Ядро и Окрестность

– Сегодня у Лёни день рождения, – сказал шабарь, сидевший справа от Максима, – небось, еще одна звезда.

– Сегодня какое? – спросил тот, что слева.

– Девятнадцатое.

– Постой, сегодня же Николай-угодник.

– Ну!

– Гну! Не Лёнька он, а Колька. Родился при царе. Неужели не крестили?

– Бормотун, – сказал третий.

Максим очнулся. Иногда он видел свое прошлое с высоты полета. Словно оно принадлежало не ему одному, отдельному от всех. У всех было общее прошлое. В него входил не только железный век, но и много других, вплоть до каменного и даже еще дальше. Там у своих костров сидели косматые люди, покрытые шкурами. Огонь отгораживал их от остального мира. Здесь, перебравшись в железное время, они сидели в стеганых куртках и ватных штанах, заправленных в резину. Сапоги собирали пот, ноги мозжили. Штаны давили на колени, когда приходилось работать на полусогнутых. Он не обращал на это внимания, пока не услышал от других того же. Будут ли они все так же сидеть, покинув железо, думая больше о водке, чем хлебе.

Большое время становится все крупнее, разбивая Малое в мутные брызги. Плантационный раб в Луизиане имел хижину, в ней жену и детей. Зэк получал пайку, его барак был огорожен проволокой. Если мужчина и женщина разлучены, дети не приходят на Землю. Но и согласившись прийти, пожалев человечество, что оно без них, все равно не смогли бы. Перволюди звезды, построив бараки и вышки, не были совсем бездушны. Но понимали, что время запертого и пронумерованного человека течет совсем по-иному, чем открытого. Муж принадлежит жене, отец – детям. Оба создают гирлянды многоцветных действий. Создают, взбираясь по ним, как по ступеням витального времени. У мужа и отца оно есть. Они это чувствуют. Большое время отдается звоном в каждом поступке, у него звучит бронза, у нее – серебро. Что оставалось делать перволюдям, замыслившим ядро? Разделить мужчин и женщин по разным трудовым отсекам. Их акциональное время превратится в брызги, что как раз и нужно звезде. Пока люди еще худо-бедно водились – дозвездный мрак, наполненный пылевыми галактическими облаками, оставил их после себя в дивном изобилии, хотя многих уже перебили в войнах, выморили голодом, так вот, пока они еще водились, дети были не нужны. Однако ядерный котел внутри звезды требовал все больше пищи. Он буквально пожирал русское человечество. Тогда рядом с котлом стали устраивать комнаты свиданий. К зэку приезжала жена или подруга, знакомая, словом, существо другого пола. Он и она уединялись для продолжения самих себя. Так приходили дети, правда, не самые лучшие. Лучшие присматривались к своим будущим родителям, побуждая их к долгому ухаживанию, возгревая любовь не только телес, но и душ. Ведь детям нужно и то и другое. Понятно, что тело происходит от тел, но и душа от душ.

В чистом виде работа котла заключалась в давлении. Оно сжимало вещество до такой степени, что ядра атомов полностью обнажились. Лишенные электронной оболочки, то есть своей окрестности, они сближались. В ходе синтеза выделялась огромная энергия. За ней как раз и охотились перволюди.

Для чего нужна окрестность? Во-первых, это барьер, охраняющий неприкосновенность ядра. Во-вторых, с ее помощью оно вступает в союз с другими ядрами, создавая молекулу – в сравнении с ними некое высшее существо микромира. Нет барьера – ядро похоже на дом без дверей.

Но вот синтез позади, возникло новое более тяжелое ядро, например, гелия и лития, далее по порядку. Что с ним делать? Ведь ему захочется стать полноценным элементом, окружив себя электронами, другими словами, добыть окрестность. Но тогда оно перестанет извергать энергию. Это будет дом, окруженный усадьбой, а в нем свободные существа.

Полной ясности у Максима не было о работе котла. В обыкновенной печи продукты горения вылетают дымом в трубу, проваливаются в виде золы через колосники на дно. Воздух поступает из поддувала, дрова подкладываются время от времени. Идет непрерывный обмен. Как поддерживается обмен в звездном котле? Водород становится гелием. Тот должен периодически покидать камеру сгорания, чтобы новые порции вещества всасывались в топку. Скорее всего, дымом был свет, непрерывно испускаемый Солнцем. В межпланетном пространстве он постепенно смягчается и уже на Землю падает золотым потоком. Не странно ли, что наши растения питаются солнечным дымом. Что представляют собой зольные элементы? Не те ли самые кости, в множестве разбросанные по вечной мерзлоте.

