Неполное собрание сочинений. 1979—2024

И вдруг стало ясно, что все неприятности этого дня – пустяк. Сделал дело, которое обещал. Вот и всё. Надо уметь видеть хорошее в каждом прожитом дне.

Как тихо здесь. Даже листья падают бесшумно, точно во сне. Осень крадётся по земле, а вечер помогает ей прятать следы. Осень во всём мире. Нет. Весь мир в осени. Такое уже было где-то. Только когда и где? Ах, да!

Букетик маленький

Фиалок синих

Положен в Таллине

От всей России

На той могиле

Без обелиска

Где дуб и клены

Склонились низко

В поклоне легком

Перед поэтом

И даже осень

Звенит сонетом.

Какая маленькая плита отмечает там могилу поэта. А рядом торчат гигантские надгробия служителей культа, ответственных совработников и военных. Хотя, величие духа редко соответствует размерам надгробия. Или наоборот. Некоторые из тех людей, с которыми он иногда мысленно советовался, вообще не имели могил. Они жили не в камне, а в памяти. Это приучало думать о смерти не как о катастрофе, а как о логичном конце честно потрудившегося в жизни человека.

Ещё раз наполнив до половины стаканчик, он выпил и медленно пошёл между могил. Большинство из них огорожены решётками, хотя теперь всё чаще появляются низенькие цементные валики. Они обозначают границы владения тех, кто лежит под заросшими холмиками. Здесь опавших листьев было больше. Они лежали на могилах, на стоящих рядом лавочках и столиках, плавали в наполненных дождями стаканах. От этого становилось немного грустно. А может и не от этого. Просто была осень – самое лучшее время.

Интересно, кому нужны все эти обряды и ритуалы, связанные с завершением земной жизни? Уж, конечно, не тем, кто здесь лежит. Их меньше всего волнует происходящее, а долговечность памяти, как очевидно, весьма эфемерная вещь. Все эти покосившиеся кресты, погасшие лампады, забытые стаканы, накрошенный для птиц хлеб, лавочки, полинявшие венки, надгробия, аккуратные веники из берёзовых веток – нужны тем, кто сюда приходят. Всё это даёт мыслям определённый ход, и вовсе не обязательно траурный. Скорее созерцательно-задумчивый. Слишком редко в потоке дней встречается остров, на который можно выбраться и присев на его песок, спросить: зачем?

В одном месте за оградой могилы работала пожилая женщина. Она нагибалась, потом тяжело распрямлялась и бросала листья и ветки в кучу за оградой. Когда он проходил мимо, она спокойно поздоровалась и продолжала заниматься своим делом. Когда он обернулся, женщина сидела на лавочке возле могилы и смотрела поверх оград туда, где на фоне неба переплетались стволы и ветки берёз. Наверное, ей хотелось, чтобы потом кто-нибудь так же приходил убрать её могилу и посидеть никуда не торопясь, подумать, посоветоваться о своих делах. Если иногда не останавливаться и не спрашивать себя: куда? или зачем? – жизнь начинает походить на бег в темноте. Что-то мелькает вокруг, но где взять время, чтобы остановится и рассмотреть внимательнее своих спутников и свою дорогу. Вдруг в спешке произошла ошибка. А в конце одно и то же. Кажется, надо успеть побольше, а не успеваешь ничего. Пожалуй, спокойнее всего живут глупцы и мудрецы. Первым ни до чего нет дела, а вторые покуривают кальян, попивают что-то из маленьких чашечек, смотрят на жизнь и думают. И молчат.

Чужой мудростью не наполнишь пустую голову – сказал тогда хранитель города мертвых. И добавил после долгой затяжки – плохие люди на кладбище не ходят. Может быть, курить ему не полагалось, но бог много дней был для него единственным собеседником. Вероятно, они стали друзьями, а друзьям прощают их слабости.

То был огромный город мёртвых, вокруг которого лежала пустыня. И единственный, кто оживлял его, был старик-хранитель то ли сторож, то ли мулла. От каменных надгробий поднимался горячий воздух. Они остывали после дневного зноя, а звёзды дрожали и перемигивались на темнеющем небе. К ним обращал старик свои молитвы и с ними делился раздумьями. А ещё там дул ветер. Непрерывно, день и ночь он выл и плакал среди надгробий. Кто-то очень давно придумал оставлять в надгробных плитах отверстия, и ветер свистел в них на одной унылой ноте. Каждая плита звучала по-своему. Это сделали много столетий назад, но даже сейчас становится тоскливо от этих звуков. Старик в одиночестве терпел эту пытку. Наверное, он привык. Хотя казалось странным, что прежде он не сошёл с ума.

