Патриарх Тихон. Крестный путь

Не за эту ли невинно пролитую кровь приговорили себя монахи к изгнанию из стен святой в веках лавры?.. Но кровь убиенного святителя не только на них, она на всех отщепенцах, отпадающих от единой Русской православной церкви… Не Богу служат Дородицыны и Клименты – мамоне своей, страстям человеческим, сатанинской зависти.

По Москве загулял слух: немцы взяли Петроград.

Тихон вчитывался в очередное постановление сумасшедшего правительства: «Совет народных комиссаров настоящим доводит до сведения правительств и народов воюющих с нами союзных и нейтральных стран, что, отказываясь от подписания аннексионистского договора, Россия объявляет со своей стороны состояние войны с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией – прекращенным. Российским войскам отдается одновременно приказ о полной демобилизации по всем линиям фронта». Подписали: Троцкий, Боценко, Карелин, Иоффе, Покровский, Карахан… И от Украины: Медведин и Шахрай.

– Как же так?! – не мог понять святейший. – Договор не подписан, а все войска отправляются по домам.

– Украина две недели тому назад подписала свой, особый договор с немцами, – сказал келейник Яков. – Немцы получают продовольствие, а украинцы – немецкие войска для борьбы с красной Россией.

– Довластвовались. Доведет их Маркс Россию до ручки.

– Ленин власть укрепляет. Образовал малый совет пяти: Ленин, Троцкий, Сталин, Прошьян, Карелин. Двое последних – эсеры. Троцкий назначен продовольственным диктатором.

– Боже мой! Собор наш будто остров в кипящем океане… О единоверческих епископах спорим. Дать старообрядцам епископа, не дать… Дать ли одних викарных…

Из канцелярии прибежал секретарь:

– Беда на беде, святейший! Телеграмма из Питера: Синод закрыт, здание и казна конфискованы. Семьсот чиновников на улице.

– Какая же вторая?

– Позвонили из Кремля: ограблена патриаршья ризница.

– В Синоде хранилось ценных бумаг на сорок шесть миллионов… В ризнице же всякая вещь бесценна… Что еще у нас отберут? Храмы? Жизни?

Большевики словно подслушали патриарха. По чьей-то наводке был арестован епископ Нестор. За неблагонадежность. Во время обыска красные сыщики изъяли два стихотворения, высмеивающие власть.

Снежный ком покатился с горы.

Пришло сообщение из Тюмени: арестован бывший обер-прокурор Синода князь Львов. Ползли слухи: вот-вот должны арестовать святейшего Тихона.

В Епархиальном доме прошло срочное собрание Совета Союза объединенных приходов Москвы. Громких речей не было, решение приняли едино и твердо: защитить патриарха, дать ему охрану из добровольцев.

Вечером делегаты собрания посетили Троицкое подворье.

– Может, и пропуска введем, чтоб как в нынешнем Кремле! – сердито пошутил Тихон. – Не лучше ли, если патриарх останется для всех доступным?

Посланцы прихожан возразили:

– Доступным? Если бы у святителя Владимира имелась хоть какая-то охрана, беды бы не произошло.

– Благодарю вас сердечно. – Тихон поклонился, прижимая руки к груди. – Но вы подумайте хорошенько! Если у вас будет оружие, власти пришлют броневики – раздавить гнездо контрреволюции. Без оружия с вооруженными не навоюешь… Нет, братия! Не имея охраны, патриарх страшнее для безбожников. Нынче я, смиренный, – единое целое с народом. Отгораживаться от мира ради спасения живота – выказать врагу слабость.

– Это временная мера. Православная Россия не простит, если Москва не убережет патриарха.

– Будем уповать на Бога.

Делегация ушла, но у ворот подворья остался караул: пусть у москвичей хоть о патриархе сердце не болит.

Тихон, по обычаю своему, собрался почитать Евангелие, но келейник Яков виновато сообщил:

– Святейший, еще ведь один посетитель дожидается.

– Что так поздно? Кто же это?

– Сказали: диакон Иван Константинович Романов.

– Диакон Иван Константинович? – попробовал вспомнить Тихон. – Приглашай.

Вошел высокий человек в рясе, в очках, встал на колени:

– Благословите, святейший!

– Ваше высочество! – Тихон узнал старшего сына великого князя Константина Константиновича. – Вы – диакон?

