Одна нога здесь… Книга вторая

– Не могу я так, чтоб передал больного на поруки какому-то дуболому, а сам в сторону. Да он же перепутает там чего, а я потом век душевные муки терпи. Дудки! Уж лучше сам присмотрю.

Воинственно тряхнув своей редкой бороденкой, Чурич отпил большой глоток пива, из поставленного перед ним кувшина. Заяц был склонен по другому толковать причину прихода знахаря: наверняка тот боялся, что, если дед не выздоровеет, а совсем даже наоборот, неведомая и могущественная Л. спустит с него шкуру. А после набьёт её сухим мышиным помётом, посадит туда его пленённую душу да отправит шататься по дорогам, пугая честной народ, пока окончательно не истлеет…

Впрочем, как бы то ни было, его появлению корчмарь был только рад, появилась хоть одна живая душа, с которой можно было словом перемолвиться, думами поделиться. С Докукой не поговоришь, – всё время кажется, что он засыпает под твой рассказ, да и некогда ему слушать, дел много. С дурочкой Стенькой, конечно, перемолвиться можно, всё понимает, но вот ответить-то толком не могёт! Иное дело – Чурич: он в округе слыл мудрецом.

Раз в час Чурич убегал проведать старика, дать ему лекарство, пощупать лоб. В общем, делал то, что должен делать знахарь в таких случаях. Рыжая охрана пропускала его беспрепятственно. Возвращаясь, он передавал одно и то же: старик то забывается тяжким сном, то что-то бормочет несусветное, обещания дает какие-то. Бредит, в общем. Стеньку подрядили выносить за хворым дедом нужное ведро, а знахарь переговорил с Докукой, и тот стал готовить для старика отдельно: что-то жидкое, неприглядное на вид, но, несомненно, полезное.

Возвращаясь назад, Чурич продолжал прерванную беседу, хотя говорил в основном корчмарь, а знахарь лишь внимательно слушал, лишь изредка вставляя слово, по большей части работая ложкой. Несмотря на своё тщедушное телосложение, знахарь ел и пил, как смогли бы двое таких же. Заяц кормил гостя бесплатно, ничуть о том не жалея; знахари, они, знаете ли, на дороге не валяются!

Сам корчмарь ни словом не обмолвился о книге, хотя ни на миг о ней не забывал, а Чурич о том не спрашивал, что Зайца вполне устраивало. Зато он в подробностях изложил знахарю свои соображения по поводу происходящего, а также накопившиеся опасения, умолчав разве что о некоей Любаве, предположительно той самой ведьме, что сумела переслать узелок с лекарствами.

Ни к чему лишний раз напоминать ведуну о той, которая напугала его до дрожи поджилок.

Разговор то и дело прерывался и со стороны Зайца, ибо в корчме днем постоянно толкался разный дорожный люд, кто-то приезжал, кто-то уезжал. Одни заглядывали выпить по случаю жары кувшинчик-другой холодного пива, другие – с намерением поесть доброй горячей еды, пресытившись дорожной сухомяткой, третьи – всего лишь почесать языком, обменяться новостями, посмотреть, нет ли кого из знакомых, четвертые – с твердым намерением соснуть часок-другой не где-нибудь на обочине, а в прохладце приличного заведения. Посему, корчмарю приходилось суетиться, чтобы никого не оставить без внимания. А ещё он урывал время, чтобы сбегать, проверить – как там книга? Сдвинув потайную половицу под своей постелью, корчмарь выуживал добычу и нежно гладил обложку. Кончалось все тем, что Заяц, слава Велесу, обладавший завидной памятью, раскрывал книгу, где попало, и заучивал оттуда какое-нибудь пророчество. Ну, не нарочно заучивал, а просто читал пророчество вслух, наслаждаясь звучанием, а уж запоминалось оно само по себе. Особо его зацепило одно предвещание, хотя и называвшееся «Велес», но вместо этого грозно рокотавшее об огне. Не просто об огне, а об Огне с большой буквы. Книга в тот раз словно сама раскрылась под его руками, а взгляд сразу выловил среди вязи буквиц именно эти строки:

Сам Сварог открыл мне секреты Огня,
Что сокрыт в глубине под корою дерев.
Огонь этот Сердце зажег у меня
В груди; я услышал воинственных Дев,
Победные крики в раскатах грозы…

Что это было? К чему? От чего так сильно запало в душу это полное смутных образов пророчество? Ни о чем об этом Заяц не имел ни малейшего понятия. Просто строки въелись ему в душу, словно мучная пыль в рубаху мельника. И всё тут.

Они сидели с Чуричем за холодным пивом под раками. Хорошо, надо сказать, сидели. Основательно! Душевный человек этот Чурич, поговорить с таким, особенно когда на душе одни лишь нехорошие предчувствия, просто милое дело. Они даже негромко пели любимые в Опятичах непристойные частушки про властьпридержащих: князей, бояр, воевод и деревенских старост.

Я зерно стране давал,
Завсегда сам голодал,
А в хоромах князь сидит —
Обожрался и п….ит!

Староста да воевода
Оба ходят молодцом:
Двух свиней чужих пропили,
Закусили холодцом!

Наши князи да бояры
Всё селянина е…т,
А селяне в полной злобе
До упаду пиво пьют!

Воевода мыслю нову
Сказал после ужина:
– Со свиньей скрестить корову
Будет сисек дюжина!

Докука, направлявшийся прибрать пустые кружки из-за соседнего столика, услышал, о чем поют, и немедля вставил своё слово:

А наш миленький князёк,
Замечательный мужик,
Как напьется вдосталь пива —
Сам обгадившись лежит!

