И, когда на рассвете, нежданно, как зимний гром,
уходя навсегда, опершись о косяк бедром,
оглянулась и протянула «asta la vista»,
ты смотрел на нее, как смотрел на пылающий Рим Нерон.
Че
Он старался не целовать Че Гевару на правом ее плече.
Тот смотрел на него с презрением – слишком робок.
Аргентинец Эрнесто, разбойник, министр, и просто Че
Был всего лишь одной из пяти ее любимых татуировок.
В топкой зелени глаз метался живой огонь,
желтоватый и беспокойный, как тигр в клетке.
Он любил ее двадцатитрехлетней, шальной, нагой,
с безупречно упругим телом недавней легкоатлетки.
И под утро, когда уставала натужно скрипеть кровать,
и гаванское радио что-то чеканило про надои,
он баюкал ее, инстинктивно пробуя прикрывать
самозванца не очень-то пролетарской своей ладонью.
У нее было сердце. Как это водится у сердец,
там хватало места другим.
…Очень многому свойственно умещаться
В этом славном возрасте, в этом втором из детств,
кроме страха, трезвости и мещанства…
…В исступлении ревности, в коме, в бессильном параличе
он всегда был уверен, что эти, другие, целуют Че.
Два часа этой осени…
Два часа этой осени можно было бы уложить
в телевизионную драму,
в сатирическую программу,
даже в дорогу к храму…
Можно было пропеть, прожить,
прокричать, прокурить в заплеванном тамбуре электрички,
нервно жестикулируя или ломая спички…
Только спички лет двадцать уже за бортом,
в электричках ты ездил в почти забытом уже
промозглом и бешеном девяносто четвертом,
говорить, и кричать, и петь больше не о чем —
смыслы
остались
там.
Мегаполис и утро, и новая ода семи потам,
и на старом железе твоей башки обновленный батрачит софт…
Да и осени было не более двух часов.
Напиши мне
Напиши мне.
Каким-нибудь сумрачным ветреным днем,
Между утренним кофе и смазанным шумом проспекта,
Где кипит суета всеми красками спектра,
Где торопит апрель всех, кто явственно помнит о нем…
Знаешь, мы уже стали большими.
Напиши мне.