Дневник, 1917-1921

И. А. Кистяковский (1889–1921) – приват-доцент Московского университета, присяжный поверенный. Некоторое время был министром внутренних дел при гетмане П. Скоропадском.

1919 год

14 января

Пришла молодая девушка с запиской.

– Откуда это?

– Из Grand HТtel'я, где штаб.

Развертываю и читаю.

«Многоуважаемая Прасковья Семеновна и Владимир Галактионович!

Умоляю Вас спасти меня от расстрела. Поспешите. Дни жизни моей сочтены, у меня непристроенные дети. Арестовали меня за то, что гайдамаки приняли крики отчаяния, крики наболевшей души на селянском съезде, приняли за агитацию. Устройте, чтобы допросили на суде меня и моих свидетелей. На меня наклеветали мои враги, кроме всего еще и то, что будто бы я – Вера Чеберячка

. Если нельзя будет меня совсем освободить, то хоть пускай, не лишая меня жизни, посадят в тюрьму. Со мной сидит студент и крестьянин, говорят, что нас без допроса и суда при нашем присутствии расстреляют, обвиняя в большевизме. Прошу поспешить. Искр‹енне› ув‹ажающая› Вас А. Чижевская.

Если не захотите спасти меня, то устройте, чтобы кто-нибудь поспешил прийти ко мне, чтобы перед смертью распорядиться своими детьми бедными круглыми сиротами и имуществом, а то у меня все разбросано и расстроено, и чужие люди богачи могут получить мое имущество. Я ужасно расстроена. Искр‹енне› ув‹ажающая› Вас А. Чиж‹евская›.

Если меня расстреляют, то прошу П‹олтавский› п‹олитический› Красный Крест моим детям оказывать помощь».

На оборотной стороне измятого листка малоразборчивый адрес: М. Садовая, дом д-ра Будаговского, писателю Короленко, – и потом затертые слова: Его… родному г-ну Короленко.

Я не сразу разобрал, в чем дело. Девушка – служащая в номерах. Принесла по просьбе г-жи Чижевской. Я вспомнил. Как-то в прошлом году во время первого периода полт‹авского› большевизма ко мне явилась женщина уже не молодая, привела дочь почти взрослую и принесла ворох бумаг.

– Что угодно?

Оказалось, все ее обижают, и она принесла бумаги, из которых видно, как ее обижает консистория. Я должен разобрать бумаги и написать об этом в газетах. Было что-то странное, озлобленное в ее тоне. Мне показалось, точно у нее мания преследования и, пожалуй, сутяжничества. Я сказал, что я не адвокат, в делах ее разбираться не имею возможности. У нее наверное есть родственники и друзья среди духовенства, и за советом ей лучше обратиться к ним. Оказалось, что и родственники все против нее. Ей и нужно, чтобы я выступил печатно на ее защиту. Когда я отказался, она сказала с тупым озлоблением:

– Так я пойду к большевикам.

– Это ваше дело.

Потом я слышал, что она обратилась в большевистский «совет», который предоставил ей какую-то должность по части сношения с солдатками, получающими пайки. Тут она и принимала участие в митингах и съездах и говорила, наверное, много лишнего.

Когда большевики ушли и вступили немцы с гетманцами, она скрывалась, живя где-то под Полтавой, и раз под вечер явилась ко мне не помню с каким предложением. Дело было под вечер. Она боялась возвращаться к себе и попросила приюта на ночь. Мне это было неприятно, тем более что я далеко не был уверен в ней и в ее намерениях, а в это время мне пришлось написать кое-что неприятное какой-то странной шайке, орудовавшей под прикрытием украинцев в Виленском училище, которой было бы приятно найти случай для явки ко мне с обыском и арестом. Тем не менее отказать было невозможно: идти одной женщине за город темным вечером было трудно. Мы напоили ее чаем и согласились ее оставить. Но тут Прасковья Сем‹еновна› придумала, где ей переночевать, и увела ее с собой.

После, когда все успокоилось, она опять приходила со странным требованием, чтобы я и К. Ив. Ляхович стали опекунами ее дочери. Мы отказались. Раза два или три я видел ее мельком, когда она приходила к Праск‹овье› Семеновне, кажется, как к члену комитета политического Красного Креста. Затем на время я потерял ее из виду.

И вот – записка. Сначала все это показалось какой-то странной фантазией. Но затем при расспросах девушки, принесшей записку, – та повторила, что все это верно: в Grand HТtel'e держат арестованных петлюровской контрразведкой, в одном из NoNo гостиницы собирается суд и порой – расстреливают. Девушка с искренним сожалением говорила о том, что Чижевскую, студента и крестьянина тоже, вероятно, расстреляют.

Я в это время был нездоров: моя одышка усилилась, ходить мне было трудно, настроение было пригнетенное, и я не мог как-то дать себе ясного отчета в этой мрачной фантасмагории. Мне казалось, что это опять какая-то мания преследования, и не верилось, чтобы женщине, хотя и сумасбродной, грозил действительный расстрел. Но вот под вечер меня спросил какой-то солдат, или, вернее, петлюровский сечевик, и опять передал письмо Чижевской. Оно было почти тождественно по содержанию. Я стал расспрашивать, и сечевик печально и серьезно подтвердил все: Grand HТtel весь занят контрразведкой. Арестуют, приводят в отдельные номера, наскоро судят и увозят для расстрела, а иногда расстреливают тут же, в отдельном номере.

