Корсары Мейна

Корсары Мейна
Виталий Дмитриевич Гладкий

Исторические приключения (Вече)
Семнадцатый век – эпоха расцвета пиратства. Морские разбойники всех мастей и национальностей отважно нападают на торговые караваны из Нового Света, везущие в Европу золото, сахар, какао и прочие богатства. Но и европейские купцы не сидят сложа руки – порой дают грабителям достойный отпор. Однако жажда приключений и легкой наживы безудержно влекут в тропические воды все новых и новых сорвиголов.

Вот так и встретились на морских перепутьях – юный французский аристократ и бездельник Мишель де Граммон и русский бурсак Тимко Гармаш, не подозревая, куда их заведет коварная судьба-злодейка и чем все это закончится…

Виталий Гладкий

Корсары Мейна

© Гладкий В. Д., 2016

© ООО «Издательство «Вече», 2016

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2017

Сайт издательства www.veche.ru

Часть первая. Сорвиголовы

Выходи в привольный мир!
К черту пыльных книжек хлам!
Наша родина – трактир.
Нам пивная – божий храм.
Ночь проведши за стаканом,
Не грешно упиться в дым.
Добродетель – стариканам,
Безрассудство – молодым!

    Из сборника «Carmina Burana» (XIII в.)

Глава 1. Юный бретёр

Весенним утром 1650 года изрядно разбитая колесами повозок и лошадиными копытами дорога, ведущая в Париж, как обычно, не пустовала. В столь раннее время по ней передвигались в основном люди военные, пассажирские и почтовые дилижансы и редкие купеческие обозы ехали под охраной – уж больно времена во Франции настали тревожные. По приказу чрезвычайно непопулярного в народе кардинала Мазарини принц Конде, герой Тридцатилетней войны, и некоторые его друзья были арестованы и заключены в Венсенскую тюрьму, и на улицах Парижа забушевала Фронда. Королева-регентша Анна Австрийская перебралась со всем своим двором и двенадцатилетним сыном, королем Людовиком XIV, в Рюэль, где спряталась за надежными стенами замка Мальмезон. А что касается кардинала, то его преосвященство по-прежнему пребывал в своей резиденции под защитой гвардейцев.

Еще не доехав до крепостных стен Парижа, пассажиры дилижанса мужского пола начали морщить носы, а дамы достали надушенные платочки. До этого они наслаждались чудесными запахами цветущих садов и свежескошенной луговой травы, но амбре, исходившее из канав фобургов – предместий, переполненных отбросами, мигом вернуло их к городской действительности. Миновав беспрестанно увеличивающуюся трясину канав, так не вяжущуюся с гербом города, на котором изображен серебряный корабль, плывущий по лазурным волнам, дилижанс оказался возле городских ворот, где еще с вечера в беспорядке толпились повозки торговцев, которые не успели попасть за стены до закрытия.

Покончив с формальностями, – в соответствии с королевским эдиктом, собственноручно написанным кардиналом Мазарини, привратники проверили документы, а чиновники получили городскую ввозную пошлину, – путешественники, несмотря на изрядно опустевшие кошельки, облегченно вздохнули, потому что путь в столицу французского королевства, перекрытый копьями и алебардами стражи, наконец стал свободным. Дилижанс углубился в лабиринт улочек в центре старого города, где почерневшие, увитые плющом массивные здания с высокими башнями, угловатыми бойницами и стрельчатыми арками соседствовали с покосившимися ветхими домишками.

Строения, каждый верхний этаж которых нависал над нижним, стояли столь плотно, что можно было перепрыгнуть с одного на другое. На узких улочках шириной около двух туазов[1 - Туаз – старинная французская мера длины. 1 туаз = 1,949 м. – Здесь и далее – примеч. автора.] из-за крутых высоких крыш, почти смыкающихся вверху, всегда царили сумерки, и парижанам нередко приходилось зажигать в комнатах свечи даже средь бела дня.

С раннего утра город наполнен шумом. Туда-сюда скачут по булыжным мостовым всадники, гвардейцы или мушкетеры короля, высекая искры подковами лошадей и привлекая внимание юных служанок, которые торопятся в лавку зеленщика, чтобы купить свежую спаржу, громко ругаются торговки, адски гремят тянущиеся из портов Сены повозки с дровами, сеном, винными бочками… А вот и наш многоместный дилижанс внес свою лепту в городскую какофонию – прогрохотал по улочке металлическими колесами, опрокидывая лотки и срывая вывески.

