Одна нога здесь… Книга третья

Загадочно улыбаясь, сновали вездесущие сыны страны Хань, малорослые, желтолицые и с раскосыми хитрыми глазами. Изредка попадались очень похожие на них, но совершенно белокожие бермяки, невзирая на теплые осенние деньки, облачённые в меховые дохи. Смуглые орабийцы, точно такие же, как тот мальчишка на шайтан-арбе, укутанные в простынки и с полотенцами на головах, бойко торговали диковинными овощами. Здесь можно было увидеть даже гиндусов, почти черных, гибких, с острыми бородами и влажно поблескивающими глазами. Этими самыми глазами иные из них, что сидели, свернув ноги кренделем, прямо у стен, таращились что есть мочи себе на пупок и что-то невнятно мычали. Двое гиндусских ловкачей сумели даже оторваться от земли, слегка, правда, пальца на два, но всё же! Старик на всякий случай провел под ними палкой – точно ли взлетели? – и изумленно покачал головой: «Умельцы!».

Пока он, взяв Жучку на руки, протискивался сквозь толпу на более спокойную улочку, ему раз пятьдесят успели предложить что-нибудь купить. Некоторые вещицы и впрямь были заманчивыми: резная чесалка для спины, теплые вязаные носки из шерсти ханьского медведя панды, хитрое устройство для приготовления народного ханьского напитка «цай», довольно страшное, гиндусской работы, изображение Богини Мары – голой и, из-за обилия рук, похожей на паука. В каждой конечности Хозяйка Смерти держала какой-нибудь смертоносный предмет: меч, серп, петлю. Старик как-то даже слегка обиделся, когда в последней руке, девятнадцатой или двадцатой по счету, узрел деревянную культю. «Ну, знаете ли!» – вспылил он, отпихивая от себя поделку.

Один ханец прямо повис на старике, что-то насильно всовывая ему в руку, а когда тот брал, то желтолицый человечек тут же называл цену своего товара. Дед отдавал предмет назад, и снова получал его в руки. Разозлившись в конце-концов, он спросил настырного продавца:

– Да что это за хреновина, черт тебя подери?

– Ета? – хитро блеснув своими узкими глазами, сказал ханец, разворачивая тряпицу, что скрывала вещь. – Ета красная корень!

Корень был вовсе не красный, а желтовато-бледный, поразительно похожий на уродливого человечка, жившего исключительно под землей, и питавшегося там личинками жуков. Видя, что возможный покупатель не понимает, о чем идет речь, ханец пустился в разъяснения:

– Красная корень! Если будесь его кусать, зену осень сильно-сильно удивлять будесь. Любить её целая нось будесь! Осень карасо!

– Да ты прежде на мои седины посмотрел бы, охальник! Какая «зена»?! – возопил дед, норовя достать обидчика палкой по спине, но тот юркнул в толпу и исчез.

– А вот жэнский сумачка ыз каркадыльей кожи! Настаящый каркадыл! Пакупай!

– Беляши! Горячие беляши!

– Ва! Отойды дюра, выдышь, чилавэк кожю каркадылью нухаэт! Пакупат хочэт!

– Это он беляши мои вкусные нюхает! А твой кыркадил вчера ещё по дворам бегал и гавкал!

– Вкюсные?! Да в них как раз тот самый и напыхан, каторий па дварам гавкал, да?!

Воспользовавшись их ссорой, старик ухитрился улизнуть от обоих. Помимо всего прочего ему пытались продать ручную крысу со смешным именем Опоссум («Можете даже не рассказывать мне, что она умеет лучше всего!» – сказал старик), дали попробовать алой мякоти, которая скрывалась под зелено-чёрной шкурой орабийского овоща, примерили на него песцовую шубу, пахшую, почему-то, квашеной капустой. Шуба, впрочем, предлагалась не ему, а тщедушному мужичонке, покупки за которого делала его жена, тётка, не в пример мужичку, дородная во всех смыслах этого слова. Чтобы и мужичок смог увидеть, как хорошо шуба на нём сидит, её следовало показать на ком-нибудь ещё. Поскольку старик как раз протискивался мимо, он тут же был вовлечён в дело покупки теплой одежды для мужичка. Полой шубы Жучку накрыло целиком, и будь она настоящим животным, то, наверное, сразу же задохнулась бы от духоты. Деда заставили поворотится и так, и этак, присесть, спросили: «Не жмёт ли?». Мужичок придирчиво щупал швы, рассматривал изнанку, пробовал мех на зуб, даже поджег его в одном месте, чтобы убедиться, что песец настоящий. Старик уже спарился в песце, а мужичок уже почти согласился на его приобретение, когда дородная тётка, узрев у соседнего продавца шубу из лисы, бросилась в ту сторону, увлекая за собой и тело тщедушного мужа. Старик отказался покупать шубу, сославшись на то, что ему всё-таки жмёт вот тут и ещё там, а предложение тут же при нём её перешить где-нужно, с негодованием отверг.