За стенками котла находится следующий отсек, зона. Не туда ли вытесняется гелий или все-таки оседает на стенках? Конвективную зону можно уподобить «химии». Секторы труда устроены по-разному. Есть у самого дна, но есть и выше, на приличном удалении от него. Здесь отрезки пространства длиннее, движения не гаснут, едва начавшись. Их время, соединяясь, нащупывает цель. У мгновенного действия нет настоящей цели. Оно не успевает ничего осознать, как раз для этого его и торопят всячески, лишая сознания. Народные стройки тем и хороши – собирают Большое время, разбивая вдребезги Малое. Некоторое удаление от нестерпимого огня и есть «химия».

Еще Максим не мог понять, почему в атмосфере Солнца такое разнообразие элементов. Кроме водорода и гелия, чего тут только не находят, вплоть до железа, кобальта, никеля, меди и цинка. Их немного, у тяжелых металлов всего-навсего ничтожные доли процента. Но в спектре они присутствуют. Неужели синтезировал котел? Тогда как ему это удалось? Солнце до отказа набито водородом и гелием. По расчетам, их до сих пор все еще очень много, и это спустя несколько миллиардов лет звездной жизни. Ведь там, где варится железо, пусть даже в крайне малых дозах, более легкие элементы должны давно прогореть. Остается предположить, что они не входят в продукцию котла, но являются реликтом первичного газопылевого облака. Администрация ядра не формируется из местного материала, но назначается сверху. Ее эволюция закончилась намного раньше и протекала в иных средах. Администрация направляет процесс, сжимает его тугими кольцами. Звезда должна гореть ровно, постепенно расходуя топливо. Тогда жизнь ее продлится.

Ряд вопросов возникал по поводу состава этого таинственного облака. О нем можно было судить по распределению вещества внутри Солнечной системы. Львиная доля всего объема приходилась на водород, затем процентное соотношение по видам вещества резко падало. Вероятно, материя облака поступала из разных этажей мироздания. Только так можно было объяснить безусловное преобладание исходных элементов – основы будущего синтеза, но при этом и определенное смешение низшего с высшим.

Откуда берется водород с гелием, спрашивал себя Максим. С такой задачей мог справиться единственный объект в галактике – ее ядро. Оно стоит во главе звездного вихря. Ему доверена самая трудная часть работы – сборка водорода из неких проточастиц. Химия означает смешение. Так вот здесь происходит предельно глубокое смешение, требующее неизвестной нам физики. Наука считает, что протоны образовались в ходе Большого взрыва. Пусть так. Но чем занят центр галактики? Каждому ядру отведен особый этаж мироздания. Ему и порождаемой им окрестности. Возникает пара, оба составляют целое. Ядро создает новые базовые элементы, окрестность складывает из них формы. Если Большой взрыв снабдил строительным материалом нынешнюю Вселенную, то какую службу несет загадочный объект в центре Млечного Пути? А ведь есть и метагалактика, заброшенная на немыслимую высоту. Она тоже не сидит сложа руки. Тяжелые элементы лишь в очень малой степени разбавляют протооблако. Их поставляют звезды, закончившие свой путь. Больше некому ведь звезды для того и нужны, чтобы подхватывать факел развития, передаваемый им сверху По отношению к ядру галактики – они окрестность и штампуют номенклатуру элементов. По-видимому, расход вещества на единицу конечного продукта падает, процесс становится все более экономным, происходит удорожание материи. На передний план выступает информация.

Максим извлек из своих наблюдений еще один вывод. Тот очень напрашивался. Сравнивая внутренние пропорции каждого этажа, он понял, что те становятся все более вытянутыми. Ядро и окрестность заметно расчленяются пространственно с переходом от верха к низу. В рамках Млечного Пути окрестность, во-первых, очень густа, во-вторых, теснится к ядру. Уровень Солнца являет другую картину. Его спутники комфортно устроились в пространстве, каждый на своем плече, их длина экспоненциально растет. Распределение масс, с одной стороны, и количества движения, с другой, между ядром и окрестностью меняется от этажа к этажу. Надо полагать, что внутри атома разграничение функций окрестности и ядра выражено особенно четко. Одно отвечает за материальное наполнение системы, другое – за информационное. Итак, сверхмассы, скорее всего, стягивают субчастицы, звезды, массы которых на много-много порядков меньше, заняты постройкой атомов. Их газовые спутники осваивают химию, плотные шары ваяют макроформы. Центр галактики постоянно поддерживает творение звезд, орошая свою окрестность ливнями вещества. Концы их изгибаются. Еще в древности их коловорот отложился в головах наблюдателей в виде знака. Окрестность звезд возникает единожды. Второго или третьего рождения ей не дано. Вероятно, определенный переток материи от ядра к ней имеет место в подобии жизни на уровне галактики, например, в виде света или солнечного ветра. Но на балансе вещества он вряд ли сказывается. Звезды – дочери центрального сгустка. По сравнению с ним информационно окрашены. Их связь с собственными спутниками более определенно строится на разделении функций – масса по одну сторону, движение по другую.

Где и как продукция галактического котла или того, что выше, вступает в смесь с частицами сгоревших звезд? Звезды, как рыбы, вынашивают драгоценную икру. Сами погибают, но икра остается. Внутри облака она берет на себя роль одного из элементов пары. Это отрицательный полюс – масса его невелика и составлена из вещества вторичного передела. Скорее всего, взаимодействие полюсов и приводит к сдвигам внутри облака, оно начинает сжиматься. В центре возникает звезда, на периферии – планеты. Солнце сложено из того, что поставляет котел. Внутренние планеты впитали главным образом вещество отработанных звезд. Кое-что из него досталось гигантам – Юпитеру, Сатурну, Нептуну. Причем опять-таки в прежней последовательности – гигантам относительно меньше, их спутникам – больше. Налицо определенная периодичность в строении космической вертикали.

Когда Максим был ребенком, Землю покрывали песок и глина, часто попадались куски кирпича, глыбы бетона с торчащей из них арматурой, битое стекло, гнутые ржавые рельсы и балки. В траве лежали брошенные консервные банки, дохлые кошки и коровий помет, облепленный зелеными мухами. Летом он ходил босиком и больше всего боялся стекла. Разбомбленные высокие дома были загажены. Сюда заходили взрослые. Дети любили улицу, доверяя ей себя. Но его притягивали руины тоже. Он осторожно поднимался по лестницам, выбирая тропу, чтобы не запачкать ноги. Из пустых проемов и окон открывался город. Взгляд скользил вдоль неба, и небо поднимало его над грязью. Он понимал, что все самое ценное стремится вверх, а тяжелое и некрасивое вниз. Оказалось, все не так. Земля, которая плодила скользкие лужи после дождя, высовывала наружу проволочные петли, обдирающие пальцы, состояла из чистого золота, отчеканенного в звездных телах. Оно и легло благодаря своей тяжести на дно планетной системы.

Максим стоял в котловане. Перед ним вибрировала туго натянутая вертикаль. Она пронизывала железокаменные Шары убывающей массы. Фай сидел на корточках между Максимом и короной света.

– Пятиконечная звезда, – повторил Максим, – ты задал мне вопрос, но и я спрошу тебя. Что общего между звездой и твоим кетменем?

Фай смотрел, не понимая. Кетмень торчал в его руке сапожной лапой.

– Ничего нет.

– Тогда послушай давнюю историю о том, как поспорили между собой мотыга и плуг. Кетмень и есть мотыга, так ведь?

– Да, заступ.

– Теперь скажи, откуда плуг, кто его родил?

Фай наморщил лоб:

– По-твоему, он сын мотыги?

– Конечно, сын. Рабочее железо расположено под углом к рукояти, как и у нее. Если запрячь буйвола или вола, будет вести борозду через все поле. Сын должен любить свою мать, носить ее на руках, но прошло время, он возвысился и забыл о старухе. Пути их разошлись. Народ, видя умение и навыки плуга, полюбил его всем сердцем. Старая мотыга отступила в тень его славы. Она по-прежнему исполняла всю самую трудную работу, но теплые слова доставались другому. И вот однажды, не выдержав, мотыга бросила вызов гордецу, призвав его к трону Энлиля.

– Откуда это? – спросил Фай.

– Вавилон, клинопись, боги Месопотамии. Но как все современно!

Максим снова перешел на речитатив:

– Брезгливо взглянув на мотыгу, плуг речь свою начинает: «Взгляни на меня, деревяшка, взгляни, как я безупречен!» – деревяшкой называет ее, стараясь больней уколоть, – сказал Максим, бросив взгляд на кетмень.

Фай пересел на край ямы, подложив под себя рабочие рукавицы, видно, ноги его затекли. Ручка от долгого употребления была отполирована кожей ладоней и слегка искривлена, чтобы смягчать удары.

