Синдром веселья Плуготаренко

– Ну, как ты тут?

Молчком обедал с ней. Вдруг засмеялся:

– Знаешь, мама, что на похоронах Гриши Зиновьева понравилось мне больше всего?

У Веры Николаевны лицо стало похожим на фасолевый боб.

А сын, смеясь, выдал ей:

– Гимн, мама, понравился. Гимн духового оркестра в конце. Очень быстрый. Галопом. Прямо хотелось сплясать под него!

Довольный, он всё смеялся. Он словно опять разом выздоровел. Опять дал акробатический фляк. Фляк назад. Вернулся в себя прежнего, весёлого.

У Веры Николаевны похолодело в груди.

– Что с тобой, Юра?

Сын её не слышал:

– Позвоню от Мякишевых на картонажку. Пусть заберут коробки. А то в комнате уже нельзя пройти.

Всё такой же весёлый и довольный он направил коляску в прихожую…

Через два дня упорных поисков Натальи он дождался её, наконец, на Тургенева. Подлетел к ней по своему обыкновению – как пёс к хозяйке. Что называется, виляя хвостом:

– Здравствуйте, Наталья Федоровна! Я нигде не могу вас найти! Куда вы пропали! В прошлый раз ушли от меня неожиданно, быстро. Даже не попили чаю. Я ничего не успел вам сказать. Что произошло, Наталья Фёдоровна? У вас случилось несчастье? Я увидел вас на другой день из окна и просто не узнал! У вас кто-то умер, да? Наталья Фёдоровна?

Наталья растерялась. Не верила ни глазам своим, ни ушам. Но инвалид смотрел участливо, невинно.

– Я болела.

Опустив голову, пошла к своему дому. Инвалид не отставал, вылетал то справа, то слева от неё. И говорил, говорил без остановки. Всё было по-старому. Инвалид опять был прежним, весёлым. Он вернулся. Теперь уже, видимо, навсегда.

Наталья вошла в подъезд, бросила за спиной и смех, и громкий голос. Поднимаясь по лестнице, представляла, как колясочник сейчас размахивает руками перед закрытой дверью. Как говорит и говорит, не может остановиться.

Душили слёзы, не могла попасть ключом в замок. Бедный несчастный солнечный Плуготаренко!

Ну а смеющийся жених, довольный (всё у любимой хорошо, никто у неё не умер), поехал домой.

3

Колька Мякишев мелко бежал по тротуару, пытался подружиться с сереньким стриженым пудельком. Взятый на поводок, пуделёк дисциплинированно частил лапками рядом с дяденькой-хозяином. Дяденька был в очках и в попугайной рубахе навыпуск. Колька нагибался, хотел погладить пёсика. Стриженая головёнка пуделька тряслась как махровый цветок. Он огрызался. Дяденька-хозяин, казалось, ничего не замечал. Вдруг схватил Кольку за ухо. Вздёрнул:

– Ты, запёрдыш! Двадцатипроцентная скидка!

В колготках своих пожизненных Колька послушно висел, вернее, переступал ножками, как балерун, скосив голову, ухваченную за ухо. Парень в очках, походило, не знал, что с ним делать.

Плуготаренко увидел, рванул. С ходу саданул очкарика кулаком в печень. Парень переломился от боли, но тут же бросился наутёк. Убегал, дёргая за собой пуделька, грозился.

– Вот дурной так дурной, – ласкал ухо Колька. От удивления даже не плакал.

А уже через минуту гнал на коляске, будто один дёргая рычаги, брызгаясь слюнями. Левое горящее ухо его стало гораздо толще, старше правого.

У себя в квартире Плуготаренко отправил Кольку в ванную, чтобы тот хорошенько вымыл руки с мылом. Потом тщательно вытер руки мальчишки полотенцем и, усадив за стол, раскинул перед ним с десяток фотографий:

– Смотри, Колька! Какая понравится – скажи.

С фотоаппаратом наизготовку замер. Как охотник. Стал ждать момента главного – когда Колька увидит себя на фотографии полуторагодичной давности.

Пальчонками, деликатно шестилетний мальчишка перебирал фотографии. Молчал. Голова его была недвижна. Походила на большой, коротко остриженный одуван.

– Вот эта! – ткнул, наконец, пальцем мальчишка.

Фотограф был разочарован – Колька указал на пса с муравьиной башкой. С которым, видимо, не успел ещё подружиться.

– Смотри ещё!

Как карты, перемешал все фотографии. А «козырную» выкинул наверх. Под нос эксперту. Но тот, не видя себя в упор, стал снова перебирать. И без ошибки ткнул:

– Вот эта! Лучше всех, дядя Юра!

На Плуготаренко опять смотрел пес с заросшей муравьиной башкой.

– Да чёрт тебя! А вот эта, вот эта что-нибудь говорит тебе?

Колька смотрел на себя самого, юного. Смотрел на беленький писюн, выглядывающий из проносившихся колготок.

– А почему он не писяет, дядя Юра? Этот мальчишка? Он что – стесняется?

– Тьфу!

Пришла на обед мать. Сразу воскликнула:

– Что это с ним?

– Производственная травма, – вздохнув, пояснил бабе Вере сам маленький гоблин с оттопыренным ухом. Словами дяди Юры.

Однако Вера Николаевна смеяться не стала, а сразу принялась лечить. Мазала ухо какой-то мазью. Заставляла Кольку удерживать на ухе сложенные марлечки, пропитанные этой мазью.

Потом на кухне втроём обедали. Вера Николаевна наливала мужчинам в тарелки окрошку. Колька не ломался, хорошо загребал большой столовой ложкой, удерживая её в кулачке. Хоть с матерью бы его сошёлся, мысленно говорила сыну Вера Николаевна. Ведь хороший мальчишка растёт. Да и Зоя хорошая женщина. Работает на двух работах. Тянет сынишку. Блюдёт себя. А? Куда фотоаппарат свой направляешь, тетеря? В какое окно?

Фотограф ел и тоже поглядывал на Кольку. Жаль, что дети так забывчивы. Ведь мог бы получиться хороший снимок: теперешний Колька показывает всем свою раннюю фотографию. С писюном. Показывает радостно. Как мандат. Смотрите, это я!.. Жаль. Не получилось. Фотомодель подвела.

А Колька уже слегка окосел от еды. Окрошки у дяди Юры и бабы Веры он съел большую тарелку. Раздутый, сидел, икал. Его явно тянуло в сон. Вера Николаевна предложила ему прилечь. Вон, на диване. Колька мутно посмотрел на диван – отказался.

Его уводила домой ругающаяся мать. Приобнятый ею, маленький бражник заплетал ножками в колготках, оступался.

– Что у тебя с ухом? – допытывалась мать.