Он еле отбился от попыток напоить его каким-то «кумысом», а от другого продавца, предлагавшего купить нечто, под названием «хычин», старик отделался наивным вопросом:

– А что это?

Пораженный такой дремучестью, продавец немедленно отстал. Какой-то высоченного роста фрязин, богато разодетый, толстощёкий, с тупым коротким носом, бородавкой на лбу и дурацким пёрышком в шапке, узрев сидящую на руках старика Жучку, радостно взвыл, тыча в нее кургузым пальцем:

– Оу! Айн шён хунд… милый пьёсик! Вифель… сколько монет платить?

Жучка, по причине отсутствия пасти не имевшая возможности цапнуть наглеца, изловчилась и пребольно пнула его лапой по пальцу. Тот, коротко охнув, исчез в толпе, громко призывая какую-то Гретхен, для оказания ему немедленной помощи.

Здесь, в огромном городе, где Яромилыч никогда не бывал, имелось лишь одно известное ему место – постоялый двор некоего Ярыги, о котором когда-то – кажется, что это было Боги знают как давно! – поминал Грибан. Туда дед сейчас и стремился попасть, почему-то веря в то, что там он сможет сообразить, как быть дальше.

Покинув бойкие улицы, Яромилыч свернул на задворки, где было много спокойней. Тихо, уютно, словно он вернулся в родные Зибуня. Даже и воздух, как будто, почище! Возле длинного зелёного забора стайка мальчишек в возрасте примерно от восьми до двенадцати лет играла в городки. Один – вода – выкладывал в городе деревянные чурки, а другие пытались разбить их, бросая палки. О, что это были за палки! Каждый мальчуган гордился своей битой, крепкой, увесистой, выстроганной ножичком из березового сука. У некоторых на палках красовалась замысловатая перевить резьбы – не иначе как старшие братья помогли, а то и отцы тряхнули стариной. Ручки в виде оскаленных звериных морд – медвежьих, волчьих, рысьих – должны были охоронить владельцев от завистливых взглядов соперников по игре. У других мальцов украшения были попроще: кто-то раскрасил свою биту в разные цвета, упирая в основном на красный, кто-то, вырезав узор на коре, обуглил палку в костре, и обшелушив её, получил красивую чёрно-белую расцветку. Хорошая надёжная бита, бывало, служила годами, переходя от брата к брату, пока самый младший из них её не разбивал неудачным броском о чей-нибудь забор. Тогда собирался суровый семейный совет, и косорукого охламона пропесочивали:

– Борька – старший брат, ей играл! Ярик с Валяйкой играли, даже Хорошка до тебя ей играл! А тебе токма вчера дали, так ты биту уже и попортил! И что с того, что трещина была?! Подумаешь, трещина! Перевязал бы веревкой! Стыдно? Стыдно, когда видно! Сломал биту, вот теперь иди и хорони её, остолоп!

И младший, волею случая оказавшийся крайним, покорно шёл в огород, рыл там ямку и под ехидные смешки старших братьёв, хоронил биту, сохраняя, согласно обычаю, печальное выражение на лице. Если он говорил что поперёк, спорил или смеялся в ответ, то палка немедленно откапывалась и пускалась плясать у него чуть пониже спины.

Старик засмотрелся на игру. Палки ввинчивались в воздух туго, с лёгким жужжанием, чурки, трескоча, разлетались в стороны деревянными брызгами. В городе мудрёные построения сменяли друг друга, с каждым разом становясь всё более замысловатой. Жучка, в которой всё больше пробуждалась игривая собачонка, дёргалась ловить летающие штуки, но хозяин строго запретил:

– Нельзя, Жуча!

Городки здесь, в Синебугорске, складывали иной раз не так, как это было у них в Зибунях, а те, что были привычны на вид, носили, как он слышал из криков играющих мальчишек, совсем другие названия. Но всё ж таки, это были те же самые старые добрые городки. Те же правила, такая же разметка на поле. Городки… Игра его детства…

И Яромилыч не удержался! Старику было боязно осрамиться перед малолетними игроками, но желание испытать свою руку и глазомер, оказалось сильнее. Оттерев с кона белобрысого головастого паренька, со словами: «Дай-ка и я попробую!», он метнул свою палочку в деревянное нагромождение и… Попал!!! Уф!

