Одна нога здесь… Книга вторая

Рыжие растерянно переглянулись. Ага, не понимают, о чем говорит, – сообразил Заяц. – Послушаем дальше. Старик вдруг уставился на него, подошедшего слишком уж близко:

– Любава? Ты как здесь, откуда? Я что-то весь горю, как в огне… И пить хочется. Ты не думай, нет, я дойду. Я обязательно…

Не договорив, дед снова рухнул на постель, бессильно раскинув руки, словно подраненная птица.

– Во как! Про Любаву говорил чего-то… – растерянно произнес Белята.

– Цыц ты! – обронил усатый, кивнув в сторону Зайца.

Любава, говорите? Запомним имечко, запомним! Заметив, что оба дуболома бросают на него косые взгляды, он заторопился к двери:

– Тут непременно нужен знахарь! – громко изрек он, почти выметаясь из каморы, – И я уже немедленно за ним посылаю! Немедленно!

– Докука, эй! Докука, где ты есть, сонный тетерев? – загомонил корчмарь уже на лестнице.

Помощник отозвался со двора:

– Туточки мы. Чего надо-то?

Телега была запряжена каурой пузатенькой коняшкой по имени Многоног, на разбросанном по возку сене восседала улыбающаяся солнышку Стенька с узелком в руках, а сам Докука возился уже на передке, готовый тронуться в путь.

– Чего гомонишь? – снова спросил он у Зайца. Корчмарь рассержено засопел, выказывая недовольство столь непочтительным обращением к нему со стороны помощника. И ведь, зараза, сидит повыше него, когда он стоит на своих двоих. Стенька прыснула в кулачок. У, дурёха! Решив не обращать внимания на такое очевидное неуважение, корчмарь важно надув щеки, изрек:

– Сразу по приезду загляни к Чуричу. Скажи, что у нас постоялец прихворал, пусть съездит, посмотрит. Оплата, скажи, будет, какую спросит. И пусть…

– Я же говорил – у старика ханьская лихорадка! – перебил его Докука, – Я ему говорил, а он и слушать не захотел! – это он уже Стеньке.

– И пусть захватит свои зелья. Чего надо закупи, и его на обратном пути захватишь. Все понял? – Заяц побагровел, но ещё сдерживался. Хотя треклятые упражнения по особому дыханию из книжки «Спать у Реки Жизни» почти уже не помогали. Одно только и грело душу – увесистая добыча за пазухой.

– Понял, понял, – хмыкнул помощник. – Привезу, если он на мельнице не будет шибко занят.

Хлопнув кнутом, Докука напугал Многонога, и тот споро потрусил со двора долой.

Знахарь Чурич, обитавший в Опятичах, на самом деле был мельником. Тот же Заяц частенько по этому поводу недоумевал, как так получилось, что какой-то обычный мукомол прослыл в народе знатным лекарем. Поселившись подле Опятичей, корчмарь долгое время за глаза дразнил Чурича деревенским коновалом, и посмеивался над его лекарскими потугами, до той поры, пока не случилось ему самому свалиться с ног от простого насморка. Тут уж, хочешь, не хочешь, пришлось сдаваться на милость этого самого «коновала». Чурич старых обид припоминать не стал, и за одно посещение выходил Зайца, который, чего уж греха таить, до того худо себя чуял, что начал зачитывать Докуке своё завещание. С того раза корчмарь безоговорочно уверовал в возможности мельника, хотя так и не понял, почему тот не поменяет своё почетное ремесло, на другое, не менее почетное, но куда менее трудоемкое. А вскоре после своего выздоровления, представился Зайцу случай улицезреть и вовсе странные дела, вершимые знахарем-мельником. Ну, слухи-то разные доходили, дескать, якшается Чурич с водяным, что мельничное колесо ему крутит, в заводь к нему спускается под воду, что птичью речь будто бы разумеет, да мало ли ещё каких бабы сплетен сказывают. Если про знахарьбу Чуричеву Заяц на своей шкуре испытал, то в этакое поверить просто не мог. Не мог, а пришлось.

