Дневник Джессики

– …Папа! – я резко обернулся. Ева стояла вся белая, как смерть. Одной рукой она зажимала себе рот, другой края своего платья-комбинезона. Я даже охнул от удивления, что говорить о моей подруге. В дверях стоял Патрик Бронсон, отец Евы.

– Какого черта ты тут забыла? – лицо его было перекошено от злости. Где-то я такое уже видел. Очки его в толстой роговой оправе были сдвинуты набекрень, в руках был фонарь, на плече рюкзак, коричневая куртка, ботинки, серые джинсы. Самый обычный человек. Он сверлил взглядом Еву, секунды четыре, пока не осёкся. Он вспомнил, наверное, что она не одна. Я тоже буравил его взглядом.

– Здрасьте… Мистер Бронсон, мы просто гуляли, и я предложил Еве прокатиться до этого дома. Не наказывайте её, пожалуйста. Это я виноват. Мы очень устали и проголодались, уже поздно…

– Майерс, я с тобой разговаривал? Пошел вон из моего дома!

– Это не Ваш дом! – я стал в позу.

– Нет, сынок, это мой дом, я его купил. А ты мне окно выбил. Скажи спасибо, что я твоим родителям ещё не позвонил. Пошел вон отсюда! – он подошёл ко мне и вытащил из «витиеватой» комнаты за шиворот. Я успел обернуться и увидеть взгляд Евы, покрасневшие веснушчатые щеки, ставшие за минуту разговора просто пунцовыми, борозды от слезинок из глаз, орошавшие эти пунцовые поля и руки в изломе. Руки ребёнка, который не хочет, чтобы его наказывали. Тут дверь захлопнулась. Я услышал хлёсткий звук, похожий на хлопок или даже пощёчину.

– Папа! – взмолилась Ева. Да, это была пощёчина. Я просто не знал, что мне делать. Я начал ломиться руками и ногами в дверь.

Дверь распахнулась резко, так, что я провалился внутрь. Первое, что я увидел, это кеды Евы – она сидела около кровати, на полу и закрывала лицо руками. Надо мной стоял Патрик Бронсон – не самый лучший школьный психолог, которого я знал.

– Пошёл вон отсюда, щенок! – зарычал он. Я увидел, как капля слюны вырвалась из его рта, обрамленного густой щёткой усов, и упала возле меня на пол, подняв слой пыли. Как же много ярости я видел в нём. Но почему?

– Питер, уходи… – едва слышно проговорила Ева, не поднимая головы.

– Ева, это неправильно, – встал я, отряхиваясь, – я всё расскажу в школе про вас, Патрик. Все узнают, и вы за это ответите!

– Питер! – крикнула Ева и только сейчас подняла голову. На её левой щеке разгорался след от взрослой мужской ладони, ярко-красный, краснее и ярче её и без того пунцовых щек. Нижняя губа лопнула и там уже успела запечься кровавая струйка, – Питер, уходи, пожалуйста. Это не твоё дело. Уходи и молчи. Ты мне друг? Сделай это, ради меня… – она смотрела на меня, но глаза говорили другое. Зрачки прыгали в истерике и сияли от скопившихся слез. Но последние слова она протянула с каким-то другим смыслом.

Затем Патрик просто вытащил меня за шиворот, как и в первый раз, но уже из дома и захлопнул за мной дверь. Я ничего не делал, чтобы сопротивляться. Всё, что было перед моими глазами – это взгляд Евы.

Это был взгляд далеко не ребёнка, которого собирались выпороть или как-то наказать. Да, это унизительно, особенно если ты не виноват. Обычно, это взгляд обиды в глазах ребенка. Я-то знаю, часто смотрел на себя в зеркало, после наказаний отца. В глазах Евы я видел не стыд, когда кто-то из друзей видит, как тебя наказывают родители, не обиду за то, в чём ты вовсе не виноват. Я видел что-то другое. Потому что я смотрел не в глаза сверстника, ребёнка, девочки.

Я смотрел в глаза женщины, испытывавшей глубокое душевное унижение. Это был взгляд униженного и оскорбленного человека, женщины. Взрослой женщины, а не моей девочки-подружки с забавным рюкзаком, велосипедом и кедами.

Я это потом понял, чуть повзрослев. Тогда я не мог этого понять, потому что не знал, что это – униженная женщина.

Проезжая ещё раз западное озеро, меня повело в сторону. Переднее колесо велосипеда наскочило на кочку, и я не удержал руль. Устал. Я упал с велосипеда и скатился по склону в гладь озера. Вот, хоть искупался.

Добрался я только к утру, притопал к бабушке, до неё было немного ближе. А в таком состоянии даже немного было очень и очень много. Прикатил велосипед с передним колесом в виде восьмерки и выломанными спицами.

Я открыл двери в дом, прошел в гостиную. Здесь были все мои родители, сестра, бабушка и дедушка. Наверное, думали, где меня искать.

– Боже мой… – ужаснулась бабушка, и мама прикрыла рот рукой.

Я потерял сознание. Видимо, тот факт, что все закончилось, ударил волной эндорфина в мозг. Веки медленно сомкнулись, и я мягко упал на пол.

Сон был ужасен. Я снова оказывался в доме Бронсонов. Я был в каком-то подвале, шарился руками по детским костям, под смех отца Евы. На стене этого подвала были выцарапаны какие-то имена, я не мог понять, какие, пока не увидел первое и последнее – Мона, такое имя было первым, и оно было зачёркнуто. Даже вычеркнуто с каким-то остервенением.

Последнее было имя моей подруги – Ева. Оно тоже было зачёркнуто. Перед Евой маячило имя Эллисон. Все имена, кроме Эллисон были зачёркнуты, с той разницей, что черта на имени Евы была совсем свежая и… яростная. Будто кто-то ненавидел его, кто-то истязал стену чем-то острым, чтобы убить его.

Меня лихорадило. Наверное, промёрз, когда искупался посреди ночи. Я слышал визг птиц, которые кружились вокруг своей оси как тот воробей в лесу, они окружали меня, нападали, клевали, пока я в темноте не услышал: «Питер, уходи, пожалуйста. Это не твоё дело. Уходи и молчи. Ты мне друг? Сделай это, ради меня…».

Я несколько раз просыпался в бреду и весь мокрый, чьи-то руки заботливо меня успокаивали и опускали в мягкие объятия постели, каждый раз, когда я порывался встать с неё.

Последнее, что я видел – это абсолютный мрак, разрываемый лишь изредка звуками падающих капель. Я был в какой-то пещере без толики света. Открыв глаза, я обнаружил себя лежащим в темной луже. Пол пещеры заменял тонкий слой воды. Вода и была полом. В темноте передо мной сидел кто-то. Я встал, подошел к нему. Он сидел, уткнув голову в колени. Он поднял взгляд – это был я сам. Я сам, только в каком-то рванье вместо одежды. Он сидел молча, смотрел на меня впалыми глазами. Его рука протянулась ко мне, и как только он коснулся меня, все исчезло.

Проснулся я у себя в постели, чистый, почти ничего не болело. Первое, что я спросил, удивило родителей.

– Где Ева? – прохрипел я.

– Ева дома, у своей бабушки. Причём здесь Ева? Где ты был?

– Кровь… много. Кости. Детские. Где Ева?

– Ты совсем дурак? Где ты шлялся? Знаешь, как мы волновались?

Да знаю я, как вы волновались. Знали бы вы все, как я волновался. Как я залез в дом, в котором меня чуть не сожрал волк-переросток, не считая чертовых птиц и их визгов, детских костей, имен и прочего… Или это был еще один лихорадочный сон?

– Ева была со мной. Я ничего никому не расскажу, пока вы её не приведёте.

Сказано – сделано. Ева через два часа сидела напротив меня с лицом полнейшего непонимания.

– Ты рассказала им?

– Нет.

– Ничего?

– …Что? – сказала она, немного потупив взглядом.

– Ты издеваешься? – я начинал чувствовать гнев, который сменил обиду предательства.

Я приподнялся, возле моей постели все собрались – родители, бабушки, Ева.

– Ева, где вы были, чёрт возьми? – отец был в гневе. Хотя ему-то что…

– Мы поехали кататься на велосипедах. Доехали до озера, искупались, потому что было жарко. Я проголодалась ближе к вечеру и захотела домой. И начали где-то лаять собаки на другой стороне озера. Стало страшно. Питер захотел остаться, я ему сказала, что не стоит, что все будут волноваться, но он же упрямый, как осёл. Я и поехала одна. Доехала до развилки, меня там встретил папа… – Всё это время Ева сидела и рассказывала эту ложь, глядя в пол, на будто бы заученный текст.

– Ложь! Ты была со мной, ты же видела всё это в этом сраном проклятом доме! Ева, почему ты врёшь им? Почему ты врёшь мне?! – я был в бешенстве.

Ева смотрела в пол. По её щеке стекала слеза.

– Извини… – прошептала она, наклонившись над кроватью и выбежала из комнаты, ломая пальцы. Моему удивлению не было предела. Шоку, скорее. Я ничего уже не понимал и не хотел.

– Короче, всё понятно. Сам дурак, потащил ещё и девчонку за собой. Она хоть додумалась домой поехать, а этот с собаками там веселился. Теперь ещё и прививки ставить от столбняка. Не можешь нормально? – резюмировал отец.

Я промолчал. Как итог, меня несколько раз отправляли к «доктору» Бронсону, который только и делал, что задавал мне вопросы в своём кабинете. Я ему ничего не рассказывал. Я больше никому ничего не рассказывал.

Моё начало больше походило на чей-то конец. Я ходил к этому докторишке оставшиеся месяцы учёбы.

Только сейчас я заметил все его странности. Он весь был странный. Толстая роговая оправа очков, усы как щётка под носом. На руке, правой, порез. Глубокий, как стеклом, и старый. Рубашка в клетку, ещё одни очки в нагрудном кармане.

Учебный год вот-вот должен был закончиться. Исигуро я так ничего и не рассказал. Ева ходила на уроки так же, как и раньше, но теперь она выглядела какой-то пришибленной. Я с ней не разговаривал.