Мальцы, словно бывалые знатоки, одобрительно зацокали:

– Молодец, дед! Сильно!

– Прицельно!

– А ещё смогёшь?

– А чего не смочь? Пожалуй и ещё сдюжу, – кивнул Яромилыч.

Шустрый, востроухий малец сбегал, принёс ему палочку, а вода соорудил из чурочек «баню». «Баню» дед развалил щёгольски: сначала сшиб крышу, вторым ударом упразднил предбанник, третьим – вчистую снёс стены. Восхищённый свист согрел душу:

– Лихо в «бане» попарился!

– Могём ещё! – усмехнулся дед в усы. Жучка радостно подпрыгивала на месте, разделяя всеобщее ликованье.

Следом за «баней», умелые броски уничтожили «крепость», «мельницу», «большую мельницу», «ступу», «зверя мамонтия», «божедомку»[5 - Богадельня, приют.] и «корабль».

– А поставьте-ка мне, внучата, «Пекельное дупло»! – в запале игры попросил дед. – Если не знаете такую, я сейчас объясню…

Детвора растерянно переглянулась.

– Так это, дедушка, «дупло» -то сложно разбивать. Каждый бросок в своё место. Мы даже и не пытались никогда. Сказывают, что промахнуться ни разу нельзя, а то несчастье будет…

– Ставьте, ставьте! Я знаю, что говорю.

Вода с превеликим сомнением пошёл на место и при помощи ещё трёх ребят, осторожно выложил «Пекельное дупло» – диковинное построение, высотой чуть ли не в аршин[6 - 1 аршин = 71, 12 см.] с лишним, напоминающую отнюдь не дупло, а страшную голову с распахнутой пастью, из которой во все стороны торчали чурки-клыки. Мальцы шептались:

– Нешто расшибёт по всем правилам? Сложно ведь как…

– Раз говорит «ставьте», так мож он не в первый раз!

– Он старый, ему чего жить-то осталось? Самую чуть! Вот и не боится, в случае промаха.

Яромилыч боялся. Ещё бы не боятся. Чай и сам в малые годы слышал кучу всяких вздорных побасок про «Пекельное дупло». Да таких, от которых и взрослого человека в жар бросило бы. А теперь вот с дуру ляпнул, и деваться некуда, придётся выполнять. «Старый балда, – ругнул он сам себя. – Вот ведь правду говорят, молодость не без дурости, старость не без глупости! Ладно, назвался груздём…» И всё равно было как-то не по себе. Хотя с чего бы, нога деревянная молчит ведь. Хуже было другое – «Пекельное дупло» в поле всё отчётливее походило на бесовскую рожу. Именно! Она словно дразнила старика, разевая пасть: «А ну-ка, попади, хе-хе-хе!». Шевеление губищь складывалось в отдельные слова, Яромилыч прямо таки слышал её гнусный бубнёж, и похоже, слышал только он один. Жучка суетилась под ногами, мальцы нервно теребили биты, перешёптываясь.

«Так. Нужно сосредоточится. Взять себя в руки! – твердил дед. – Я могу. Я справлюсь. Главное не дрогнуть под бросок. А вообще, чего я расклеился-то?! Подумаешь – „Пекельное дупло“! То же мне, выдумали названьице. Просто чуть тяжелее разбивать…»

А мерзкая рожа хохотала не останавливаясь: «Ну, попробуй! Только попробуй! Промахнёшься, как пить дать! Ну а уж несчастья я тебе обеспечу. Этого добра, сам знаешь, у нас навалом! И на тебя хватит, и на подружку твою – ведьму – тоже хватит…»

И старик взъярился! «Да что ж это такое, мне уже куча деревянных чурок грозит! На Любаву зубы точат! Ах ты, сучий потрох!»

Бесовская харя ржёт, заливается, вот-вот лопнет от смеха: «Ну, что, поджилки уже трясутся, одноногий?! А? Одноногий, ха-ха! Одноногий! Одноногий! Одно…»

Кручёный бросок отбил у рожи правое ухо, заставив проклятую тварь заткнуться на полуслове. Мальцы ахнули, когда палка умчалась к цели, прожужжав перед ними, и тут же разразились радостными криками. Только по ним старик и понял, что смог. Есть! Начало положено! Всё как и нужно по правилам: сначала по бокам, а дальше выбить клин из середки.