Дневник, 1917-1921

И пытливо смотрит на меня.

Соблазн велик. Но в это время опять врываются по очень спешному делу. Поэтому после некоторой паузы я говорю только:

– Очень желал бы, чтобы даже это могло обратиться в пользу народа, хотя… – Им ясно, что я в это благо от чрезвычаек не верю. Начинается суетливый разговор.

Встаю, прощаюсь и отправляюсь к председателю юридического отдела (Сметаничу). Это еще юноша. Он заменил Николаева, человека, производившего очень благоприятное впечатление и теперь, кажется, организующего революционный трибунал. Новый – держит себя самоуверенно. Со мной вежлив, но его еще больше прерывают, врываясь то и дело в комнату. Он как будто не выспался, и то и дело у него прорывается зевота. Обещает дать односельчанам свидание с Сюмаком и рассмотреть дело. Ухожу.

Дорогой на Сретенской ул. (я еще заходил в банк взаимного кредита) меня нагоняет сосед Кондрацкий. Это крепкий хлебороб, богач, купивший около нас двухэтажный дом. Довольно культурный, но в нем еще сильно чувствуется казачья деревенская природа. Он, видимо, взволнован.

– Сейчас мне пришлось пережить такую минуту, что не дай Бог!..

Оказывается, только что ограбили Союзбанк (кооперативный). Явилось человек 20. Затем по обычаю: руки вверх и т. д. И вот все служащие и все посетители лежат, как бараны, пока бандиты хозяйничают. Затем они спокойно уходят. И еще минут 10 никто не решается двинуться…

30 марта

Бандиты захватили 1? миллиона. Обыватель, точно для их удобства, совершенно разоружен. Они спокойно ушли. Какой-то молодой человек в технологической тужурке нес чемоданчик с захваченными деньгами.

Под вечер в стороне Сенной площади слышались выстрелы. Не то напали на след бандитов, которые отстреливались даже пулеметами, не то усмиряли какую-то военную часть, отказавшуюся идти на фронт. Выяснилось, что унесено из банка не 1 Г млн., а 830 тысяч.

Приходила вдова Ярошевича. За два-три дня до его смерти им подкинули письмо, требуя, чтобы они положили в известное место 5 тыс. Положили пакет, стали караулить, никто не явился (была сильная метель. В самый, кажется, день смерти боялись исполнения угрозы и от этого поторопили похороны). Пришло другое письмо, где исполнение угрозы в случае неисполнения назначают на 1 апреля. Нам всем кажется, что это мелкохулиганская проделка.

Были две крестьянки и юноша из хутора Голтвы[17 - Байракской волости Полт‹авского› у‹езда›. – Примеч. В. Г. Короленко.]. Из семей хлеборобов. Рассказывали мрачную историю. Мужа одной из них Захария Кучеренко арестовали двое: казак Кравченко и крестьянин Гудзь, большевики. С Кучеренком, у которого было 500 р. денег бумажками и 37 р. серебром, арестовали Фед. Павл. Нестеренко. С дороги последнего отпустили, а Захария повезли дальше. И с этих пор он пропал без вести. У вдовы страдальческое угнетенное лицо: осталось 7 человек детей. Вдобавок всех, у которых арестовали мужей, ночью ограбили дочиста. Несомненна связь ареста с разбоем. Интересно, что Нестеренка все-таки взяли на следующий день (17 февр‹аля›). Значит, отпустили его только затем, чтобы не было свидетеля убийства…

31 марта

Своеобразный слух: Петербург будто бы занят англичанами и завоевали они его… хлебом. Навезли множество хлеба в Финляндию, так что там фунт хлеба стал по 23 коп. Тогда в Петербурге произошел прямо взрыв, и большевизм пал. Слух во всяком случае интересный[18 - Против этих строк на полях дневника рукою В. Г. Короленко написано: «оказалось неверно».].

Вчера, в 8 час. вечера, вырезана целая семья еврея Столяревского на Трегубовской улице. С ними убит случайно пришедший к ним сторонний человек. Сам хозяин оглушен ударом приклада, но остался жив. Действует какая-то шайка злобных юдофобов-разб‹ойников›.

По линии Киев-Полтава действуют какие-то повстанческие отряды. В Гребенке линия перерезана. С Киевом сообщения нет. Рассказывает бывший матрос, приходящий часто к Праск‹овье› Сем‹еновне› хлопотать об арестованном Васильце (хлеборобе, старике 55 лет, которого держат в чрезвычайке черт знает за что, несмотря на болезнь). По словам этого матроса, деревня страшно поправела. Идет примирение между разными слоями крестьянства. Озлобление против среднего крестьянства у бедняков будто бы проходит. Всем надоело полное стеснение. Из деревни в деревню ничего нельзя вывезти. На все нужна бумага, а при выправке ее – придирки и… древнероссийский всякого режима грабеж. Картинка с натуры: мужик из-под Полтавы привез воз (9 мешков) картофелю. К нему сразу кидается несколько женщин и милиционер. Милиционер сразу берет грозный тон. Мужик, боясь «реквизиции», заявляет, что картофель уже продан.