Когда я немного разговорился с ним, он сказал, что служит в конной дивизии Балбачана. «Шел биться за правду и за Украину», но когда его прикомандировали к штабу и контрразведке, он увидел такие дела, что пришел прямо в ужас. При этом лицо молодого человека передернулось судорогой, голос задрожал и на глазах показались слезы. Чижевскую действительно, по-видимому, расстреляют. Сидит еще московский студент Машенжинов. Его тоже расстреляют, как и крестьянина.

– За что же крестьянина?

– Они ненавидят крестьян за то, что они большевики.

Он не возразил ни слова, когда я спросил и записал его фамилию, и только когда я сказал, что от меня его начальство не узнает, конечно, что он приходил с запиской, он сказал с тронувшей меня серьезностью:

– Да. Если бы узнали, меня могли бы расстрелять… Это было уже серьезно. Мы решили принять свои меры. Прасковья Семеновна еще с кем-то из Красного Креста отправилась в Grand HТtel, видела там начальника Римского-Корсакова, говорила с ним и получила обещание, что Чижевскую освободят. Но так как все-таки обещание внушало сомнение, то мы решили, что надо еще поехать и мне. Я зашел за гор‹одским› головой Семенченком. Бедняга сам был утомлен и измучен, но согласился поехать со мной и потребовал гор‹одских› лошадей. Прасковья Семеновна с Наташей пошли вперед пешком.

Grand HТtel – в конце Александровской улицы, недалеко от Корпусного сада. Довольно грязная лестница, узкие и мрачные коридоры. На лестнице и в передней толпятся сечевики. Нам с Семенченком указали ход наверх, и затем казак подвел к одному номеру. Мы вошли. Навстречу из-за стола поднялся высокий молодой человек с бритой головой и «оселедцем», который, видимо, был все-таки расчесан и расположен над лбом с некоторым старанием. Черты лица – аристократические, манера держать себя не лишена некоторой официальной важности. Мы объяснили, что явились, услышав о том, что здесь есть арестованные, которым грозит военно-полевой суд, в том числе одна женщина.

– Да, есть Чижевская. За нее уже приходила просить старая женщина из Красного Креста. И я уже обещал отпустить Чижевскую, хотя она агитировала на селянском съезде в большевистском смысле и еще, наверное, наделает много вреда.

– Есть еще крестьянин и студент?

– Крестьянин уже отпущен. Что касается студента, то это очень вредный большевик, который сам повинен в гибели многих. Его отпустить невозможно. Его будут судить… А Чижевская будет отпущена.

Я чувствовал себя очень плохо. Задыхался от волнения и как-то потерял энергию. Выйдя в коридор, я увидел Прасковью Семеновну, а вскоре вышла и Чижевская. Мы вместе вышли на улицу. Чижевская боялась, что ее догонят и застрелят на улице. Мы ее успокоили, и Прасковья Семеновна с Наташей некоторое расстояние прошли вместе с ней. Затем она затерялась в толпе. На улице людей было много.

Только уже дома я вдруг вспомнил: Машенжинов остался и при разговоре о нем и Римский-Корсаков, и Литвиненко ничего не обещали. Когда я сказал об этом, Прасковья Семеновна заплакала.

– Если бы вы дождались меня – я бы не ушла от них, пока бы не добилась.

Я почувствовал, что и я уже огрубел и так легко помирился с предстоящей, может быть, казнию неведомого человека. Они говорили, что этот человек погубил десятки людей. Но, во 1-х, правда ли это? Я решил тотчас же пойти опять в Grand HТtel. Софья пошла со мной. Мне опять указали номер, где был Римский-Корсаков. – Вы доложите? – Не надо. – Я вошел. Римский-Корсаков лежал на постели, отдыхая. При моем входе он встал, а когда за мной вошла Соня – стал застегивать тужурку. Я извинился и изложил причину, почему я явился.

– Что же, я освободил Чижевскую – по просьбе вашей и приходившей до вас старой женщины… Больше ничего сделать не могу.

– А Машенжинов?

– Вы его знаете?

– Не знаю… Знаю только, что он может погибнуть.

– Его будут судить.

– Когда?

– Завтра вечером.

– Значит, сегодня ему не грозит расстрел.

– Сегодня нет. Но завтра почти наверное.

– Но ведь вы говорите: еще суда не было.

– Но у нас есть против него страшные улики…

Я стал говорить этому человеку о том, что озверение, растущее с обеих сторон, необходимо прекратить и настоящим победителем будет та сторона, которая начнет это ранее. Увлекшись, я схватил его за руку у локтя. Лицо этого молодого человека осталось бесстрастным. Он желал, видимо, чтобы его оставили в покое.

– Я обещаю вам одно: мы вам дадим знать о времени суда.

– И допустите меня защитником?