Воспоминания (1865–1904)

«…9. Вследствие нового размещения Специальных классов вверенного мне Корпуса, предписываю принять к руководству следующее:

Камер-пажи и пажи встают в 6.30 утра, в 7.15 строятся в сборном зале нижнего этажа, откуда ведутся к чаю; в 7.35 возвращаются в помещение нижнего этажа; в 7.50 собираются в классы с тем, чтобы в 7.55 все сидели на своих местах.

Классы продолжаются с 8.00 до 11.10 с двумя переменами в 10 минут.

В 11.15 камер-пажи и пажи строятся к завтраку в верхней галерее и идут в столовую через помещение общих классов.

От завтрака они возвращаются в спальню, в которой остаются до 11.55 (в это время желающие могут быть уволены на гулянье).

В 11.55 все должны быть в классах, которые продолжаются до 2.10 с переменою в 10 минут; в 2.10 все идут в нижний этаж на ротные занятия, продолжающиеся до 4-х часов пополудни.

В 4.15 камер-пажи и пажи строятся к обеду в нижнем сборном зале; после обеда они снова возвращаются в нижний этаж, где остаются до 5.30 (в это время желающие могут быть уволены на гулянье).

В 5.30 все возвращаются наверх в классы и остаются там до 8.30; в 8.30, взяв книги, необходимые для занятия, идут вниз по малой лестнице и в 8.40 строятся к чаю в нижнем сборном зале.

По возвращении из столовой производится перекличка и читается вечерняя молитва (в 9 часов).

В 10 часов вечера не занимающиеся должны ложиться спать.

Дверь из спален на малую лестницу в то время, когда пажи находятся в классах, должна быть заперта.

Газеты и журналы должны находиться в читальной комнате.

Свободные от занятий пажи могут принимать посетителей в нижней приемной комнате ежедневно от 2.15 до 5.30 часов пополудни. В остальное время посетители допускаются не иначе, как с моего разрешения.

Подписал: директор корпуса, свиты его величества генерал-майор Дитерихс.

Верно: адъютант корпуса капитан Олохов».

В корпусе жизнь в специальных классах значительно отличалась от жизни общих классов. Все было основано на дисциплине, старший класс начальствовал над младшим. Оба класса составляли, в строевом отношении, роту, разделенную на четыре взвода.

Во главе стоял ротный командир полковник Энден, затем четыре ротных офицера: два заведовали двумя отделениями старшего класса, полковники Бауэр и Аргамаков, и два в младшем специальном – капитан Пахомов и поручик Потехин. У меня ротным офицером был Потехин. Это был не особенно образованный офицер, но как строевой был выше всех других, а это было главное, что от него требовалось. Он был бурбон,[96 - …бурбон… – офицер, выслужившийся из нижних чинов; вообще грубый, неразвитой офицер.] но за этой «бурбонностью» скрывалась прекрасная душа, и мы его очень любили, он никогда никому не делал неприятностей, не ходил жаловаться, расправляясь всегда сам с провинившимся. Мы его звали «жамайсом», так как он любил отпускать французские словечки, язык же он совершенно не знал и страшно коверкал слова. Любимое его слово было «jamais»,[97 - «jamais» (фр.) – никогда. Произносится как «жамэ».] но он его произносил «жамес», и часто, когда должен был сделать замечание, говорил: «Жамес не позволю». А раз, увидавши одного пажа, читавшего книгу Золя «Page d'amour»,[98 - «Страница любви» – роман Эмиля Золя.] подошел к нему и спросил: «Что вы читаете?», – тот подал книгу. Потехин, посмотрев на нее и отдавая назад, сказал: «А, паж дамуре читаете, это хорошо, читайте, читайте, как пажи любили». При этом он как-то особенно говорил в нос.

Когда он обучал нас строю, то педантично требовал, чтобы по команде «смирно» мы бы буквально замирали, что муха, если пролетит, было бы слышно. Боже сохрани, если кто-нибудь из нас шелохнется – моментально два, три дневальства сверх очереди.

В другом отделении младшего класса был капитан Пахомов – это был человек гораздо более образованный, окончивший академию, но мы его не любили, так как в нем мало было доброжелательности, он был придирчив, и потому мы ему делали неприятности.

