Дневник Джессики

Как-то раз я сидел и никого не трогал (так прошло практически всё моё детство), а этот паренёк четырех лет отроду подошёл ко мне и начал трогать мои игрушечные машинки. Нельзя просто так взять и начать молча трогать чьи-то машинки. Нет-нет, если Вам надоело жить, то, конечно, вперёд. Что этот сукин сын и начал делать.

Я «припарковал» каждую машинку идеально ровно и собирался все их тащить обратно в свой гараж, который, к слову, сам выкопал. Это был просто шедевральный подземный паркинг. Мне много не надо было, я мог и с землёй поиграть, знаете ли. А он просто взял и поставил машинку рядом с парковкой. Нет, он не катил её, будто она едет. Он её поднял в одном месте и поставил в другое. У его отца, маминого брата, была машина. Соответственно, он не мог не знать, что машины ездят колёсами по земле, а не взлетают «тут» и приземляются «вот там». Никакого чувства реализма в игре. Дебил.

Я молча выдохнул и начал по пунктам объяснять ему, на пальцах, что если, мол, ты припёрся сюда играть моими машинками, то ты должен играть по моим правилам. А в моих правилах не прописано «Пункт 1: Бери машинку и лети по воздуху, идиот».

В моём детстве делали хорошие машинки, железные и тяжёлые. Всё, что я помнил после того, как он бросил в меня одну из них, разбив бровь, так это то, как я сел на него сверху и начал вбивать машинку прямиком ему в лоб.

Он визжал как девчонка, а потом побежал жаловаться своему папе. Его папа моей маме, мама моему папе и так по кругу, венцом которого неизменно была моя фиолетовая от армейского ремня задница. Пожалуй, это был единственный минус моего времяпрепровождения в доме бабушки и дедушки – двоюродный брат.

Еще у меня была родная сестра, тоже младшая – Джесс. Умом она была чуть больше брата, может, потому что была младше меня на год. Хотя я считал, что это все из-за того, что она девочка. Сексизма тогда не было, я мог себе позволить так считать. Мама всё своё время уделяла ей, в основном. Поэтому можно сказать, что я рос один. Не считая вечных попыток отца сделать из меня «настоящего мужика».

Как бы там ни было, я считал то время прекрасным. Как-то раз мы играли с отцом на улице в настоящую войну. Оружие, конечно, было пластиковым, но война самая настоящая.

Иногда мне казалось, что он меня недолюбливает. Как-то он меня подкидывал и просто не поймал. А потом, когда пытался поднять, еще и упал на меня сверху. Ну вы понимаете…

Примерно с того возраста я понял, что везение обошло меня стороной. Потому что родной отец выстрелил в меня. Пули такие, круглые, делали такими же, как и машинки – тяжёлыми и качественными. Не помню, железными ли, но я как-то пару днями ранее в упор выстрелил в стену, и от кирпича отломился кусок…

Как свойственно в этой истории четырехлетнему ребенку, я разревелся после такого предательства со стороны отца – выстрела. Хорошо запомнил этот день, потому что редко позволял себе при ком-то реветь. Отец понимал, что если это увидит мать, то реветь будет уже он, вероятно. Поэтому он решил предложить мне выстрелить в него. Ну так, мол, я тебя – ты меня, все честно. Я сразу согласился и успокоился. Он зарядил двустволку и сказал мне:

– Я добегу до того края двора и тогда стреляй, хорошо?

Я кивнул в ответ, вытер слезы и выдохнул. Ружьё было мне не по возрасту, тяжёлое с металлическими деталями. Я даже зарядить-то его сам не мог.

Отец сделал несколько шагов в сторону от меня, я взял его на мушку. Середина лета. Стояло невероятное пекло, он был без футболки. Я помню, как во мне медленно закипала накопившаяся злоба, подступала откуда-то из диафрагмы к горлу, перекатывалась через кадык и собиралась в пристальном взгляде, осадком опадая на сжатые добела кулаки.

Я спустил сразу два курка, не дождавшись нужного момента, и ружье мягко ударило меня в плечо. Пули со свистом вылетели из дула и за долю секунды домчались до загорелой спины этого «легкоатлета». Я видел, как они вкручивались в спину, разрывая кожу и вонзаясь в мясо. Не глубоко, но больно. Это было честно.

Неделей позже он взял меня с собой на прогулку по лесу. И ружьё, не знаю, зачем именно. Мы долго шли по лесу. Я тащил тяжелеющее с каждым шагом оружие, хоть и «детское». Он научил меня заряжать его так, чтобы это не приносило трудностей. Физика, закон рычага и всё, что узнают обычно где-то в седьмом классе.

