Дневник Джессики

Мне прописали курс посещений этого мозгоправа до самого лета. В один из таких внеурочных опросников я начал задумываться над тем, где же было мое начало – в лесу с отцом или в этот самый день, сегодня.

Самый солнечный день за весь май и вместе с тем самый чёрный в моей жизни, потому что… один из первых по-настоящему чёрных дней в моей жизни. А первое мы запоминаем всегда очень ярко и в подробностях.

Я попытался мягко рассказать маме о том, что случилось, но она мне не поверила. Они верили друг другу – взрослые взрослым. Но больше меня убивал главный аргумент: «Не лезь в чужие дела. Это не твоя семья». Мистер Исигуро просто отмахнулся от меня, сказав что-то из серии «Это немного не по теме пройденных занятий, Питер…». Поэтому всё, что мне оставалось, это посещать занятия очкарика в халате, горе-отца Евы. Сегодня в школе её не было. Как и вчера. Может, заболела?

– Здравствуй, Питер. – я зашёл в его кабинет. Очень тускло освещённый. Стол был из дуба, кипа бумаг, книжный шкаф справа ломился от книг. Сам он сидел лицом ко мне, уткнувшись в какие-то бумаги.

– Здравствуйте. – Бросил я и сел напротив него, потому что досконально знал этот процесс – какие-то кляксы на бумаге, которые я должен был с чем-то ассоциировать, десяток вопросов насчёт дома и костей, моих кошмаров, попытка убедить меня в том, что это моё воображение играется на фоне ссор родителей. Знаем, проходили. Там еще и мисс Каарт насыпала.

– Год заканчивается, Питер, а ты так мне ни на что и не ответил. – продолжая читать что-то, сказал он.

– В чём подвох? – Я не знал, что мама с ним говорила, но на её месте, я бы тоже поговорил с ним насчет психического здоровья своего ребенка.

– Подвох в том, Пит, что я единственный, не считая моей дочери, кто тебе может поверить. А ты ведь хочешь, чтобы тебе поверил хоть кто-то в этом мире… – он впервые на меня посмотрел. Глаза холодные, как у мертвой рыбы. Грязно-голубые с зеленоватым отливом. Мерзость. Фу.

– Хорошо, что Вас интересует?

– Я вчера нашел у Евы в комнате вот это, – он показал мне детские рисунки.

На них был черный дом, огромная чёрная собака внутри этого дома. Очень много чёрного и красного, на некоторых был изображён ворон, чёрный, как смоль, на некоторых просто был чёрный цвет, пробиваемый синеватым и голубоватым светом. На одном листке был нарисован мальчик в оборванных тряпках посреди косточек. Костей, скорее. Выходит, Ева тоже это видела. Но она не могла видеть то, что мне… просто приснилось, я же ей не говорил, – что вы видели там, внутри?

– Я видел наверху, в спальне, картину молодого человека и девушки. Больше ничего. Не знаю. Остальное мне просто приснилось. Меня сделали сумасшедшим козлом отпущения. Это очень чёрный дом. Он стоит на костях детей. Я их видел, трогал эти кости во снах. Я ничего не понимаю уже. Что было сном, а что – явью. Я устал. Можно мы это всё забудем, и я пойду домой? У меня нет сил разбираться в этой головоломке без кучи нужных деталей, – я с шумом выдохнул и опустил взгляд.

– Ты видел их? – Спросил он и у меня побежали мурашки по спине, размером со слона. Я взглянул на него. Он сидел и улыбался.

– Кого? – Я начал себя морально готовить к тому, чтобы быстро выскочить из-за стола и убежать домой.

– Имена на стене, в подвале. Мне еще раз спросить?! – Он хлопнул ладонью по столу и его очки съехали набекрень. Теперь он был похож на сумасшедшего ученого. Я встал и оглянулся.

– Если эта груда камней – Ваш дом, то у Вас большие проблемы, мистер Бронсон.

– Встал, чтобы убежать к маме? Тебе никто не поверит. Даже моя дочь тебе не верит, – день великих открытий, а то я не знаю.

– Где Ева?

– Нужно было запереть тебя там, чтобы ты понял, что нельзя просто так брать, Питер, и влезать в чужую жизнь, в чужие секреты, переворачивая и сжигая все внутри. Последствия, Питер. Запомни это слово!

– Чокнутый придурок!

Я выбежал из кабинета в отдалённом уголке школьных коридоров. Сломя голову я нёсся за своим велосипедом.

В голове был хаос. И этот чокнутый был отцом Евы? Промыл ей мозги, и она нагло лгала мне и всем вокруг, что я осёл упертый. Секреты, последствия, сраный я олень! Мне явно что-то не договаривали с детства.

Через полчаса я уже трезвонил в забор бабушки Евы. Мне нужно было с ней поговорить.

– Здравствуйте, Питер. Как ты? – Её бабушка всегда отличалась большим радушием. Почему Ева жила с ней, при живом отце, я не знал, но выбор её одобрял.

– Здравствуйте, Ева дома? – В горле пересохло от быстрой езды.

– Нет. Сегодня её должен был привезти вечером отец. Он впервые за долгое время решил её забрать на выходные к себе. Они хотели провести вместе день в новом доме. Но как она вернётся, я попрошу сообщить тебе.

Я поблагодарил её и уселся на велосипед. Упёршись локтями в руль, я опустил голову. Где мне её искать?

Забрал к себе. Впервые забрал к себе. Она не вернётся…

Пронзившая голову мысль красной полосой прожгла мой взгляд.

– Она там, – прошептал я сам себе и рванул с места снова в «Особняк Уоквент», по пути заехав к дому бабушки.

Я не знал, чем это всё может закончиться, поэтому попросил бабушку вызвать полицию к дому на холме. Сказал, что там кто-то кричал, а сам тайком поехал через западное озеро к холму – так быстрее всего. Я мчался со всех ног. Со всех педалей.

Я ехал очень быстро. Горячий воздух высушил горло насквозь, так, что я не мог сглотнуть без боли. Пот застилал глаза, капли его собирались в бровях и падали прямо в глаза. Неприятно щипало. Я как мог на ходу смахивал его рукой со лба, едва удерживая руль. Жарко.

Еще на подъезде я увидел, что дверь настежь открыта. Я бросил велосипед у начала двора, осмотрелся – никого. Аккуратно ступил к дому, через порог, и тут же потерял способность видеть. На улице было очень солнечно, а вот в доме нет. Я подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Отдышался.

Снова в солнечном проёме от двери плавали тысячи первородных пылинок. Я осмотрел первый этаж – пусто. Ни единой живой души.

Было очень страшно. И даже странно. Я как будто вернулся в страшный сон, спустя лет десять. Это место выжгло в моем сознании печать страха.

Теперь я не знаю, умею ли бояться по-настоящему того, чего боятся все остальные. Темноты там, неожиданности.

У всего есть обратная сторона. Сейчас, например, я был рад, что темнота дома меня окутывает. Я смотрел на освещённые солнцем участки как будто бы из тени. Я видел, а меня нет.

Евы не было. Кричать, как герой дешёвых фильмов ужасов, я не собирался. Если ее нет на первом этаже, то она на втором. Если нет там, то её просто здесь нет. Но что-то мне подсказывало, что я знаю, где она будет.

Сердце тем чаще стучало, чем ближе я был к спальне второго этажа. Мне кажется, я его слышал отчётливее, чем звуки вокруг. Коридор к спальне был достаточно длинным, около десяти метров. Я прошел его максимально тихо – сам стал тишиной. Дверь в комнату была прикрыта, оставалась буквально сантиметровая щель.

Я подошел и прислушался к тому, что могло быть внутри. Ничего. Пусто. Ни разговоров, ни дыхания, ни шорохов. Я медленно открыл дверь рукой. Она открылась с очень громким скрипом. В этом доме всё скрипело, но сильнее всего – дверь в спальню. Наверное, её чаще всего открывали. Скрип прорезал тишину дома насквозь, как нож масло.

То, что открылось моему взгляду, я не смог бы описать, если бы не видел сам. В ту секунду я одновременно и умер, и понял всё, и захотел убежать, кричать – не знаю, всё сразу. Такой спектр эмоций ещё не пробивал меня разом. Да, я нашёл ее.

На что способна семилетняя девочка? На многое, если того стоит её жизнь. Но на что способен пойти человек, когда в его руках эта самая жизнь?

– Господи… – это всё, что я смог прохрипеть. Горло пересохло в мгновение. Было даже как-то непривычно слышать себя со стороны.

Я начал обходить кровать против часовой стрелки.

Это было странно, если слово «странно» вообще вписывалось в эту сцену. Все кадры, которые я видел с разных углов будто бы сохранялись мною, как фотографии, когда я моргал. Они плотно впечатывались в мой мозг с лёгким жжением. Я не мог их оттуда вытащить, даже спустя десяток лет.

Ева лежала на кровати, раскинув руки и ноги в разные стороны. Они были связаны верёвкой, соответственно каждой. Голова запрокинута назад, к изголовью кровати, рот приоткрыт, в последнем издыхании.

Вся верёвка была в крови ближе к коже. Я видел, как Ева сжимала своими маленькими кулачками верёвки слева и справа, как её жёсткие волокна въедались в кожу. Ноги были так же в крови, будто тот, кто её связал, очень долго… Тёр этой жёсткой верёвкой, пока не протёр на щиколотках кожу до мяса, до костей. Верёвка там была тоньше, чем на руках. Или Ева сама отмахивалась ногами, но долго и безуспешно, что пугало ещё сильнее.

Ева была полностью голая. Всё её тело было в порезах и ранах, а на столе лежал огромный нож с витиеватой ручкой, такой же, как сама кровать.

Позолоченная рукоятка ножа немного стёрлась в середине. Видимо по той же причине, что и скрип двери – часто пользовались.

Еве нанесли ударов сорок, наверное, я не считал. По всему телу, даже там, внизу… а затем перерезали горло. Наоборот, нет смысла, думаю. Это делал маньяк, а не убийца. Маньяки хотят видеть предсмертное мучение, агонию, они так самоутверждаются, когда их буквально просят о смерти. Убийцы просто убивают. Если бы Еве сначала перерезали горло, она бы не чувствовала никаких издевательств над собой и не видела их. А маньяки хотят, чтобы их жертва видела это. Тупая животная ненависть.