На тот раз в Опятичи Докука не поехал: сегодня, говорит, не мой день, ты уж сам, как-нибудь, а я за стойкой побуду. Вот ведь помощничек, бесы его бы покусали! Делать неча, пришлось самому (!) запрягать Многонога, вязать к нему оглобли телеги, тащить мешки для снеди. Многоног посматривал на корчмаря злорадно, обещая «веселенькую» езду, но Заяц пребывал в преотвратительнейшем состоянии духа, посему церемониться с животинкой не стал, а немедля пригрозил ему кнутом, и злорадности в глазах коня резко поубавилось. Тем не менее, дорога далась корчмарю нелегко, ибо телега словно нарочно наезжала на все кочки подряд. На подъезде к Опятичам Заяц увидал знахаря, переходившего дорогу ему поперек. Чурич насобирал в поле каких-то трав в лукошко, и теперь неспешно возвращался к себе на мельницу. Заяц подстегнул Многонога, решив догнать знахаря и предложить подвезти. До мельницы топать было ещё довольно далеко, и Чурич должен был безусловно согласиться. Однако, когда корчмарь приблизился на достаточное расстояние, чтобы окликнуть его, знахарь, – даже не оглянувшись! – вдруг резко воздел руку и Многоног тот же час встал как вкопанный. Заяц много раз употреблял это выражение, и вот довелось узреть, как это бывает в жизни. Конь упёрся в землю всеми четырьмя ногами, и телега даже протащила коня вперед на пару саженей, пропахав его копытами глубокие борозды. Судя по напряженной спине Чурича, было ясно, что он тоже пребывает в прескверном настроении (ну что ж за день сегодня такой!?), и разговаривать сейчас совершенно не намерен. Многоног отказывался трогаться дальше, пока чуть сутулая спина знахаря не скрылась в переулочке. Никогда прежде Зайцу не доводилось видеть такого! Уважение к Чуричу увеличилось многократно, пусть и приправленное толикой страха.

Через три часа телега показалась обратно. Докука вез опятического знахаря. Чурич был ростом повыше Зайца, изрядно худ, носил длинную узкую бороду, битую сединой, и был при изрядной плеши, притаившейся за оттопыренными ушами. Вместо обычной одежды, что принято носить промеж людей, знахарь предпочитал облачаться вне зависимости от времени года в один и одно и то же чёрное рубище, которое постоянно было перепачкан мукой всюду, где только можно. Заяц приготовил к его появлению самую лучшую из своих улыбок, и выскочил во двор с распахнутыми объятьями, дабы показать, как он рад такому гостю. Однако Чурич лишь сурово зыркнул в его сторону и поспешил внутрь, сосредоточенно размахивая узелком, который держал в руках. Перед самой входной дверью он остановился на миг, и обронил:

– Больной где?

– Так во второй каморе… – растерянно протянул корчмарь. Когда знахарь скрылся из виду, он кинулся на Докуку:

– Чего это с ним, а? Поругались вы что ли?

Докука оставил в покое мешок, который уже начал было стаскивать с телеги. Пожав плечами, принялся рассказывать:

– Сам не знаю, чего он смурной такой. Я к нему сразу заезжать не стал, решил на обратном пути его захватить. Чего, думаю, задерживаться, потом все обскажу, ну, может, подожду самую малость, пока соберет он свои пожитки, там, снадобья. Стеньку у дома ссадил, купил на ярманке чего надоть. Подъезжаю, значит, а Чурич меня уже встречает, вот как раз с узелком наготове. Откуда и узнал?! Я и рта раскрыть не успел, а он в телегу влез и говорит: Поехали. По дороге я уж и так его выспрашивал, и этак, а он молчит, как рыба. Ни гу-гу! Я ему давай излагать, что ты ему передать просил, а он все одно молчок. Ни словечка не обронил до самой корчмы. Представляешь?..

С последними словами, Докука взвалил себе на плечи мешок поздоровше, показывая, что рассказ окончен, и потопал в сторону клетей. Зайцу объяснение ничегошеньки не объяснило, и он остался топтаться во дворе, наблюдая за разгрузкой телеги. Подняться наверх и глянуть на правах хозяина заведения, как Чурич будет знахарить старика, корчмарю не доставало смелости. Ладно, мы и туточки переждем! – утешал себя Заяц, морщась, когда Докука со зверским эханьем тягал очередной груз.

Ждать пришлось совсем недолго. Чурич сбежал по лесенке, хмуря редкие брови и пожевывая губу. Пока он шёл от лестницы к стойке, Заяц с изумлением узрел на лице сельского чародея недоумение и – Боги Небесные, сохраните и оградите! – растерянность.