Он закурил. Я видел, как дым поднимается медленно к свету и теряется где-то посреди древесной листвы и разномастного гомона птиц. Он показал мне на воробья, сидевшего на ветке.

– Медленно целишься, выдыхаешь и стреляешь. Давай.

– Я не хочу. Это птичка, она мне ничего не сделала.

– Я тебе тоже ничего не сделал, но в меня ты выстрелил, не задумываясь.

– Нет, ты сделал мне больно. А птичка мне ничего не сделала.

Он подошёл сзади, приподнял ружье в моих руках и навел ствол на воробья. Я зажмурился. Его палец прижал мой, и я невольно нажал на курок, скорее от боли в пальце, чем от желания. Выстрел.

Хлопок эхом разлетелся по листве леса, и я услышал где-то на границе восприятия звук шлепка маленького пернатого тела о мягкую траву. Птицы затихли, а с ними и все вокруг.

– Вот так это делается. Пойдем, – он докурил и затушил ногой брошенную сигарету.

Мы проходили мимо места убийства воробья. Чувствовал я себя паршиво. Отец прошёл первым, я шёл за ним. Я внимательно изучал свою обувь, утопавшую в листве и траве, как вдруг я услышал трепыхание. Жертва, которую он убил моими руками, ещё была жива. Я остановился и присел, чтобы посмотреть на несчастную птицу. Пуля прошла насквозь. Вероятно, пробила маленькое легкое и сломала крыло, потому что воробей ползал вокруг своей оси на земле и ничего не мог сделать.

В какой-то момент его бегающий, даже сумасшедший взгляд остановился на дереве, с которого он упал, а затем он перевел его на меня. У меня по спине пробежали мурашки. Я взглянул вверх и увидел там гнездо с птенцами. Птица смотрела на меня одним, стекленеющим, мертвеющим с каждой секундой глазом. Мне было все паршивее внутри. Агония птицы, казалось, растянулась в пространстве на целую вечность.

– Чего ты там уселся? Пойдём, кому говорю. Живо!

Я не понимал всей его тупой животной злобы, и почему в центре этого дерьма был я. Он подошел, стянул с меня ружьё, которое сам же и подарил, перевернул его «прикладом» вниз, замахнулся и впечатал «приклад» вместе с несчастной агонизирующей птицей в землю на добрых пару сантиметров. Хруст, который я услышал в тот момент, разлетелся по всему лесу. Где-то с опушки леса молча сорвалась стая птиц.

Помню ли я что-то ещё? Да, много чего. Много хорошего и плохого. В тот день я видел смерть живого существа своими глазами. Его убили моими же руками. Мерзкое чувство, когда ты не можешь… повлиять или изменить реальность. Сразу ощущаешь свою слабость. Я долго и мучительно истязал себя вопросами о том, как бы я поступил, вернувшись туда, но ответа не было. Я даже не знал, изменилось бы что-то в итоге или нет.

В Уоквент можно было попасть двумя дорогами – через лес, по заброшенной просеке или же с главной трассы, которая уводила любого туриста влево – к Саннерсу, вправо – к Мэнсорту, а от последнего уже шло федеральное шоссе на побережье Хайкейпа.

Я смотрел, как наша машина медленно съезжает с дороги, и колёса скрипят о гравий. Мы ехали мимо яблоневого сада, который был весьма большим. Для меня так он и вовсе был бескрайним. Яблоневые деревья сменились покосившимися заборчиками и высокими тополями.

Обожаю тополя. Всегда считал их необычными деревьями. Мне казалось, что только я видел их красоту. В дальнейшем, где бы я ни встречал их, я всегда вспоминал Уоквент. Не события, не людей, а просто это время, когда мир такой большой и неисхоженный.

Когда я подрос, и меня стали отпускать гулять одного, а это, на минуточку, уже лет шесть – самый важный возраст, я старался каждый день сходить куда-то, где я ещё не был. С высоты птичьего полета Уоквент напоминал… Да ничего он не напоминал. Разве что не получившуюся глазунью, знаете, когда желток растекается на сковороде. Слегка вытянутый овал с неровными краями. Увидите нечто похожее – добро пожаловать в Уоквент.

Здесь было около шестидесяти домов, одна школа, подобие поликлиники с терапевтом-дантистом-хирургом в одном лице, здание администрации с тремя кабинетами, река в северной части деревни, ближе к лесу, и небольшой пруд на западе. Именно туда и впадала река. Она называлась Волчья. Не знаю почему. Вероятно, там часто выли волки. Но сам Уоквент был окружен огромными лесными массивами, бескрайними даже для уже повзрослевшего меня.

Я провёл здесь достаточно времени, чтобы изучить каждый уголок, каждый дом, кроме одного. Он стоял поодаль от всех остальных, в нескольких милях от последнего дома в Уоквенте с северной стороны – ближе к лесу и реке.

На мое удивление, в Уоквенте практически не было детей. Ну, не считая нас с сестрой, моего двоюродного отсталого брата, у которого проблемы с парковкой и ещё одного человека – дочери нашего школьного психолога, Евы Бронсон. Мы познакомились на чьём-то дне рождения, перед зачислением в школу. Я помню, как она постеснялась взять какие-то сладости со стола.

Вообще, она производила впечатление очень стеснительного человека. Я помог ей со сладостями, просто принеся их. Так мы и познакомились, после чего стали относительно неплохо общаться.

Когда тебе шесть лет, а ты живёшь в деревне без единого сверстника, выбирать особо не из кого. Я не считал сверстниками людей моего возраста. Не знаю почему, наверное, глупое предубеждение. Для меня это были люди, с которыми я находил общий язык, в первую очередь, с которыми я был на одном уровне. А возраст – это всего лишь цифра, статистика. Не люблю статистику. Да и в классе у меня было человек восемь от силы. Даже не помню их имена. Но Ева была необычной и довольно милой. Она почти всегда носила джинсовое платье-комбинезон с разными нашивками, какие-то кеды и маленький рюкзак в виде белого кролика, с розовыми лямками. Я на самом деле не знаю, что это за одежда и как она называется, там не было штанин. Какое-то платье на подтяжках. Наверное, так выглядит платье-комбинезон. Но кролик был милым, как и сама Ева.

У нее были чёрные, как смола, волосы. Короткие, вроде бы, это называется каре. Поэтому она мне чем-то напоминала человечка из лего-конструктора, только лицо не было желтым. Наоборот, я считал её лицо весьма и глубоко интересным. Оно было очень живым, если вы понимаете меня. Бывает смотришь на человека, а лицо у него ничем не занято, кроме повседневности. Смотря на Еву, складывалось впечатление, что она ежесекундно что-то обдумывала или даже… мечтала.

У неё была на удивление восхитительная кожа, белая. Только щёки покрывала россыпь веснушек. Она их стеснялась и считала уродством, каким-то недостатком, потому что ни у кого больше из наших сверстников такого не было, но я убедил ее в обратном. И у нас были велосипеды!

Так вот, я уже подъезжал к этому дому и смотрел на него издалека, но что-то меня останавливало войти туда. Это даже домиком-то назвать было нельзя. Целый особняк! Я бы не сказал, что я боялся, но нечто меня останавливало.

Лето проходило очень медленно. Каждый день напоминал расплавленную патоку, которая едва тянется. Не помню, как я готовился к школе. Но в какой-то момент мне сказали, что завтра я туда пойду.

Спустя какое-то время я уже сидел за партой вместе с такими же несчастными. Всё было достаточно прозаичным. Серые школьные стены этой деревни немного угнетали меня, хотя учился я с большим успехом. Рутинные будни разбавлялись болями в коленях от отцовских наказаний.

Наказания – это моё хобби, я их коллекционировал. Когда я разбил вазу, которая случайно, между прочим, упала, меня отхлестали стеблем розы, очень больно, и на три часа поставили коленями на кукурузные зёрна.

Суть таких наказаний проста: собственное тело и его вес – твои главные враги. Первое время ты не ощущаешь ничего, но затем ноги вдавливают в себя зёрна кукурузы. Неприятно, думал я тогда. Пока не случился один забавный случай.

Однажды я стал свидетелем родительской ссоры прямо перед уходом в школу. Они громко ругались, Джесс, моя сестра, ревела как резаная. Я не мог слышать даже свои мысли, одни сплошные крики. Меня это смутило в достаточной степени, поэтому весь день я был очень задумчивым.

Я не понимал, зачем люди ругаются, когда банальные споры можно решить мирным путем. У меня болела голова, поэтому на уроке физкультуры я просто сидел на мягком газоне около футбольного поля. Солнце заливало все вокруг.

Конечно же, такая отрешённость не допускалась. Много чего не допускалось в школе. Отец, например, переучил меня писать именно правой рукой, в то время как я был левшой – потому что это не допускалось, по его строгому и субъективному мнению.

Ко мне подошла мой учитель, мисс Каарт. Приятная женщина, я бы даже сказал, девушка. Она всегда с большим уважением относилась ко мне и называла уникальным. Всё дело в том, что я почему-то осваивал весь материал быстрее остальных учеников, для шести лет.

– Питер, все хорошо? Ты сегодня сам не свой. Может, тебя отпустить домой? – она мягко подсела ко мне и приобняла за плечи.

– Нет, спасибо. Домой я как раз не хочу, – ответил я и уставился на зеленую траву.