Исследование дома. Новая версия. Притчи, рассказы, эссе

Из левого ствола

Удачный выстрел забудешь не скоро.

У меня за спиной двустволка. В кармане десяток патронов. Порох и дробь здесь дефицит. Времена новые, а словцо из старого словаря.

«Здесь» – это Ука.

Я пришёл в Уку вдоль побережья с севера на ржавом и латаном сухогрузе «Анатолии Крашенинникове», который ласково называют Крошей. Плоскодонный Кроша лег днищем на песчаный берег Уки в ожидании разгрузки, чтобы сняться со следующим приливом и уйти дальше, на юг.

Народу в этой местности совсем немного. Живут в рассеянии. Собираются к привозу, чтобы потом разъехаться–разойтись по своим фанзам, избушкам, времянкам.

Встретили меня пасмурно. Накануне было выпито семьдесят литров пищевой эссенции. Пили три дня. Я оставил на столе бутылку водки «Смирнов», взял ружьё и ушёл в тундру.

Тундра сухая. Хорошая тундра. В тундре нет ничего, кроме самой тундры и неба. Да ещё птиц в небе. На этих птиц я и открыл охоту. Официально охота запрещена. Но слово «браконьер» в местном диалекте отсутствует, потому что в Уке все охотятся и ловят рыбу круглый год. Надо только заплатить инспектору. Сколько он скажет. Инспектор тоже человек.

Я ведь проездом. Чего мне бояться? Пусть инспектор боится проезжего, у которого в кармане патрон с жаканом. На случай встречи с медведем.

Хожу по тундре. Ружьё за спиной. Я стреляю экономно и не спешу. Кулики свистят, сбиваются в стаи. Скоро холода. Но дни ещё солнечные, тёплые. Ленивые дни. И я поглядываю в небо, подсвистываю куликам и горстями прихватываю спелую шикшу. Кулики не очень уверенно летят на свист. Но это как свистеть.

Налетевшую на меня стаю я чуть отпустил, а потом выстрелил. С правого ствола и левого. Почти без паузы. Отметил про себя, что упало четыре, быстро перезаряжаю. Краем глаза вижу – налетает ещё десяток. Опять стреляю правым. Осечка! Ко всему, правый бьёт заметно хуже. А левый ствол просто оставляет просеки в стае. Не бьёт, а рубит. Догоняю упавших подранков. Они кричат от боли. Это правый ствол. Левый подранков не делает.

После выстрелов в тундре особенно тихо. Ветер траву треплет. У меня чуть дрожат руки. Ладонь в крови. И солнце к закату.

С ружьём я вспомнил знакомое чувство, ради которого, собственно, здесь и оказался. Выстрел из правого ствола у меня как прикидка, а левый – чаще всего – наверняка. Глаза прикрыты, как у сомнамбулы. То ли сон, то ли явь. Вот и сейчас, промазав из правого, я достал очень быстро и низко летевшего одиночку левым стволом уже вдогон. И птицу закрутило и подбросило в воздухе. Верняк!

Последний выстрел я сделал в сумерках. Кулик упал с глухим звуком. Я долго искал его. Оставлять не хотел. В сумерках всё обманчиво. И нашёл не там, где ожидал. На шее болтался длинный лоскут кожи. В сером свете вечера кровь была пепельно – красной и чуть светилась. Подняв кулика за длинные ноги, я заметил распоротый живот и выпавшую на землю печень птицы. Как отрезало! Левый ствол…

Стоял и смотрел на нежный и ещё живой, наверное, лепесток плоти. Хвоинки пристали… Обернул тёплое тельце крыльями, подобием савана, чтобы не перепачкать рюкзак. Трофеи считать не хотелось.

Со стороны моря застучал лодочный мотор. Это за мной. Здесь ходу к прибойной полосе минут десять напрямую. В тундре нет дорог.

Думал пожить в Уке неделю, пострелять кулика, но уйду с утренним большим приливом на попутном сухогрузе.

    2 декабря 2002

Железная дверь

Виктор Усольцев был местный колдун. Я немного льстил, так его называя. Он не замечал моей иронии. А вообще–то зарабатывал он на жизнь «ювелиркой». С золотом не связывался, работал со сплавом стали и серебра, который сам же и варил в самодельном тигле. В известных только ему местах добывал агаты и яшму, попадались и мелкие изумруды, сапфиры. Резал камень, полировал.

С камнем у него были какие–то свои мистические отношения. Он и мне предлагал свою методу. Говорил многозначительно, сыпал эзотерическими терминами.

Он собирал книги по оккультизму. Холодинамика, НЛП, – и здесь Усольцев был специалистом. Денег на книги он не жалел. Полки с книгами закрывали две стены.

– Ты хоть половину–то прочел? – спрашивал я его.

– Я себе положил до 92–х, – небрежно говорил Усольцев. – Успею еще!

– А что же не до ста? – Меня язвило, что всемогущий Усольцев берет, как в магазине, сколько душа пожелает. Я же не владел левитацией, телекинезом. И чудо–рамки крутились в моих руках совсем не так, как требовалось. Усольцев же, оглядев меня с каким–то особенным прищуром, рассказывал о наличии в моей ауре энергетической дыры. И я чувствовал себя немощным и никчемным.

– Разочарование в идеалах губительно, – говорил Усольцева. И что тут было возразить?