– Почем?

– По 20 руб. пуд.

– Кому?

– Женщина купила для «пункта». Пошла вон туда.

– Идем со мной.

Отходят, и милиционер говорит:

– Ну, никакой женщины нет. Ты им продавай по 25 рублей. А мне завези мешок.

Мужик возвращается и требует с покупательниц 25 руб. Они обращаются к тому же милиционеру с жалобой. Тот сразу принимает сторону мужика.

– Вам 25 р. дорого. А по 30 не хотите? Бери с них по 30.

– Женщины быстро разбирают по 25 р. Мешок мужик завозит к милиционеру. Тот угощает его чаем. А в это время соседа из той же деревни другие милиционеры грозят арестовать и заставляют продавать по 12 р. пуд.

Крестьян все это возмущает, и является желание избавиться от этих случайностей грабительства и произвола. И начинает казаться, что все-таки при прежней власти это не было так нагло.

В повстанческом движении заметна ненависть к коммунизму и… юдофобство. «Мы теперь под властью жидов». Они не видят, что масса еврейская разных классов сама стонет под давлением преследования реквизиций и произвола.

4 апреля

В воскресенье 30 марта расстреляли 9 человек. В «Известиях» об этом ничего не напечатано. Толки различны: не то бандиты, не то восставшие эсеры.

Был в чрезвычайке. Впечатление чрезвычайно тяжелое. Барсукова (председателя) нет. Уехал куда-то. Принял меня товарищ председателя. Я сказал, что мне трудно с ним говорить: с председателем мы можем продолжать разговор. С ним приходится начинать. И я вижу теперь, что весь разговор был впустую, хотя кое-что интересное я узнал.

Прежде всего Миргород кем-то уже захвачен. – Там расстреляли 4-х (кажется) лучших наших товарищей. – Кто? – Пока это еще секрет, хотя это известно уже официально… И вы хотите, чтобы мы не боролись, не уничтожали врагов[19 - На полях против этого абзаца рукою В. Г. Короленко написано: «Миргор‹одское› восста‹ние›».].

– Если бы я был в Миргороде, – более чем вероятно, что я постарался бы встать между расстреливающими и вашими товарищами, так же как теперь пытаюсь встать между вами и вашими жертвами. Жестокости одной стороны не оправдывают, а только вызывают жестокости с другой…

Все это, очевидно, не задевает сознания этого человека, встревоженного событиями, указывающими на опасность, и я прекращаю разговор. Впрочем, должен еще отметить, что этот молодой человек, по-видимому, искренне не понимает, что такое «гарантии правосудия» и почему они обязательны даже по отношению к «врагам народа».

После этого отправляюсь к заведующему юрид‹ическим› отделом при чрезвычайке, тов. Сметаничу, заменившему Николаева. После Николаева он произвел на меня неважное впечатление. Но – вещи (и люди) познаются сравнением. Теперь впечатление гораздо лучше. У меня листок со справками. На нем имен 16. О Мирко сообщает, что он отпущен.

– Но вы сказали это Прасковье Сем‹еновне›, а он оказался в тюрьме.

– Да, вышло недоразумение. Теперь вторично послан ордер.

– Ученик VIII класса Ластовец?

– Освобожден.

– Петрусь, арестованный за то, что не встал при пении «гимна».

– Освобожден.

Несколько человек передаются в трибунал…

– Без предъявления им законченного следствия?

– Это уже дело трибунала.

– Галаган и Табуранский, арестованные Журавским за контрреволюционность, неизвестно в чем выразившуюся.

– Нет, это известно. Табуранский, например, выступал на митингах против советской власти…

– Разве это преступление? При свободе?

– С призывами свергнуть…

В это время пришедший за пропуском брат Табурайского, ставший случайным свидетелем нашего разговора, вмешивается, но Сметанич резко его обрывает.

Затем мы переходим к Антоновым. Арестованы муж и жена, на квартире остались 7 человек детей. Старшей девочке 13 лет. Жена написала мне неграмотное трогательное письмо. Теперь, дескать, «и старому трудно добиться, чтоб купить что-нибудь. А как же малым дiтям. О Боже ж мiй, Боже!» Я говорю об этом. Но Сметанич сообщает сразу: