Патриарх Тихон. Крестный путь

На перроне хоругви, иконы, священники островком и картузы, косоворотки – питерские рабочие.

Митрополит Вениамин шагнул навстречу под благословение святейшего, речь его была короткой, проникновенной. Заканчивая, сказал:

– Духовенство и верующие готовы за Христа и Церковь понести любые жертвы и даже умереть.

Тихон улыбнулся:

– Умереть нынче немудрено. Нынче труднее научиться, как жить.

Народ раздался, пропуская святейшего и владык к экипажам.

Знаменская площадь сплошь запружена крестными ходами. На Старо-Невском проспекте тоже крестные ходы. Было оставлено место для проезда экипажей в одну сторону. Святейший стоял, благословляя народ. Сказал Вениамину:

– А на мне ведь поясок. Тот самый!

– Какой поясок? – не понял владыка.

– Тот, что вы привезли мне от игуменьи матушки Ангелины.

– Батюшки Иоанна Кронштадтского?

– Батюшкин. О, я теперь знаю, каково приходилось незабвенному молитвеннику. – И снова поднял обе руки, благословляя народ.

У входа в лавру святейшего встретили викарные епископы Нарвский Геннадий, Ямбургский Анастасий, Ладожский Мелхиседек, две сотни священников, шестьдесят диаконов.

В соборе и во время молебна Тихона не покидало странное чувство: сердце билось, как в первое пришествие сюда, словно был он опять абитуриентом, и академия и город казались золотой горой, и на горе этой для счастливцев сияла необычайная жизнь, великая служба, весь мир был над ним, а он ждал чуда, и чудо свершилось. Бывший семинарист взошел не только на гору, но на самый ее верх, и от него ждут ныне дивной благодати, может, и самой жизни.

После службы святейшего отвезли на Фонтанку, на Троице-Сергиевское подворье.

Вечером с Яковом Анисимовичем святейший походил по городу. Ночь стояла белая – чудо петебургское.

– Мы все говорили – новая столица, юный град, а посмотри, Яков, какая всюду ветхость проступила, – сказал Тихон печально, окидывая взором угрюмые здания в подтеках, разбитую вдрызг мостовую, выбоины на тротуарах. – Словно некий князь молодился-молодился, а однажды проснулся, увидал, что разорен, и забыл набелиться, нарумяниться, паричок на лысину натянуть.

И все же величие, островами, еще хранилось в городе императоров. Дивная служба прошла в Исаакиевском соборе. Впрочем, может быть, главным ее украшением стал архидиакон Розов, москвич, заполнивший голосом своим просторы храма. Вместо хора, распущенного по бедности, пели диаконы, все шестьдесят.

Приветствовал святейшего молодой священник Николай Платонов. Лицо его дышало вдохновением, каждое слово сверкало, как бриллиант.

– Ах, Господи! – прослезился святейший. – С такой верой, с такою жаждою добра мы – неодолимы. Господь не оставит нас.

И тотчас наградил отца Николая камилавкой.

А батюшка-то был молодой, да ранний. Не вера сияла в его словах. Не любовь рождала эти проникновенные пассажи, но стремление быть замеченным, всплыть к солнцу из пучин обыденности. И всплыл. Предал, не задумываясь, патриарха, православие и саму душу. Стал сексотом ГПУ, по его наводке пошли под расстрел, по тюрьмам и лагерям десятки батюшек. Александр Иванович Введенский был Николаю другом молодости. Почуяв выгоду, прыткий батюшка перескочил в «Живую Церковь», удостоился сана митрополита. Женатого, разумеется. Но когда в 1937 году Ежов принялся сажать не только тихоновцев, но и обновленцев, заложил всю свою живоцерковную рать – добрую сотню батюшек – и сложил с себя сан. Стал хранителем Музея истории религии. Умер в блокаду.

Всему этому быть, а пока – город жил праздником встречи с патриархом. Венцом торжества – Вознесение. Литургию святейший служил в Казанском соборе. Служба закончилась грандиозным крестным ходом. Народ заполонил набережную Екатерининского канала, Невский проспект, Казанскую площадь.

И так совпало: у отца Философа Арнатского в этот день были именины. Святейший почтил пастыря, пошел к нему в гости. Дом батюшки стоял недалеко от собора. Народ, зная, что патриарх не уехал, не расходился до четырех часов, и Тихон несколько раз выходил с именинником и владыками на балкон благословить верных христиан.

Всякий день приносил радость. Служил святейший в Иоаннов-ском монастыре, на могиле отца Иоанна Кронштадтского, служил в Скорбященской церкви, на Благовещенском подворье.

Посетил два торжественных собрания. Братство приходских советов устроило патриарху прием в Исидоровском училище, а на Стремянной улице святейший принял депутацию города. Их оказалось свыше двухсот.

От поездки в Кронштадт Тихона отговаривали усердно, но он был тверд.

– На то и пастух, чтоб волков от стада гнать. Если что и затеяно дурного, батюшка Иоанн не оставит нас.

По кронштадтским улицам к собору святейший ехал в открытой коляске. Толпы народа не помещались на тротуарах, и приходилось двигаться медленно.

Вдруг к экипажу подскочил матрос с бомбами на поясе:

– Благослови меня!

– Не благословлю! – громко сказал Тихон. – На твоих руках кровь.

Хулиганская улыбка сошла с лица вояки, стоял, смотрел на свои ладони.

Уже у самого собора к коляске протиснулась старушка, сунула сверток в руки святейшего. Посмотрел – два куска мыла. Драгоценность восемнадцатого года.

После молебна Тихон, желая быть с народом, вышел на площадь, говорил о Кронштадтской крепости. Она и страну обороняет, она же и твердыня духа, ибо батюшка Иоанн с нами и зовет к единению. Все мы тело Церкви нашей. Враги хотели бы расчленить его, разодрать на куски, но не могут. Крепка молитва батюшки.

Прощаясь с Петроградом, святейший побывал в Духовной академии, молодость свою навестил. Литургию служил в лавре. Здесь же состоялась хиротония единоверческого епископа Охтинского Симона (Шлеева). Вручая пастырский жезл, святейший напутствовал преосвященного старообрядцев:

– Разошедшиеся пути наших пращуров соединились вновь вот уже сто восемнадцать лет назад. Единоверчество живо и дает добрые плоды. Одна у нас дорога, указанная Спасителем Иисусом Христом. Но помни. Пастырский посох как столп света. Паства на него и смотрит, не под ноги, зная, что их вождь выбрал для них стезю, пригодную для ходьбы. Да будет всякий день пастырства твоего как первый, когда особенно чувствуется и радость, и великая ответственность.

А потом святейший вышел на амвон с прощальным словом к петроградцам:

– Нельзя не заметить увядания этого града. Вместе со всей Родиной нашей большие терпит он скорби и поношения… Но я взираю на вас с утешением, потому что вы знаете, в чем заключается наше спасение… Была бы только крепка вера православная, только бы ее не утратил русский народ. Все возвратится ему, все будет у него, и восстанет он, как Иов с гноища своего. – Закончил молитвой к святому Александру Невскому: – Вспомни землю нашу, когда-то обильную, текущую медом и млеком, а ныне оскудевшую. Спаси, угодник Божий, своим предстательством пред Престолом Божиим всех верных рабов Твоих, уповающих на Тя и прибегающих под кров Твой святой.

Протекли шесть дней, как единый час, радостно, как пасхальный возглас: «Христос воскресе!»

Уезжал в Москву победителем, не ведая, что деятельность его признана властями вредоносной и ЧК ждет его в Чудове.

Пассажиров в патриаршем вагоне прибавилось, сели два церковных старосты, приезжавшие из Москвы. Люди хозяйственные, они запаслись несколькими бутылками водки с обильной закуской. Константин Васильевич Розов, покоривший своим пением и исконных петербуржцев, и новоявленных петроградцев, был рад попутчикам. После праведных трудов – расслабиться не грех. Патриарший келейник Яков Анисимович присоединился к честной компании. А святейший даже от чая отказался, лег спать. В дороге сон сладок, а в Москве дела ждут, и, наверное, не радостные.

Снилось: он в Клину, на зеленом бугорке, усыпанном золотыми цветами, на розовом камне, похожем на рыбу. Сладко быть ребенком, и он вкушал эту сладость, но какая-то тревога мешала ему. Хотел домой убежать – и вдруг понял: у него нет дома. И тотчас увидел: толпы людей, заполонив землю, потоками вливались в море. И море было вместо неба. И каждый, каждый смотрел на него, и те, кого уносило, – молили его глазами, а он – ребенок, пробудившийся от снов младенчества.

– Господи! – простонал Тихон, торопясь разбудить себя.

Проснулся – Клин. Но другой, подмосковный, где Чайковский жил.

Пошел в салон. Боже ты мой! На столе бутылки, объедки. Константин Васильевич на диване – винодышащая гора, на другом – подтянув коленки к подбородку, Яков Анисимович…

Разбудил.

– Вот навестила бы нас ЧК! Такой праздник для них – патриарх в загуле.

– Бражничали-то мы, – сказал мрачно Константин Васильевич.

– Думаешь, дохнуть бы меня попросили?