Сам обгадившись лежит
И воняет здорово!
Чем подобную скотину —
Лучше нюхать борова!

Спел он, правда, с самым сонным видом, но зато от души, приложивши до кучи ещё пару непристойностей.

Опятический люд власти недолюбливал. Так ведь было за что! Опятичи принадлежали граду Тюрякину, а тюрякинский князь Тужеяр действительно был толстым пьянчугой, невеликого росточка; воевода со старостой, правда не из Опятичей, а из соседского села Черные Забурятичи, на самом деле уворовали темной ночкой хряка, продали его по дешевке, а гривны немедля пропили; а бояре, в отличие от Зибуней, водившиеся тут в избытке, были наглы и назойливы, как ополоумевшие слепни.

Ну а на закуску, непонятно с чего, Заяц со знахарем отчебучили:

Я иду, а мне навстречу
Тополя и тополя.
Почему любовь не лечат
Никакие знахаря?

– Чурич! Так это ж про тебя! – обрадовано хохотнул корчмарь.

– Про меня, – степенно согласился тот.

– Ну и чего ж вы, знахаря, не лечите её, эту любовь?

Чурич странно посмотрел на Зайца, словно сомневаясь, что это из его уст вылетел такой неприличный вопрос. Посмотрел, посмотрел, но все же спросил:

– А ты сам-то, что ж, не влюблялся никогда? Не любил разве?

Заяц так и застыл с улыбкой на устах. Вот только теперь улыбка была совсем ненастоящей, а словно приклеенной, чужой на его лице. Любил ли он? О, да… Но, нет, нет, он не будет вспоминать о ней! Не будет вспоминать её веселые рыжие кудряшки, острый, морщившийся от смеха, носик, пухлые губы сердечком, василькового цвета глаза с зеленой искоркой. Не будет, не будет, не будет! Это так… тяжело. И пусть тому, кто её увел, не иметь покоя ни в этой жизни, ни после смерти! А ей… её простил уж давно. Да-а, не лечат знахаря любовь, не лечат. Потому-то он, сорокалетний муж, состоятельный и вовсе и не страшный на вид, так до сих пор и не оженился. Хотя было на ком…

За разговорами времечко бежало скоро. А тут ещё выяснилось, что знахарь вдобавок ко всему, ещё и неплохой рассказчик. Он поведал Зайцу немало презанятных историй, из которых самой смешной показалась небылица про двух волхвов (имен их корчмарь не запомнил), которые умудрились продать простофилям целую кучу помета птицебыка (были такие в древности: кто говорит, коровы с крыльями, а кто – птицы с копытами), под видом целебного зелья, а потом, когда уже было поздно, один из них вспомнил, что это ж и впрямь ценное вещество, которое ни за какие гривны не купишь! До слез насмеявшись над незадачливыми волхвами, причем смеялись и за соседними столами, Заяц сделал себе пометку в уме, заказать у какого-нибудь умельца лубок с изображением этой истории.

Рассказав Чуричу об случае в каморе деда, откуда был вышиблен белоглазый, корчмарь стал допытываться: как он думает, не стоит ли сказать тем двум здоровякам о ноже, виденном в руках постояльца из четвертой каморы? Знахарь хмыкнул неопределенно, а потом незаметно кивнул головой в сторону угла, где сейчас веселились разбойники вместе с тем, о котором они сейчас разговаривали. В ответ на недоуменный взгляд корчмаря, пояснил:

– По-моему, сообщать уже поздно. Теперь-то он не один…

И впрямь, судя по оживленным лицам, с которыми разбойники внимали рассказам белоглазого, тот не только влился в их круг, но и определенно стал там помалу верховодить, хотя как ему это удается, с его мертвым взглядом-то?!

– Стоит твоим рыжим тряхнуть его как следует, эти морды немедленно вмешаются!

И Заяц согласился, что лучше не торопить события.

…Минула седмица с того дня, как в корчму нагрянули, один за другим, постояльцы из Зибуней. Жизнь текла своим чередом, и Заяц начал крамольно подумывать, что не так уж страшны калеки, рыжие и белоглазые, как думалось матушке… Ближе к вечеру седьмого дня, пожаловали новые гости. Сначала тихонько приоткрылась дверь, потом в нее просунулась маленькая, словно приплюснутая голова, скоренько осмотрелась, и лишь после того, в корчму прошмыгнул никто иной, как купец Божесвят. Ну, купец, это, конечно, громко и не по сути сказано, скорее уж собиратель и перепродавец редкостей, и в придачу скупщик краденного. Хоть Заяц и не видел, на чем он прибыл, но тут и гадать не приходилось: наверняка на своем любимом крытом возке, запряженном одним конем.

Роста Божесвят был невеликого, подросток подростком, внешности же самой что ни на есть непримечательной. Одевался зато в платье из дорогущей, чуть ли не заморской ткани, но и платье было какого-то скромного пошиву, неказистое, блеклое, висело на нем словно мешковина. На такого глянешь, так ни в жизнь не догадаешься, что перед тобой стоит самый настоящий богатей, а отвернувшись, сразу же позабудешь о встрече. В общем, не человек, а серый мыш.

А следом за ним зашёл ещё один мыш. Это он заглядывал в корчму поперед Божесвята. Ну, прямо брат-близнец! – в который раз подивился Заяц их сходству. Это был божесвятов телохранитель, по имени, а может и по кличке, Кривой. Правый уголок рта у него странно изгибался вниз, и никогда не шевелился, даже если Кривому случалось смеяться. Одет он был хоть и не так как хозяин, куда как победнее, но так же безвкусно и неприметно. Если не приглядываться, то сходство меж этими двумя даже на лицо было почти полное.