Другие два офицера, Аргамаков и Бауэр, имели оба совершенно два разных характера. Первый был мягок и снисходителен до крайности, он никогда никому не делал замечаний, это была сама доброта, его очень любили, но и в грош не ставили, звали почему-то «сестрой». Второй был литовец, аккуратный, педантичный; строевик он был не особенный, но очень любил нас, пажей, очень был к нам привязан, мы это чувствовали и платили ему тем же. Он говорил не совсем чистым русским языком и имел привычку повторять: «А знаете ли, знаете ли, черт возьми…», – когда рассказывал что-нибудь.

Ротный командир фон-Энден был милый человек, но он мало как-то внушал нам доверия, и мы его не брали всерьез, хотя это был человек очень образованный. Он никогда ничего не брал на себя и не выгораживал своих пажей, доводя обо всем до сведения директора, что ему не прощали.

Адъютантом корпуса был капитан Олохов, заменивший милейшего и добрейшего Даниловского, которого мы все очень любили. Адъютант собственно мало касался пажей, так как стоял от них довольно далеко, только при несении пажами придворной службы он являлся их руководителем.

Помимо всего этого начальства, у пажей младшего специального класса весь старший класс являлся начальством, это начальствование выражалось в том, что при проходе камер-пажа или пажа старшего класса пажи младшего класса обязаны были вставать; камер-пажи и пажи старшего класса дежурили по роте, а младшего были наряжаемы дневальными – они непосредственно подчинялись дежурному и при вступлении на дневальство обязаны были являться ему и фельдфебелю. При этом бывало очень часто, что дежурный, оставшись недоволен явкой, приказывал явиться еще раз, повторяя это по несколько раз. Все дело было в том, что при явке надлежало поднять правую руку и приложить к каске, не раньше и не позже. То же проделывалось и с экстернами, которые по приходе в корпус обязаны были также являться дежурному. Пажам младшего класса запрещено было проходить мимо фельдфебельской кровати, в курительной комнате они не могли проходить за известную черту, находясь даже в курилке, младший в присутствии старшего не смел стоять в свободной позе – виновный в нарушении почтительности сейчас же призывался к порядку и нес кару в форме наряда на большее или меньшее число внеочередных лишних дневальств. Все эти правила и обычаи не касались пажей младшего класса, оставленных на второй год и не перешедших в старший класс, их называли майорами, и они, в виде исключения, пользовались всеми правами старшего класса.

Должностными лицами среди камер-пажей старшего класса считались фельдфебель (он же был камер-пажом государя) и четыре старших камер-пажа. У фельдфебеля на погонах виц-мундира была широкая золотая нашивка, у старшего камер-пажа три узких золотых нашивки, у камер-пажей по две. Фельдфебель являлся начальником как старшего, так и младшего класса и имел надо всеми дисциплинарную власть, но пользовался он ею только над младшим классом. Он же вел наряды дежурных и дневальных и являлся как бы полным хозяином в роте. С ним очень считались и ротные офицеры.

Затем четыре старших камер-пажа – у каждого было свое отделение. Старший камер-паж пехотного отделения старшего класса являлся первым после фельдфебеля и в случае отсутствия этого последнего заменял его. Затем следовал старший камер-паж кавалерийского отделения старшего класса. По отношению к своим отделениям эти камер-пажи хотя и имели дисциплинарную власть, но не пользовались ею, так как это были их товарищи по классу.

Младший класс делился на 1-е и 2-е отделения. Каждое имело своего старшего камер-пажа, который всецело пользовался своей дисциплинарной властью над пажами своего отделения.

У меня старшим камер-пажом был Клингенберг, который к нам не особенно придирался и держал себя вполне тактично. В другом отделении был Рамзай – милейший человек, это был друг своего отделения.

Фельдфебелем был у нас Алексей Нейдгарт, человек очень надменный и неприятный, в лагере он довел нас до исступления, и мы ему устроили целый бойкот и только перед самым его выпуском в офицеры примирились с ним.

Все эти отношения старшего класса к младшему не могли не казаться дикими, но они имели, несомненно, и хорошую сторону, приучая к дисциплине и почтению к старшим, что в военной среде являлось совершенно необходимым. Конечно, благодаря отрицательным чертам характера некоторых воспитанников старшего класса эти отношения – вернее подтяжки – принимали уродливую форму.

Самыми придирчивыми бывали не камер-пажи, а пажи старшего класса. Накладывать взыскания могли только фельдфебель по отношению ко всей роте и старшие камер-пажи по отношению к своим отделениям. Остальные могли только записывать в журнал, а ротный офицер уже накладывал взыскание.

Но вернусь к моменту моей явки в корпус, 1-го сентября 1882 г. С этого дня мы зачислялись на действительную службу, нас отвели в церковь, где был отслужен молебен и где нас привели к присяге. Затем нас отвели в цейхгауз, где мы получили каску и тесак на лакированной белой портупее, из строевого же обмундирования примерили нам виц-мундир несколько иного образца, чем в общих классах, шинель серого солдатского сукна, дали ранец с котелком, строевой тесак солдатского образца, фуражку без козырька, берданку с принадлежностями и патронташи. Затем нас отпустили в отпуск до следующего дня.

Время в специальных классах было распределено несколько иначе, у нас уже не было уроков, а были лекции и репетиции, но начинались они позже, в 8 часов утра. Предметы были все новые, за исключением закона божьего, истории русской и западной литературы, механики и химии. Новые предметы были все специальные военные: фортификация, тактика, военная история, тактическое черчение, артиллерия, иппология, законоведение и военная администрация.

Преподавателями были, большей частью, профессора Военной академии.[99 - …Военной академии. – Николаевская академия Генерального штаба]

Я занимался с большим интересом. Из всех профессоров я с особенным хорошим чувством вспоминаю генерал-майора Газенкампфа по военной администрации и полковника Кублицкого по тактике. Лекции и репетиции продолжались у нас до двух часов, а затем на строевые занятия уходило время от 2.00 до 4.30. Главное внимание было обращено на строй и фехтование, танцев у нас не было, гимнастика исключительно на машинах.[100 - …гимнастика исключительно на машинах. – На гимнастических снарядах.] Раз в неделю пажей младшего класса обучали верховой езде в манеже. Обедали мы в 6 часов вечера, а до этого гуляли. Вечером занимались по своему усмотрению, ложились спать в 10 часов, с разрешения же дежурного офицера могли заниматься, читать до 11-ти.

Ежедневно от младшего класса наряжались два дневальных, от старшего – дежурный на сутки. Дневальные обязаны были быть все время при оружии и с каской на голове, которые они могли снимать только на лекциях и в столовой.

За обедом во главе первого стола сидел фельдфебель, против него дежурный по роте камер-паж или паж. За другими столами во главе сидели старшие камер-пажи, дневальные – против старших камер-пажей своих отделений. Остальные сидели на боковых скамьях по ранжиру: сначала старший, а потом младший класс. Фельдфебелю и дежурному по роте камер-пажу полагалось всех блюд по две порции. Командовал, вел строй фельдфебель.

С переездом государя из Гатчины в Петербург в Аничков дворец ожидали возобновления разводов в Михайловском манеже, поэтому в корпусе стали готовить ординарцев. Для этого из среды пажей младшего класса было отобрано 10 человек, среди которых очутился и я, и нас Потехин, мой ротный офицер, начал жучить. Подходить на ординарцы – это была целая наука, которая не всем давалась, да и давалась после очень долгой практики. Я лично очень увлекался строем, в частности ружейными приемами, и мог проделывать с ружьем ряд фокусов.

Но разводы были раз и навсегда отменены, и наши старания пропали даром.

В ноябре месяце в Мариинском дворце был устроен княгиней Терезией Петровной базар в пользу ее института. Моей сестре пришлось много хлопотать по устройству этого базара. Он очень удался и был удивительно красиво устроен в дивных залах дворца, особенно красивы были столы в круглой зале, ротонде. Я тоже принимал участие в этом базаре, помогая моей сестре, проводя на базаре целые дни своих отпусков.

