После любви

После чудовищного признания Доминика комната уже не кажется мне обычной комнатой при отеле. Она стала местом преступления, впору обклеивать вход в нее желтой лентой, снимать отпечатки, рыскать в поисках улик и вести пространные рассуждения о действиях серийного убийцы. Ничем не мотивированная жестокость, иррациональность мотива, вот что их отличает. От бойни, которая здесь произошла, мутит; от лужи, занимающей середину комнаты, тянет специфическим запахом крови, ее так много, что хватило бы не на девять – на девяносто девять жизней. А есть еще и другие жертвы. Девушку не воскресишь, и лучше не думать о ее последних минутах. И об ужасе, обрушившемся на ее сумеречно-золотистую кожу. Дополнительные подробности будут выяснены при вскрытии, но уже сейчас общая картина ясна: Доминик – убийца.

Самый настоящий маньяк.

– Зачем ты это сделал, Доминик? – прерывающимся голосом спрашиваю я.

– Мне они надоели.

Не слишком убедительно это прозвучало.

– Но зачем нужно было разбивать их? Таким варварским способом…

– Мне они надоели.

– Хорошо… Если уж они тебе надоели, ты мог бы сделать так, чтобы они не попадались тебе на глаза.

– Я должен был сослать их в багажный отсек? – У Доминика хватает сил отпускать сомнительные шуточки.

– Не обязательно. В конце концов, я… Я могла бы их приютить.

– Ты. А точнее – ты и твой дружок.

Доминик совсем близко, он нависает надо мной подобно горе, пологой, покрытой чахлым кустарником. Гигантские буквы на склоне составляют не традиционное марокканское «АЛЛАХ РОДИНА КОРОЛЬ», совсем нет:

«ТЫ. ТЫ. И ТВОЙ дружок».

Еще мгновение – и он ударит меня наотмашь. Или того похуже. После произошедшего с Девушкой я уже ничему не удивлюсь.

– Мой дружок. Отлично.

– Да, да, да.

– Вот что я скажу тебе: он мог бы стать и твоим дружком. Он мог бы многое для тебя сделать!

– Да, да, да.

– Он мог купить твою мазню. – Господи, неужели я сказала «мазня»? – Он отвалил бы тебе денег, приличную сумму…

– Да, да, да.

– …и ты расширил бы отель.

Чего только не пролепечешь, когда перед тобой маячит огромная, дурно пахнущая туша! Для расширения отеля понадобилась бы не одна сотня тысяч баксов, а Алекс не заикнулся даже о вшивом центе; да и собирался ли он вообще покупать доски?..

– Да, да, да, – не меняет интонации Доминик.

Он не слушает меня, не слышит. Его «да, да, да» лишено какой-либо осмысленности, оно призвано заглушить все мои выкладки, все призывы, все попытки наладить нормальный цивилизованный диалог.

– Замолчи, пожалуйста! – не выдерживаю я.

– Хорошо.

– Ты поступил неразумно, Доминик.

– Я поступил так, как посчитал нужным.

– Ты очень… очень меня подвел.

Лучше бы я не говорила этого.

Доминик пятится назад (обломки досок хрустят у него под ногами), оказывается в дальнем углу комнаты и уже оттуда принимается разглядывать меня.

– При чем здесь ты, Саша?? – произносит он после недолгого молчания.

– Ну как же… Ведь это я… я пригласила сюда этого парня! Я рассказала ему о том, какие необычные, какие удивительные вещи ты делаешь с досками для серфинга. И про то, что ты потрясающий художник… про это я тоже не забыла упомянуть. А ты – ты все разрушил. Выставил меня полной дурой.

– Ты из-за этого переживаешь? Из-за того, что я выставил тебя дурой перед каким-то индюком? Перед недоноском?

Он прав. Именно из-за этого я и переживаю. Истина (как и любая, застигнутая врасплох истина) выглядит почти непристойно. Ненависть к Доминику, проведшему сеанс разоблачения, вспыхивает мгновенно: а он еще имел наглость сделать мне предложение, этот трус, этот жирдяй, этот мешок с удобрениями! Мазила, неудачник, грязная свинья!..

– Ты ошибаешься, Саша?, – хрюкает грязная свинья. – Ты очень сильно ошибаешься.

– Нам не о чем больше говорить, Доминик.

Ослепленная ненавистью, я делаю то, что не должна была делать ни при каких условиях: я пинаю обломки, топчу ногами лицо Девушки С Девятью Жизнями, от которой еще недавно была без ума.

– Ты все разрушил! Разрушил!..

Доминик никак не реагирует на мою ярость. Он стоит в углу комнаты, с опущенными плечами, опущенной головой. Краска на его руках изменила цвет, теперь она вовсе не такая яркая, какой была вначале, наверное, то же самое происходит и с кровью, когда кровь становится воспоминанием.

Задерживаться здесь дольше не имеет смысла.

Я не жду, что Доминик окликнет меня, но он окликает:

– Саша?!..

– Я пришлю Фатиму, она все уберет.

– Это ты все разрушила, Саша?. Моя жизнь…

– Твоя жизнь – дерьмо!

Дерьмо. Le merde в чистом виде, без всякого вкрапления l’amour. Я торжественно провозглашаю это у входной двери, прежде чем захлопнуть ее за собой: что бы ни сказал сейчас Доминик – ответа я все равно не услышу, а все его слова, отскочив от дерева, к нему же и вернутся.

…Алекс должен ждать меня в номере, так было условлено.

Вместо этого я застаю его у стойки, он о чем-то оживленно болтает с Фатимой, флиртует с Фатимой, черт возьми, уж не ревную ли я? Фатима тоже хороша: никакой пресловутой восточной сдержанности, никакой пугливости, круглое голое лицо смеется, круглый голый рот приоткрыт – и наказание за вольность не предусмотрено: марокканцы чрезмерно либеральны со своими женушками, рано или поздно это вылезет им боком. Я всегда считала Фатиму красавицей, достойной лучшей участи, чем быть женой повара при отеле, но теперь могу с уверенностью сказать: здесь ей самое место. Что успел сказать ей Алекс? Что-то забавное – она снова улыбается, прикрыв ладонями подбородок, их тыльная сторона украшена татуировками из хны, это может впечатлить кого угодно.

Алекс тоже попался.