– Чародейство мне не в новинку, а такого со мной ещё ни разу не приключалось, – сбивчиво и непонятно начал Чурич. – Домой вчера прихожу, а там на столе узелок лежит и записка берестяная при нем. Думал, может подбросил кто? Кто в дом к колдуну-то сунется, пока хозяин в отлучке? – Чурич ухмыльнулся, и корчмарь согласно покивал. Надо думать, мельник-чародей не упускал случая попугать односельчан жутенькими чудесами, дабы жить покойно и не опасаться, что ребятня репу с огорода сворует, или гулящие парни поленницу развалят, или пьяный бездельник уволочёт выстиранные портки… – Читаю, значит, записку ту: «Милостивый сударь, в сем узелке лежат снадобья, которые скоро понадобятся моему другу – одноногому старику, что остановился в корчме на перекрестке. Там на вывеске смешные заячьи ушки изображены. Пожалуйста, когда завтра за вами заедут, чтобы его вылечить, просто отвезите этот узелок к нему и объясните, чего и по сколько нужно принять». Ну, дальше как раз и расписано, чего и поскольку. Я в узелок глянул, точно – всё то же и лежит, что указано. Причем снадобья-то какие редкие, ты бы знал! Ну и в конце: «Заранее вам признательна. Л.». Представляешь себе, какая-то Л. запросто может прислать мне узелок незнамо откуда, а я и сделать против ничего не могу! «Милостивый сударь», надо же!

Заяц незаметно усмехнулся: не «какая-то Л.», а некто Любава, знакомая нашего старика, и, судя по описанным событиям, весьма сильная ведьма.

Чурич же, тряся своей забавной бородой (даже, скорее, бороденкой – подумал корчмарь, оглаживая свою изрядную бороду лопатой), продолжал дальше:

– У себя дома чувствую себя, словно подглядывает за тобой кто-то невидимый. Присматривает, едрёнть! Задумай я, небось, из узелка того чего себе взять, так ведь эта Л. меня вмиг бы наказала. С полудня, как дурак какой, на крылечке стою, Докуку твоего дожидаюсь, чтобы скорее в корчму со «смешными заячьими ушками» отвезти узел со снадобьями вашему старику и от всей этой напасти избавиться. Ну и чего, спрашивается, она своему старику разлюбезному лично в руки узелок этот не подкинула, раз силу такую имеет? Чего через меня-то?

Заяц сочувственно покивал, даже не пытаясь представить себя в такой ситуации. А вообще, занятно ведь: узелки какие-то на столе появляются, записки там, от таинственной Любавы. Приключись бы с ним такое дело, шиш бы он испугался незнамо чего, и понес отдавать узелок. Тем более, Чурич говорит, что снадобья в узелке знатные, а стало быть, дорогие… Нда! А старик-то наш, выходит, совсем не прост. Народ какой-то за ним пасётся. Ведьма посылки ему шлёт.

– Я деда посмотрел малость, пока он в беспамятстве. Хворь какая-то, что сразу и не разобрать. С моими зельями её месяц отваживать пришлось бы, а с присланными снадобьями дня может через два полегчает. Там здоровяк какой-то, с вот такущими усами за дедом присматривал, я ему два раза объяснил чего деду давать и по сколько. Ни черта не запомнил, дубоголовый! Пришлось ему памятку набросать, благо что грамотный оказался, хотя это и удивительно. Да, и ещё! Приписка там была на обратной стороне: «А корчмарю передай, чтобы книгу непременно возвратил». Так, что ты, Заяц, с такими вещами не шути. Отдай, чего просят. Шкура, она всё ж таки дороже…

Корчмарь хотел было возмутиться гнусным наветом, даже вскинул изумленно-обиженные брови, возглас, «какая ещё книга?!» повис на языке, но Чурич уже шагал прочь со двора, возмущенно качая головой и на ходу пытаясь отряхнуть со своего чёрного долгополого рубища мучные пятна. Ушел, и даже отвезти назад не попросил! Удивительно!

Вновь предоставленный самому себе, Заяц заметался по двору. Эвон как с книгой-то выходит! Не успел прибрать, а уже назад воротить требуют. И что теперь делать прикажете? Отдавать, или нет? Отдавать жалко, а не отдать – страшновато получается. Эта ведьма возьмёт, да и сделает ему чего-нибудь нехорошего. Порча, сухота и дурной глаз… Ведьмам это, говорят, раз плюнуть, чтобы хорошему человеку жизнь покалечить. Лучше книгу пока оставить при себе, но как бы не на совсем, а как бы на время. А там посмотрим…

Оборотившись по сторонам, Заяц совершил поясной поклон, что со стороны должно было показаться странным (хорошо, что Докука не видит!), ибо во дворе никого не наблюдалось. Прокашлявшись, Заяц, непроизвольно повышая голос, обратился не знамо к кому:

