Тайна Белого утеса. Взаимосвязь времен и судеб

– Как тебе только не совестно такую дрянь мне приволакивать, а еще Серафимус, огненный ангел, – продолжал укорять торговца Бубнов. – Тьфу!

– Напрасно вы меня ругаете, Никодим Савельевич, – ответил парень. – Вы же знаете, какое нынче время: мужики на войне, одни «золотые люди» да бездельники сплавщики в уезде остались. Теперь бабы зелье из браги варят. А из чего брага? Из всякой дряни: гнилая картошка и прелая бушма. Да и руки бабьи под это дело не приспособлены. Вот и результат.

– А мне без разницы кто и из чего гонит. – Кабатчик перешел к протирке фарфоровых тарелок. Он их так же поворачивал к свету, будто они просвечивались насквозь, как и фужоры. – Я ведь крест целовал, что буду честен к людям, не буду травить их всякой пакостью, потому и зовусь целовальником. И ты дело свое честно исполняй, тогда и к тебе будут относиться по-честному.

– Ежели зелье не нравится, тогда зачем принимаете?

– А чем мне поить «золотых людишек»? Они же кажный день тута, как токмо закат чуть забрезжит. И сплавщики от них не отстают. Откажешь им в выпивке, костей не соберешь. Вот и беспокоюсь, что за такое пойло они мне и дом, и кабак спалят. Эх, Серафимушка, на грех людей толкаешь, а меня на погибель. Придется тебя наказать.

Мелкие, острые глаза «студента»» провалились глубоко внутрь серых глазниц.

– Это как же?

– Рублем, мой дорогой, рубчиком. А как же ты думал. Словом, ныне за свой товар получишь токмо половину.

– Да как же, Никодим Савельевич? Мне же с людьми рассчитаться надо.

– А вот как хошь, так и рассчитывайся. Хоть порты последние продавай, мне без разницы. Ха-ха, токмо никто их у тебя не купит, больно страшные. И вшивые, поди.

Парень зашелся «чахоточным кашлем». Из-за чахотки и на фронт его не взяли. На самом деле, никакой легочной болезни у него не было. Чахоткой страдал его отец, мелкий уездный чиновник, который купил на последние деньги свидетельство о недуге сына, чтобы тот остался при нем для присмотра, да и помер. Серафим так поверил в свою хворь, что при сильном волнении начинал «зело кашлять».

Целовальник выложил на стол несколько бумажных купюр и горсть монет.

– С тебя и этого много. Проваливай.

Лицо торговца залила сиреневая краска.

– Видит бог и мальчонка тому свидетель, – сказал Серафим, кивнув на полового Ермилку, что тер пол рогожей. – На преступление вы меня толкаете, а не я «золотых людишек», Никодим Савельевич. На преступление самоубийственное. Мне теперь нет другого пути.

– А ты в Петроград сбеги, тама полно таких прощелыг как ты, которые законное правительство скинули. Среди них своим будешь. Ха-ха.

– Любезновы никогда ни от кого не бегали.

– Надоел, пошел вон.

Целовальник собирался приняться за графин, но тут в его лицо полетели монеты, что он выложил Серафиму. Бубнов схватился за нож, уже сделал было выпад, однако передумал, швырнул разделочный тесак в угол, который тут же подобрал перепуганный Ермилка. Мальчик, прижав нож к груди, забился под стол.

– Я тебе отвечу, – зло произнес кабатчик. – И отвечу так, что черти удивятся.

– Мне твои угрозы, – перешел на «ты» Серафим, – что карасю дождь. Смотри, как бы сам с чертями первым не свиделся.

Бубнов все же не сдержался, запустил в парня глиняную кружку, которая ударившись о край двери в погреб, разлетелась на мелкие осколки. Один из них попал в глаз Любезнову. Он прикрыл его рукой, скорым шагом направился к выходу, не взяв бубновских денег.

***********

– Ни копейки так и не принял? – переспросил следователь полового.

– Нет, я точно видел, – ответил Ермилка. – Выскочил из трактира и дверью так хлопнул, что дохлые мухи с потолка посыпались.

– Значит, Серафим сказал Бубнову, что тот его толкает на преступление?

– Да, на самоубийственное.

– Самоубийственное, – задумчиво повторил Блудов, теребя подбородок. – Вы, сударь, во сколько пришли в трактир?

– Как обычно, в восьмом часу.

– И?

– Передняя дверь была заперта, что меня удивило. В это время хозяин всегда на месте, его дом позади трактира, через забор.

– Ну-ну.

– Не подгоняйте, пожалуйста, сударь, а то я сбиваюсь.

– Извините, сударь.

– Так вот. Передняя дверь… Ну да, я уже про это сказал. Тогда я обошел «Дерюгу», смотрю задняя дверь, что ведет в подсобку, приоткрыта. Там лестницы нет, как в зале.

– Понятно.

– Окликнул хозяина, а никто не отвечает. Прошел внутрь и гляжу, он распластанный лежит возле бочек, а голова пополам расколота как арбуз. И кровищей пол залит.

– Или как вареное яйцо, так ведь вы фельдфебелю рассказали.

– Так. Но какое это имеет значение?

– Вы не видели рядом с трупом… рядом с целовальником орудия убийства? Топора там или тесака.

– Нет, ничего такого не было. Я сразу побежал в участок, где всё и рассказал помощнику околоточного надзирателя.

– Ну а возле трактира или где еще не встречали кого незнакомого, может что-то необычное заметили?

– Незнакомых не видел, а необычное… Да нет. Только двуколка лакированная с черной лошадью за амбаром купца Дягилева, что в прошлом году спьяну в реке утоп, стояла.

– Пустая?

– Не помню, говорю же, я сразу помчался в участок и рассказал об убийстве вашему фельдфебелю.

Помощник надзирателя Журкин появился как нежить после упоминания о нем. Крупное лицо его было красным, напряженным, усы торчали, словно у моржа, шею он тер носовым платком, но воротника кителя не расстегивал, соблюдал уставную форму. Видно, на фельдфебеля произвела сильное впечатление картина убийства. «Череп расколот как арбуз». Под мышкой Журкин держал тетрадь в кожаной обложке.

– Место преступления подробно описал, – доложил он следователю. -Изволите сами взглянуть?

– Разумеется. Супруге убитого показали место преступления?

– Держится как гвоздь железный в стене, ни единой эмоции.

– Интересное сравнение.