– Что плохого в дереве? – продолжал Максим. – Топор, молоток, стамеска, отвертка – весь ручной инструмент такой же точно. Рабочая часть – металл. Кстати, постоянно меняется: камень, бронза, железо, сталь, наконец, а держак по-прежнему деревянный. «Сам царь под пение лютни мою рукоять сжимает, и день этот праздником людным в календаре отмечает». Вот оно что! Похоже на то, как первые трактора, восемь-двенадцать лошадиных сил, выезжали в поле. Деревенская детвора бежала следом, разинув рот. Молодой парень сидел на железном насесте, переключая рычаги – сам царь. «И нет мне равного в мире. Я целину поднимаю. Я землемер Энлиля. Благоговение и трепет в людях я порождаю». Почему же трепет? Да ведь произошло чудо. Орудие получило животную тягу стало машиной. Его рабочий орган полностью изменился – сошник, лемех, отвальная доска. Кетмень обрабатывает точечное пространство, окучивая отдельное растение на грядке. Движение плуга непрерывно, заканчиваясь на границе поля. Пахарь поворачивает упряжку, в этот момент возникает информационный импульс, больше его нигде нет. Весь проход, составляющий борозду, есть силовое действие. «…Им поднимается целина…» Но что такое распашка целины или нови? Покорение пространства в хозяйственных целях. Плуг во времена Энлиля был тем же самым, что для нас трактор. В предвоенные годы с помощью трактора провели коллективизацию, а через двадцать лет подняли ковыльные земли Сибири и Казахстана. «Я груда зерна золотого, всему народу я пища». «…Зерна золотого…» – проговорил Максим нараспев. – «Пошевели мозгами, мотыга, кто кормит нищих колосьями, я или ты? И незачем мне, сестрица, в грязи с тобой копошиться, у моего ведь дома может всегда поживиться бедняк остатком соломы!» И заключает, – Максим поднял ладонь, призывая к вниманию, – «Мне быть в этом мире князем, тебе ж в непролазной грязи весь век, как рабыне, лазать». И он прав. Перемена в орудии меняет все. Работник приобретает княжеское достоинство, участок земли, при обработке вручную едва способный прокормить семью, становится полем. Продукт труда уже не корнеплод – ямс, таро, маниок и другие бедные протеином культуры тропического земледелия, но полновесное зерно, становой хребет древнего мира с его первородными государствами. Мы говорим Египет, Вавилон, Ассирия, Китай и Древняя Индия, но держать в уме надобно плуг, ибо он им отец.

Фай напряженно смотрел. Он видел свое прошлое: хлопковое поле и рисовые чеки. Он не думал над сказанным – думающий поворачивает глаза внутрь, спеша ухватить мысль. Но прошлое – не мысль, а чувства. Оно массивно, поэтому останавливает взгляд. Максим понял это по неподвижным стеклянным глазам Фая. Повисло долгое молчание. Наконец Фай пробудился и сказал:

– Где же спор. До сих пор я слышал один голос. Есть ли второй?

– «Что ж, будь по-твоему», – отвечала плугу мотыга, – снова начал Максим. – «Пойми, нет в грязи позора, как и в работе малой. Ведь ею возносится город». Интересно как? – прервал себя Максим. – Фундаментом. Под него надо рыть площадку. Кроме того, частные дома на юге до сих пор строят из глины. Копают, месят, режут на блоки и сушат на солнце. Дувалы все глинобитные. Улица – две сплошные глинобитные стены. Обожженный кирпич ведь тоже из глины. И берет ее своей лапой кетмень. «Его, то есть город», – продолжал Максим, – «украшают каналы. Они не тобой ведь прорыты. Тружусь я себе в убыток, не числюсь среди чистоплюев. Черноголовых кормлю я на протяжении года. Твоя краткосрочна работа».

Фай не носил зимой шапки. От ветра он закрывался воротником. Вся голова его была черной, вместе с двухдневной щетиной, подпиравшей глаза. Он брил ее, но не до конца. Бритва не досягала до остатка черных волос, как бы продолжавших ресницы. Фай говорил про себя, будто он перс и знает фарси, и многие таджики из персов. У него на подоконнике лежала толстая книга о правлении Ахеменидов. Однажды он удивил Максима:

– Я понял беду твоего народа.

– Что же ты понял?

– Помнишь историю Синдбада?

– Какое из приключений?

– Встреча со стариком, который прыгнул на него сзади и давил ногами на горло, требуя послушания. Синдбад добыл свободу, опоив вином своего душителя.

– Ну, так что?

– Твой народ сам припал к вину вместо демона.

Фай мыслил образами, это было красиво. Максим представлял себе старика с огненными глазами. Из короткого горбатого туловища росли сильные руки и ноги. Правда, ручей, из которого пили все, был наполнен водкой.

Однажды в воскресный день они с Фаем спустились в овраг. На краю стоял пивной ларек. Очередь была не то чтобы длинной, но толстой, как коса, сплетенная из женских волос. Подходили со стороны, им отпускали. Двое негров стали прорываться к окошку, и тут толпа заворчала. Они сидели на склоне, у каждого по две кружки, четвертинка черного хлеба с колбасой, припасенные заранее. На дне оврага стоял шалаш, собранный из мелких веток. Изнутри выдвинулся человек. Проморгавшись на белый свет, он стал перебирать пальцами лицо и одежду, стряхивая мусор.

– Ухаживает за собой, – сказал Фай.