В декабре корпус удостоился большой радости. Мы уже совершенно не ждали государя. Прошло полтора года со дня его воцарения, государь показывался мало, только недавно переехал на жительство из Гатчины в Петербург, и мы не надеялись, что он приедет к нам. Как вдруг раздалось у нас по залам: «Государь едет!». Кто-то из моих товарищей увидал в окно государевы сани, въехавшие в ворота нашего двора. Это было по окончании лекций, мы собирались на строевое учение. Еще большая радость охватила нас, когда мы увидели, что государь не один, а с императрицей. Нас не успели даже построить, как их величества вошли прямо к нам в специальные классы. Дружное, громкое, восторженное: «Здравия желаем вашим императорским величествам!» – грянуло в ответ на ласковый привет государя. Государь был в длинном общегенеральском сюртуке с белым георгиевским крестом на шее. Императрица рядом с его мощной фигурой казалась миниатюрной.

Их величества очень подробно осматривали все наши помещения, даже посетили цейхгауз, кухню, пробовали обед, были в лазарете, где со всеми больными пажами разговаривали. К некоторым из нас императрица тоже обращалась с вопросами. После несколько сурового взгляда Александра II, ласковый взгляд чудных голубых глаз Александра III показался нам таким чарующим, ласкающим, что мы с необыкновенной восторженностью смотрели ему в глаза. Императрица своей очаровательной улыбкой и простотой подкупила всех нас.

Их величества пробыли в корпусе около двух часов, мы все выбежали их провожать. Фельдфебель подал государю пальто, Александр III всегда носил пальто без мехового воротника, в противоположность Александру II, который носил николаевскую шинель.[101 - …николаевскую шинель. – Верхняя форменная одежда со стоячим воротником и пелериной для офицеров и генералов, принятая при Николае I. В 1855 г. заменена на «плащ-пальто» – серое, двубортное, с отложным воротником.] Камер-паж императрицы подал ей меховую ротонду.

Государь приехал в парных санях, лошади были покрыты синей шелковой сеткой. Сеткой всегда покрывали зимой парные закладки, чтобы не забрасывало снегом. Никто их не сопровождал, не было ни выездного лакея, ни казака.

Садясь в сани, государь громко, так, чтобы мы все слышали, повелел директору отпустить всех пажей на три дня. Оглушительное «ура» раздалось, когда сани тронулись, и мы все до одного бросились бежать за санями, окружая их, бежали, пока хватало сил.

Ликованию нашему предела не было, на радостях мы стали качать своих офицеров.

Рождественские праздники мы провели очень хорошо, я был на нескольких елках, в театре, у меня было несколько домов, куда меня постоянно приглашали, но ближе всех и приятнее всего я проводил время у Миллеров. Они жили тогда на Гороховой улице.

После Крещения я уже был в корпусе, и так как у меня средний балл по всем предметам был 9, я получил право на отпуск в течение недели. Я мог раз в неделю после занятий в 4.30 уходить домой, возвращаться же к 10-ти вечера. Этот отпуск значительно сокращал неделю.

Моя старшая сестра в это время была очень озабочена болезнью своей княгини. Терезии Петровне к концу зимы стало хуже, она сильно ослабела, чахотка делала быстрые шаги. 7-го апреля она скончалась, оставив на руках своего мужа малолетнего сына Александра, которому было всего год и пять месяцев, моя сестра в минуту ее кончины была при ней. Это было большим горем для нее, за три года своего пребывания при Терезии она очень привязалась к ней. После ее смерти всю свою привязанность она перенесла на маленького Сандро.

Я был на нескольких панихидах в Мариинском дворце, гроб стоял на высоком катафалке в круглом зале дворца – ротонде, и утопал в цветах, кругом весь зал был убран тропическими растениями, стены и пол покрыты были черным сукном.

Похороны состоялись в понедельник на Страстной. После православной панихиды совершено было отпевание по лютеранскому обряду. Я был в наряде при перевезении тела в числе пажей, шедших по бокам траурной колесницы с зажженными факелами. Нас было 24 пажа, по 12 с обеих сторон. Мы были в парадной придворной форме, но «в пальто в рукава»,[102 - …«в пальто в рукава»… – форма ношения шинели без форменного пояса.] через правое плечо у нас была траурная перевязь из черного и белого крепа шириной четверть аршина с широким бантом у бедра, концы которого доходили до колен.