– Э-э… Я насчет книги! Вы меня, должно быть, слышите сейчас, или видите, а я вот чего сказать хочу. Старик ваш болен, и народ вокруг него непонятный ошивается, а дверь не заперта. Тут, знаете, мало ли что. Всякое ж бывает, попутает кого бес, и… Вот я книгу и прибрал покамест, чтобы не пропала. Пусть у меня полежит. Под замком, оно ведь надежнее. Так что, худого не подумайте, не так всё совсем…

Ещё раз поклонившись, и испытывая стыд из-за нелепости происходящего, он поспешил внутрь корчмы. Веселая шаечка из первой каморы сидела на своем излюбленном месте в углу. Только теперь их было не четыре, а пятеро. К разбойникам присоседился щуплый мужичок, давешний белоглазый, который при свете дня уже не казался таким страшным. Как он к ним втёрся в доверие, корчмарь не мог взять в толк. Разбойники были парнями весёлыми, разухабистыми, мышцатыми (но, совершенно никакие, если сравнивать их с рыжими здоровяками из Зибуней). Белоглазый был полная их противоположность: невысокого росточка, щуплый, мрачноватый. Да ещё и с белесыми гляделками, как неоднократно уже было замечено. Однако же, вишь ты, сидит с ними, пивко попивает, разговоры разговаривает. Дивное дело: курильщик ему даже из своей самокрутки дает затянуться! Спелись, етить их…

Словно в подтверждение его мыслей, собутыльники затянули в пять глоток, что-то жалостливое и протяжное, про свою несчастливую разбойничью долю. Содержание песни сводилось примерно к следующему: невеста, связавшись с гнидой-воеводой, предала своего невинно осуждённого жениха, что всего-то шалил на дорогах, подрезая тугие кошели у проезжего народа; жених обещал, вернувшись, погубить обоих, и в этом его поддерживали остальные сидельцы, причём этот самый жених вполне осознаёт, чем все это для него закончится, и поэтому говорит товарищам, чтобы они скоро ждали его назад, а плаху заранее именует родимой матушкой. Заканчивалась песня надрывным воплем:

А ты мама моя, не дождёшься меня,
Не дождёшься хорошего сына-а-а!
Но товарищ придёт из острога к тебе,
Скажет: «Был настоящий мужчина-а-а!»

Не в силах более выносить этого козлодрания, Заяц спешно улепетнул в дверь за стойкой, напомнив себе не забыть, чуть попозже подсчитать, на сколько выпили эти, с позволения сказать, певцы.

ГЛАВА 3

Следующие дни старик медленно шел на поправку. Один из здоровяков постоянно находился в его каморе, словно цепной пес. Как-то раз Зайцу, незаметно поднявшемуся по лестнице, довелось увидеть нечто странное. В полусумерках, по пролету второго поверха тихонько крался белоглазый. Убедившись, что за ним никто не наблюдает (корчмарь стоял на лестнице так, что глаза его приходились на уровне пола поверха, а макушка была прикрыта перилами), он тенью проскользнул в камору деда. Заяц внутренне сжался от нехороших предчувствий. Однако буквально миг спустя белоглазый выскочил оттуда как ошпаренный, и сразу следом за ним вышагнул наружу рыжий Белята. Корчмарь перевел дух: как он мог забыть про охрану?!

– Чего тут забыл? – рыкнул Белята, страшно пошевелив челюстью.

– Ошибочка вышла! – сдавленно просипел белоглазый. – К себе попасть хотел, да перепутал камору. В этой пивнушке так по-глупому всё расположено…

Заяц обиженно запыхтел. Да как можно его любимую корчму пивнушкой называть?! Вот ведь гнусность болотная! Ух! Однако выдавать своё присутствие было нельзя, и корчмарь воздержался от восклицаний.

– Смотри мне… – неопределенно пригрозил рыжий, и скрылся за дверью.

Белоглазый спешно укрылся в своей каморе, причем Заяц был готов хоть на сколько угодно побиться об заклад, что щуплый мужичонка вовсе не случайно заглянул к деду. Когда он проходил через полосу света, пролегшую от окна, в рукаве у мужичка отчетливо что-то блеснуло. Что-что, а со зрением у корчмаря был полный порядок и причудливую ручку оружия (ножа, должно быть) он хорошо рассмотрел. Кое-что стало проясняться: рыжие охраняют старика, а укокошить его хочет белоглазый. Да уж! И как в таком положении ему быть?..

В то же время, удивил и порадовал своим появлением Чурич, нагрянувший с утра пораньше. Когда только что освежившийся после сна Заяц прошествовал на рабочее место, знахарь уже возвышался сухой камышиной за ближним к стойке столом. Вместо приветствий, он тут же объяснил причину своего появления: