отучить… И я всегда знал, что найду их там вместе – в тёплом мягком свете красного фонарика в детской.

– Мы делали ангелов на снегу, но подниматься не торопились, потому что по ночному небу необычно быстро неслись серо-желтые облака, и мы смотрели на них, любовались. А ещё помню верхушки громадных кедров – ветер был совсем небольшой, и они лениво так, плавно раскачивались из стороны в сторону, но делали это синхронно. Да, именно эта слаженность и слетающий снег завораживали. Мама сказала: “Запомни этот момент. Сохрани в памяти его красоту и безмятежность, запомни, что тебе все ещё только шесть лет, но семь уже скоро. Запомни меня молодой, здоровой. Запомни этот день и вечер, когда мы вместе”. Потом она взяла меня за руку, и я помню, какой тёплой была ее ладонь и пальцы, а мои были холодными. Как всегда. А ещё старинные фонари у нашего дома – укрытые снегом и обвешанные сосульками, они никогда ещё не выглядели такими загадочными, как в тот вечер. Я думаю, она тогда уже знала, что больна.

Лео поднимается, достаёт сумку, вынимает из неё портмоне, открывает его, находит потайной карман и выуживает из него маленький, многократно сложенный, как конверт, кусочек оранжевой бумаги. Даёт мне.

– Что это?

– Посмотри.

Я долго верчу в руках полученную ценность. Именно ценность – всё в конвертике говорит об этом: и крошечный белый голубь из пластика, приклеенный к уголку, за которым скрывается главное – послание, и само это послание: «I love you mom. You are the best»

– Это письмо не для тебя, – замечаю.