После катастрофы

– Ну что, по домам?

И Евдокимов его проводил. Благо, по пути было. На прощание пожали друг другу руки, дали совершенно необязательное обещание друг друга не забывать.

Калиничев спросил напоследок:

– Домой или к родителям?

– К родителям, – ответил Евдокимов, а сам повернул к школе.

Подойти в присутствии такого количества знающего его народа Евдокимов ни за что бы не решился, но притаиться где-нибудь в темноте, чтобы, если повезёт, навязаться в провожатые, был почти готов. Почти – потому что в нём, как и в Питере, шла борьба:

«Да, но что я ей скажу?»

… И вот они уже идут рядом – понятливая подружка тут же удалилась. Она смотрит перед собой, вся в напряжённом ожидании, что будет дальше. И это ожидание чего-то безумно влекущего и в нём. Он берёт её за руку. Она поворачивает голову. В её глазах покорность и страх…

И тогда усилием воли Евдокимов обрывает воображение:

«Нет, так дальше нельзя!»

А сам подходит к школе и располагается в темноте.

Народ потихоньку расходится. Очевидно, вот-вот свернут и дискотеку, хотя музыка ещё слышна.

«Интересно, тут они или уже ушли? Похоже, дискотека их совсем не интересует. А иначе зачем бы спускаться вниз и сидеть в одежде у раздевалки?»

И Евдокимов то порывается войти, а то останавливает себя тем рассуждением, что для этого у него теперь нет веских оснований.

Ему стыдно до невозможности, и в то же время он не находит в себе силы всё это прекратить.

«Ну стою и стою, мало ли кто и зачем тут стоит!» – пытается он обмануть себя, а стыд нестерпимо жжёт сердце.

Это продолжается до тех пор, пока Евдокимов не поднимает против себя бунт.

Но за всё время пути к станции захватывающая картина знакомства назойливо преследует сердце обманчивой жалостью по чему-то так и неосуществившемуся.

Глава вторая

На подъезде к Шереметьеву таксист осведомился, какой терминал, и через пять минут подкатил к остеклённому фасаду аэровокзала.

Такого размаха Евдокимов не ожидал.

На входе багаж пропустили через специальное устройство, сами прошли через магнитную рамку. Сразу пришло на память Домодедово. И всё-таки трудно было представить, что всё это великолепие в считанные секунды могло превратиться в руины, а мирно сидящие и гуляющие в ожидании рейса взрослые и дети в убитых и раненых.

На противоположной от входа стене висело большое табло с номерами рейсов, маршрутами и временем вылета. Внимание Евдокимова сразу же привлекло интенсивное перемещение списка. Неужели такая загруженность? Где-то в самом низу он отыскал номер своего рейса.

Когда расположились за столиком небольшого кафе, Евдокимов сказал:

– Надо бы юаней купить. Вдруг никто не встретит, а нам даже до места не на что будет добраться. Ты хотя бы спросила название отеля?

– Да они сами пока не знают. Завтра утром их поезд из Владивостока в Пекин прибывает, а нас должна встретить какая-то Ирина.

– А если не встретит?

– Должна.

– А если?.. И как нарочно, ни по-китайски, ни по-английски ни ты, ни я – ни слова.

– Ну почему? Я знаю несколько английских.

– Да-а? Ну-ка, ну-ка?..

– Сори. Плиз. Сеньк ю. Ай лав ю. И это ещё, как его… сейчас вспомню…

– Не трудись, и этого вполне достаточно, чтобы свободно передвигаться и даже комфортно чувствовать себя в чужой стране. Держи «керенки», на две тысячи юаней, думаю, хватит. Ступай. Там, кажется, обменный пункт.

Когда в руках Евдокимова оказалось два десятка юаней сотенного достоинства, почему-то пришли на память советские рубли с «Ильичом», только в отличие от отечественного китайский был изображён, как на американских долларах. Обыкновенное, подумал Евдокимов, как, впрочем, и у отечественного, лицо самого обыкновенного человека, а каких почестей при жизни и особенно после смерти оба удостоились! И хотя первого с денег убрали («Уберите Ленина с денег», с праведной дрожью в голосе когда-то взывал Андрей Вознесенский), тела обоих до сих пор покоились в мавзолеях. «У них – понятно, у нас – для чего?» Когда-то Евдокимов неоднократно задавался этим вопросом, натыкаясь на самые невероятные версии, типа «не принимает земля», «никто не станет отпевать», даже набрёл на соображение, что «идола может вынести только идол, а его ещё не родила мнимая дева». Потом стали доходить слухи, что родила, и даже голливудский фильм на эту тему показали. Но фильм – ладно (чего только не покажут америкосы?), с горящими глазами заговорщиков передавали из уст в уста, что «ему» уже двадцать, двадцать пять и даже вот-вот стукнет тридцать. Короче, песня ещё та, поскольку уже в прошлом веке не то в США, не то в Англии, не то в Италии, под боком Понтифика, рождался и тайно воспитывался этот «последний друг человечества».

О перемене отношения к «живому всех живых» и говорить нечего.

А ведь когда-то!..

Кто-кто, а Евдокимов хорошо помнил, с каким задором чуть ли не каждый день по радио пели: «День за днем идут года – / Зори новых поколений, / Но никто и никогда / Не забудет имя Ленин. / Ленин всегда живой, / Ленин всегда с тобой – / В горе, в надежде и радости. / Ленин в твоей весне, / В каждом счастливом дне, / Ленин в тебе и во мне!»