Однажды, когда колдун был в очередной экспедиции за камнями, его ограбили. Воры, очевидно по наводке, искали золотые украшения. Не нашли и, в порядке компенсации, унесли с собой фото и видеоаппаратуру.

После этого Усольцев поставил себе сейфовую дверь. И замок сделал особый, с секретом. За этой дверью он и собирался провести оставшиеся ему сорок лет. Я уходил, а он долго гремел запорами.

Усольцев жил, как и положено магу и колдуну один. А я счастливо женился и в семейных заботах забыл о нем.

Много позже мне кто–то сказал, что Усольцев вот уже как полгода назад умер. Что–то случилось с сердцем. Сейфовую дверь долго не могли открыть. Лето было жаркое и слесаря работали с мокрыми платками на лицах, чтобы хоть немного заглушить запах тления.

По другой, непроверенной версии, Усольцев в своем междумирье так и доживает отмеренные себе годы за железной дверью, режет и точит камень, голодает по Полю Брэгу, а по Фэн–Шую и лунному календарю в очередной раз переставляет мебель. Пускай он большой чудак, Усольцев, мне хочется оставить ему это.

Ботинки, ботиночки

Холодный прозрачный апрель. После обморока минувшей зимы город медленно приходит в себя. Вдоль обочин дорог – пластиковый мусор, до поры скрытый снегом. Земля, словно избитая женщина, спотыкается и бредёт куда подальше, отлежаться до тепла, до заботы человеческой.

Я толкаю коляску с ребёнком. Семья на прогулке. У тротуара, где только–только сошёл снег, – группа людей среднего возраста. Одеты модно, с некоторой долей вызова. Женщины запакованы в кожу, ярко накрашенные. И все до странности одинаковы.

Здесь же трёхлитровая банка с большим букетом красных роз. В банке не хватило места, часть цветов просто лежит на земле. Подходим ближе, и я замечаю погнутый фонарный столб. Чуть поодаль – искорёженная автомобильная дверь. Люди молча смотрят на нас. Мы проходим мимо.

– Машина в столб влетела, – комментирую очевидное. Жена отстраненно поднимает воротник пальто. Ей нельзя волноваться, она на пятом месяце беременности. Наша полуторагодовалая дочь что–то напевает в коляске.

Я думаю о тех, оставшихся за спиной. Автомобильная авария собрала их вместе, возможно, они потеряли близких людей. Стоящие у обочины не похожи на родственников, убитых горем. Скорее, друзья–приятели, собрались на помины, разливают по стаканам водку. Трудно избежать слов, не имеющих того веса, который несёт смерть человека. И люди говорят с паузами, смотрят на цветы, на дорогу, на прохожих.

Встречные гуляющие словоохотливо объясняют нам, что трагедия случилась два дня назад. Машина на большой скорости срезала столб и, пролетев несколько десятков метров, покорёжила следующий. От машины осталась груда металла. Водитель, скорее всего, погиб.

Мы удаляемся от банки с красными розами, от стоящей группы. Мы радуемся выходному дню, говорим о своем. Надо бы купить дочке сандалики, у неё формируется стопа.

– Обязательно с супинатором, – говорит жена.

– Если надо, покупай, – отзываюсь я. – Сколько проносит… Я смотрю на живот жены. Ноская обувь дорогая. Китайская дешевле российской, пускай и похуже качеством.

Обувь часто приходится ремонтировать, особенно детскую. В этой работе есть что–то трогательное. Подклеил ремешок – ребёнку ногу не трёт, не мешает. Минуты не прошло, он и забыл о помехе. Через годы вспомнит ножницы, шило в моих руках и будет делать то же для своих детей. Мой отец часто латал нам валенки. Я любил сидеть рядом, смотреть. Тогда клей «Момент» ещё не придумали. Отец вырезал из войлока подошву, зажигал капроновую веревку и приклеивал кипящим капроном подошву к худому валенку. Мой дед, которого я совсем не знаю, тоже, наверное, чинил обувь своему сыну, моему отцу. Подошва изнашивается быстро. Здесь есть какое–то родство с человеческой судьбой. Лицо старика мало отличается от его стопы. И сношенные каблуки всякий раз напоминают о недолгой жизни.

Навстречу идёт мужчина в длинном плаще неопределённого цвета и фасона. Сколько мужчине лет, трудно сказать. Аккуратен, следит за одеждой. Отмечаю про себя изрядно потёртые штиблеты. Они старательно начищены, но это мало помогает. И походка у мужчины неуверенная, шаркающая. Обувь выдаёт его.

И опять вспоминаю придорожные помины. Но что же задело? Банка с цветами… обломки машины… женщина в «коже»… И неподалёку – чёрный ботинок с левой ноги. Знакомый гаишник рассказывал, что при сильном ударе человек буквально вылетает из обуви. Я не знаю, был ли это ботинок водителя. Почти новый, с рифлёным протектором.

Спустя несколько дней, погожим вечером, мы опять гуляем. Всё те же розы в банке. Ботинок исчез. Среди придорожного мусора цветами выложено «АННА». Моя жена торопливо крестится:

– Царство небесное…

На стволах деревьев, окаймляющих гибельное место, появились листы бумаги, прихваченные скотчем. Жирные стрелки, надпись: Dirt Джем.

Когда–то я учил английский, не всё забыл.

– Грязный Джем, – читаю я вслух. – Его Джем звали.

– Странное имя, – жена оглаживает живот.