Апогея шум достигает на Сен-Жерменской ярмарке, где собирается цвет парижской ремесленной «аристократии» – галантерейщики, скорняки, суконщики, золотых дел мастера, бакалейщики… Степенные негоцианты в пышных кафтанах и просторных штанах из темного сукна, в шерстяных чулках с подвязками раскладывают на прилавках кольца, серьги, пелерины, манто, гобелены, зеркала. Крупные коммерсанты съезжаются сюда из всех городов Франции и даже из-за границы; португальцы продают амбру и тонкий фарфор; турки предлагают персидский бальзам и константинопольские духи, провансальцы торгуют апельсинами и лимонами.

Чего здесь только нет! Марсельские халаты и сукна из Лангедока, голландские рубашки и генуэзские кружева, фландрские картины и алансонские бриллианты, миланские сыры и испанские вина. Продавцы сластей стоят на каждом углу и едва не хватают прохожих за рукава: купите, мсье, купите, мадемуазель, это так вкусно! Но особой популярностью у парижан пользуются вафли, без которых ни один гурман не мыслит себе бокал доброго вина.

На Новом мосту через Сену, построенном в 1604 году архитектором Андре де Серсо по приказу Беарнца – короля Генриха IV, как и на ярмарке, идет такая бойкая торговля, что рябит в глазах и звенит в ушах. Мост – излюбленное место цирюльников и зубодеров, различных штукарей, бродячих философов, недоучившихся студиозов, уличных хулиганов и аптекарей-шарлатанов, продающих всевозможные мази, пластыри, чудесные лекарства, спасающие в том числе и от гибельного влияния космических явлений – комет и солнечных затмений.

Дилижанс остановился неподалеку от Нового моста на небольшой площади, которую парижане прозвали «Пять углов», потому что в этом месте сходились пять улиц, и уставшие пассажиры, нагруженные коробками и саквояжами, стали расползаться от него в разные стороны, как муравьи из разворошенного муравейника. Вместе с ними на изрядно загаженную лошадиным пометом брусчатку ступил и высокий господин в коротком дорожном плаще и широкополой шляпе с пером, судя по выправке, отставной военный, скорее всего, моряк – он был сильно загорелым, а такой густой загар приобретается только в южных морях. Этот вывод подтверждал и старый сабельный шрам во всю левую щеку, кроме того, на левой руке, в которой он держал дорожную сумку, у него не хватало мизинца.

У пояса господина висела длинная тяжелая шпага, которой можно было не только колоть, но и рубить. Она называлась «седельной» и использовалась большей частью в кавалерии, но ее применяли и французские моряки – в абордажных боях. Потертые ножны не имели украшений, но от этого оружие выглядело еще более внушительно.

Господин осмотрелся и решительно направился в сторону улицы Сен-Дени. По его уверенному виду было понятно, что Париж он знает достаточно хорошо и ему не требуются провожатые, особенно такие, как те трое мазуриков, что увязались за ним от стоянки дилижанса. Когда он оказался в узком пустынном переулке, его начали быстро догонять. Господин обернулся, насмешливо глянул на угрюмые лица мазуриков, приготовившихся ограбить его и раздеть до нитки, и пальцами правой руки изобразил какой-то знак.

Грабители ошарашенно переглянулись, и на их физиономиях появились кислые ухмылки – инцидент был исчерпан. Господин притронулся к шляпе, прощаясь со своими «провожатыми», и пошел дальше, насвистывая залихватскую мелодию. Мазурики немного потоптались на месте, глядя ему вслед глазами голодных псов, у которых прямо из-под носа увели сахарную кость, а затем спрятали ножи и пистолет и поплелись обратно, сетуя на свое невезение.

– …Мишу! Ты не смеешь столь скверно относиться к господину де Молену! Он твой отец!

Так говорила небогато одетая женщина, лицо которой хранило следы былой красоты, своему младшему сыну, пятнадцатилетнему Мишелю де Граммону, хорошо известному в определенных кругах парижского общества забияке, хулигану и бретёру.

– Ма, мой отец на небесах, – мягко отвечал Мишель. – А де Молен – твой муж. Он мне никто.

– Он кормит тебя и всю нашу семью!

– Да уж, кормит… – Мишель пренебрежительно хмыкнул. – Если бы не те продукты, что я достаю, наша семья, – «наша» он сказал с нажимом, – и твой де Молен уже ноги протянули бы с голоду.

«Достаю» было чересчур громко сказано. Хотя значение этого слова близко к правде, ведь нельзя же назвать кражу честной работой.

Родной отец Мишеля, офицер королевской гвардии сьёр Николя Граммон де ля Мот, гасконец, умер от ран три года назад, оставив жену с двумя детьми – сыном и дочерью – почти без средств к существованию, если не считать его мизерной военной пенсии в тридцать ливров[2 - Ливр – денежная единица Франции, бывшая в обращении до 1795 года. 1 ливр = 20 су = 240 денье. Были ливры турский и парижский. Как монета ливр выпускался только один раз в 1656 году весом в 8,024 г (7,69 г серебра).], которой едва хватало, чтобы кое-как свести концы с концами. Немного погоревав по безвременно усопшему мужу, мать снова вышла замуж, и опять-таки за гвардейского офицера, изрядного кутилу и выпивоху.