И – ничегошеньки!

Что относительно Мао, продолжал развивать свою мысль далее Евдокимов, тому в этом отношении больше повезло, как, впрочем, и последнему китайскому императору. И если отечественного вместе с семьей при том же Ильиче безжалостно расстреляли, а останки уничтожили, Мао своему жизнь сохранил. После девятилетнего заключения бывший узурпатор трудился простым садовником, а его брат – бухгалтером. И тем не менее отношение к Ленину в Китае уважительное. И не только как к вдохновителю, но и за НЭП, которую у нас свернули, а у них, начиная с Дэн Сяопина, интенсивно развивают. И хотя прекрасно понимают, что Мао такого курса никогда бы не поддержал, считают, что именно дух «Великого кормчего» покровительствует их таким же великим делам.

Да что там! Даже несмотря на то что «культурная революция» отбросила страну в эпоху феодализма и унесла десятки миллионов жизней, нет у них споров – гений Мао или злодей. Они к этому вопросу подходят прагматично, не убиваются, например, по поводу «слезинки замученного ребёнка», а берут и считают: столько процентов пользы, столько – вреда. И это не к одному Мао относится, но и к большинству китайских императоров. В отличие от нас, в очередной раз вздыхал Евдокимов, они свою историю грязью не заливают. Сто тридцать миллионов пионеров у них по-прежнему поют о «красном солнце наших сердец», и практически каждый студент, достав айфон, процитирует вам из Мао: «Шаг за шагом идём мы к великой цели». А подавляющее большинство китайцев рассуждает примерно так: император или Мао, плохие они или хорошие, но это наша история, и если мы начнём её вытаптывать, государство будет ввергнуто в пучину смут и несчастий.

Более того! Во многих храмах портреты и статуи Мао находятся рядом со статуями Будды. Перед обоими возлагают приношения, возжигают благовония.

А как начиналось?

После победы китайской революции Мао часами высиживал в приёмной Сталина. Последний считал Мао крестьянским вождём, поскольку восстание в Китае подняли крестьяне. Они и теперь время от времени бунтуют, большинство из них по-прежнему живёт в условиях средневековья, обрабатывая землю мотыгами, без пенсионного обеспечения, и только совсем недавно им разрешили уезжать в города.

И всё-таки Мао считал себя выше Сталина. С китайской точки зрения он был достаточно образован, а вот «Капитал» Маркса, как признался однажды Молотову, не читал и, судя по всему, читать не собирался, поскольку считал его ниже конфуцианства, которое знал назубок и полагал куда полезнее очередной западной утопии. Не пренебрегал он и традициями китайских императоров, считавших, что для достижения бессмертия необходимо вступить в связь с тысячью девственниц. Для этой цели отбирали девиц из артистических бригад. Однако от товарищей по партии Мао требовал иных отношений. Супружеские пары намеренно разлучали, направляя на работу в разные концы страны («дан приказ ему на запад, ей – в другую сторону»). Им позволялось бывать вместе не более двенадцати дней в году.

После разрыва с СССР Мао заявил, что Советский Союз не следует делу Ленина-Сталина, и объявил «Большой скачок»: догнать и перегнать, в том числе и США. Но буквально за два года голод уносит сорок миллионов жизней. Однако Мао всю вину сваливает на бюрократов. Он надевает военную форму. На его левой руке алая повязка с тремя иероглифами: хун-вэй-бин (красный страж революции). По мановению ока такие же повязки появляются у миллионов подростков, которые становятся пушечным мясом «культурной революции».

«Уничтожим монстров – ревизионистов хрущёвского толка! Заставим весь мир следовать идеям Кормчего. Будем бить врагов, как перебегающих дорогу крыс».

После того как хунвэйбины выполнили роль чистильщиков, их уничтожила армия.

Мао долгое время был уверен в её преданности, пока министр обороны, главный идеолог культа личности «Великого кормчего», второй человек в государстве, Линь Бяо, бывший наркоман и коротышка с плешивой головой, чем-то напоминающий наркома НКВД Ежова, не возглавил при помощи сына группу, которая планировала заложить бомбу под личный поезд вождя или железнодорожный мост. Однако заговор был раскрыт. Линь Бяо попытался бежать с семьёй в СССР, но его самолёт потерпел крушение (по другой версии, был сбит ракетой) на территории Монголии. Это дало Мао повод заявить, что Советский Союз – даже большая угроза, чем США, что война с Советским Союзом неизбежна, что СССР сам намеревается напасть на Китай. К началу семидесятых экономика Китая, как теперь выражаются, достигла дна. И тогда Мао решился пойти на контакт с Америкой, но визит Никсона ограничился одними рукопожатиями.

За четыре года до смерти Мао сошёлся с проводницей своего поезда, которая была моложе его на 50 лет и допускала к нему лишь того, кого считала нужным.

9 сентября 1976 года «Кормчий» отошел в мир иной, оставив после себя руины. И тем не менее почти каждый китаец с гордостью скажет, что из колониальной аграрной страны, тысячелетия управляемой императорами, Мао сделал Китай ядерной державой, а девяносто три процента населения – грамотными.