– Меня посвятили вчера, а сегодня я уже служил…

– Сказано: священник должен иметь душу чище самих лучей солнечных… Я помню вас юношей, и эта печальная встреча у гроба Олега… Я уверен, свет вашего отца, вашего брата и ваш собственный, искренний и прекрасный, – даст вам силы служить Богу среди нынешнего мрака… Уж вы-то никогда не скажете пастве: «Я не слышал трубы, я не предвидел войны».

– Ах, святейший! – В глазах Ивана Константиновича блеснули слезы. – Я недостоин столь хороших слов, но я их не забуду… Пришел же я к вашему святейшеству со своими грехами… Хочу оставить мир… Романову есть что отмаливать… Я теперь развожусь… Это по нынешним временам много проще, и все равно, знаете… Я зять сербского короля… Династические проблемы, международные обязательства… Впрочем, мое теперешнее нищенство – хороший помощник при разводе. Благословите, я буду смиреннейшим из иноков.

Тихон взял со стола образок преподобного Сергия Радонежского:

– Здесь частица мантии преподобного. Да хранит вас Господь.

Великий князь быстро наклонился, поцеловал святейшему руку и вышел… Сердце кинулось вослед. Человек царского рода, но такой близкий, такой нужный Церкви… Вот кто будет замечательным епископом… И во дворцах живал, и в окопах… В стороне держали от государственных дел семейство поэта К.Р. А ведь отец Константина Константиновича в считаные годы создал в России военно-морской флот. Именно создал, парусники-то уж никуда не годились.

– Чудны дела Твои, Господи! – помолился Тихон и открыл Евангелие. Он читал теперь Откровение святого Иоанна: «И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет». Подумалось: «Господи, звезды на своих местах стоят, но то же ли небо над нами? Та же ли земля в ногах?»

Немцы хозяйничали на Украине. Забрали весь торговый флот, более двух с половиной тысяч судов, захватили судостроительные заводы Николаева.

Красный комиссар Гуковский на Четвертом чрезвычайном съезде Советов объявил: расходы республики достигли восьмидесяти миллиардов при шести миллиардах дохода.

Готовился декрет, по которому «памятники, воздвигнутые в честь царей и их слуг и не представляющие интереса ни с исторической, ни с художественной стороны, подлежат снесению с площадей и улиц».

А на Соборе статья за статьей обсуждался проект приходского устава.

Сорок два оратора выступили по вопросу выборного замещения священников, диаконов, псаломщиков. Народу властвовать в церковных делах нравилось.

В одном селе на Владимирщине, угостившись водкой, мужички заставили священника дать голосистому парню облачение и допустить к службе: хотелось поглядеть, хорош ли будет в диаконах. Подобные «смотрины» были отнюдь не единственные.

Собор работал спокойно и усердно, ибо видел: у Церкви есть непреклонный, бесстрашный патриарх.

Постановления и послания Тихона доходили до всех уголков России.

Святейший призывал пастырей «крепко стоять на страже Святой Церкви в тяжкую годину гонений, ободрять, укреплять и объединять верующих в защите попираемой свободы веры православной и усилить молитвы о вразумлении заблудших». Прямо указывал: «При всех приходских и бесприходских церквах надлежит организовать из прихожан союзы (коллективы), которые и должны защищать святыни и церковное достояние от посягательства… В крайних случаях союзы эти могут заявлять себя собственниками церковного имущества, чтобы спасти его от отобрания в руки неправославных и даже иноверцев. Пусть храм и церковное достояние останутся в руках людей православных, верующих в Бога и преданных Церкви». Указывал патриарх и меры борьбы. «В случае нападения грабителей и захватчиков на церковное достояние следует призывать православный народ на защиту, ударяя в набат, рассылая гонцов…»

Опасаться было и чего, и кого. Даже красный трибун Горький уличал власти в расхищении народного богатства. «Грабят изумительно, артистически, – писал он в “Новой жизни”. – Грабят и продают церкви, военные музеи, продают пушки и винтовки, разворовывают интендантские запасы, грабят дворцы бывших великих князей, расхищается все, что можно расхитить, продается все, что можно продать, в Феодосии солдаты даже людьми торгуют: привезли с Кавказа турчанок, армянок, курдок и продают их по 25 рублей за штуку. Это очень “самобытно”, и мы можем гордиться – ничего подобного не было даже в эпоху Великой французской революции». Горький, возможно, не знал, что работорговля в Феодосии была достаточно длительная по времени. Сначала за «штуку» солдаты просили по сто сорок рублей. Это уж когда на рынке появился избыток, товар упал в цене.