Сестра Мишеля, которую звали Колетт, была младше брата на год, и ей уже присматривали добропорядочного, состоятельного жениха. И надо же такому случиться, что новый папаша Мишеля как-то притащил в дом сослуживца-офицера, такого же беспутного гуляку, как и сам, тому попалась на глаза Колетт, и он начал за ней ухаживать. Впрочем, Мишель подозревал, что господин де Молен давно лелеял мысль избавить семью от двух ртов, для начала как можно скорее выдав замуж Колетт, хотя с четырнадцатилетней бесприданницей это дело было нелегким.

Что касается Мишеля, то бравый гвардеец не сомневался, что его пасынок закончит свои дни на Гревской площади, где казнили не только простолюдинов, но и дворян. А если учесть, что прево[3 - Прево – в феодальной Франции XI–XVIII вв. королевский чиновник или ставленник феодала, обладавший до XV века на вверенной ему территории судебной, фискальной и военной властью; с XV века выполнял лишь судебные функции.], епископы, капитулы, аббаты и приоры поставили виселицы на Рыночной площади, перекрестке Трауар, Свином рынке, заставе Сержантов, площади Дофин, Кошачьем рынке, возле ворот Боде и Сен-Жак и вообще везде, куда ни пойдешь, то Мишель де Граммон с его проделками, совсем не похожими на детские шалости, обязательно должен был попасть если не в руки правосудия, то в лапы инквизиции точно.

– Мишель, как ты можешь такое говорить… – бедная женщина залилась слезами.

Уж чего-чего, а материнских слез юный забияка не мог выносить. Он выскочил из дома как ошпаренный и, не оглядываясь, побежал вниз по извилистой, как змейка, улице Могильщиков, где стоял их старенький двухэтажный домик, к церкви Сен-Сюльпис. Там, на улице Вьё Коломбье – Старой Голубятни, которая выходила к главному, восточному, фасаду церкви, Мишеля должны были ждать его приятели, такие же сорвиголовы, как и он сам.

Они слонялись там уже добрых полчаса, все сыновья обедневших дворян. Юные задиры отличались от своих сверстников из парижского Двора чудес лишь тем, что имели право носить шпаги и не занимались попрошайничеством. Их одеяние – в основном обноски – оставляло желать лучшего, а дерзкие манеры вызывали у встречных прохожих непреодолимое желание свернуть в первый попавшийся переулок.

– Мишу, какого дьявола?! – воскликнул рослый крепыш, которого звали Готье. – Сколько можно тебя ждать?! Я голоден, как волк!

– И мы, и мы голодны! – поддержали Готье остальные – худой и длинный, как копье, Морис и черный, словно галка, Жюль, прозванный из-за своего малого роста Мышонком.

– В таверну? – спросил Мишель, у которого тоже кишки играли марш; кусок черствого хлеба, посыпанного солью, и немного кислого вина, которое осталось от ужина папаши, – весь завтрак юного де Граммона – ни в коей мере не могли насытить его молодой здоровый организм.

– В таверну! – хором ответили приятели.

– А деньги у вас есть?

При этих словах Мишеля живые лица сорвиголов вмиг стали унылыми, как у похмельного монаха во время ранней заутрени. Увы, деньги в кошельках юных дворян водились редко, а если им и случалось туда попасть каким-то чудом, то хранились они недолго – Париж не зря заслужил прозвище города соблазнов.

– Выше головы! – воскликнул Мишель де Граммон. – Сегодня кредита нам, увы, не видать как своих ушей, но деньги все равно у нас будут. За мной!

Он был на год младше самого юного из компании, Жюля, тем не менее место вожака занял по праву. Мишель прослыл большим выдумщиком и отчаянным храбрецом.

Далеко ходить за деньгами не пришлось. Возле церкви, как обычно, стоял упитанный монах-доминиканец, с напускным смирением воздев глаза к небу. Он собирал подаяния в кружку для пожертвований – опечатанную жестянку с прорезью для монет. День был праздничный – собственно говоря, когда началась Фронда, парижане что-то праздновали почти каждый день, – поэтому церковь не пустовала, и людской поток цеплялся за монаха, как льдины во время весеннего половодья за опору моста. При этом раздавался приятный звон, уведомлявший Отца небесного, что очередная монетка на благое дело скрылась в утробе изрядно потяжелевшей жестянки, которая висела поверх круглого живота монаха на тонком сыромятном ремешке.