Они сидели около мечети и смотрели на звёзды. Старик перебирал чётки и неторопливо плёл нить рассказа. Казалось, что слушатели ему не нужны и он так же сидел и беседовал в одиночестве. Может, с собой, а может – с богом. Город мёртвых стоял среди песков как прибежище для тех, кому наскучила суета жизни, кому пришло время обдумать и решить – как жить дальше. Такой человек мог остаться в келье возле мечети и проводить дни в раздумьях и беседах с богом или со стариком, который представлял его на земле. Его неторопливые и задумчивые слова гипнотизировали собеседника, а точнее – слушателя. Хотелось тоже начать перебирать чётки и, закрыв глаза, ещё и ещё слушать речи мудрого отшельника. Старик говорил о жизни и о смерти спокойно, будто излагал правила хорошо ему известной игры. И об умерших он говорил без сожаления, как говорят о живущих где-то далеко родственниках…

Темнело. Надо было возвращаться и идти на автобус, который останавливался возле поворота на кладбище. Он собирал мусор, убирал инструмент и старался не смотреть на кусок земли, оставшийся в ограде рядом с могилой. Он знал, для кого осталось это место. Какая же должна быть у человека жизнь, если он так заранее присматривает себе местечко на кладбище… Не найдя радости в жизни, этот человек слишком рано засобирался в путь. И виноват в этом… чёрт знает, кто в этом виноват. Не всегда надо называть вещи своими именами, даже если они тебе известны. Кто-то даже сказал, что высказанная мысль есть ложь. Но это уж он перехватил.

Красивая фотография на белой эмали вмонтирована в памятник. Лицо сравнительно молодой женщины в овале. Такие фотографии делали лет сорок назад. Или пятьдесят. Сколько всего изменилось за это время. Женщина успела состариться, и в памяти она осталась такой, какой была в последние годы. А жаль.

Он вспомнил другое кладбище. Оно находится довольно высоко в горах и к нему надо подниматься по дороге через засыпанный снегом лес, под огромными пихтами, с которых свешиваются лохматые занавеси из мхов. Стволы у деревьев ярко-зелёные от живущих в коре то ли водорослей, то ли лишайников. Выглядит это очень красиво на фоне белого снега, синего неба и блестящих на солнце вершин. От дороги туда сворачивает протоптанная в снегу тропа. Уже весна, и снег вокруг камней обтаял на солнце так, что стали видны фотографии на них, скрещенные ледорубы и годы жизни. Они успели лишь слегка прикоснуться к этой жизни и сразу ушли из неё. Хотя, в горах особая мера. С их высоты можно увидеть и понять то, чего на равнине – как ни тянись – не увидишь. Те, кто это понял, снова и снова приезжают в горы, а иногда остаются в них навсегда. Тогда приезжают другие. Не потому, что верят в собственную неуязвимость, а потому, что считают жизнь средством, а не целью…

Пройдя между могил, он вышел на дорогу и пошёл по скользкой глине, опираясь на лопату и закинув на плечо сумку. Сторожа в домике не было. Ворота уже закрыты. Значит, всё закончилось. Он сунул лопату под крыльцо, перелез через забор и пошёл по вечерней дороге навстречу бегущим огням машин.

    28 февраля 1987 г., Антарктика, море Содружества, НПС «Фиолент»

Глава 2. Стёртое из памяти

Как только подрастает поколение, забывшее войну – она повторяется…

Последний сбор металлолома пионерами средней школы №92 в сентябре 1970 года

Тёплый осенний день. Солнечно. Мы, четвероклашки, бежим вниз по широкой школьной лестнице. Она кажется особенно широкой по сравнению с лестницами в пяти- и девятиэтажках, в которых мы живем. На тех лестницах два человека разойтись не могут. А здесь – хоть впятером!

Утром наша школа собирала металлолом. По дороге из дома на уроки каждый из нас внимательным взглядом юного разведчика шарил по округе, высматривая железяки покрупнее. Рядом со школой – забор очень большого и очень секретного военного предприятия. Видимо поэтому всяких железок вокруг валялось множество. Родители запрещали нам приносить домой найденные на улице металлические предметы – особенно если они были блестящими. Слова «нержавейка» мы тогда не знали, зато знали, что эти блестящие железяки отчего-то опасны. Посуда и ложки-вилки в домах были преимущественно из «крылатого металла» – алюминия. Его везде было завались, поэтому он не интересовал ни нас, ни наших учителей – которые также соревновались между собой – чей класс насобирает больше металлолома. Учителя нам говорили, что таким образом мы помогаем родине (с большой буквы Р). Блестящая нержавейка попадалась редко, поэтому приходилось довольствоваться ржавыми кривыми обрезками каких-то неведомых конструкций.

Не всё из найденного по пути в школу один десятилетний школьник мог дотащить своими силами. А после звонка на первый урок пришлось вообще остановить охоту и отправиться получать знания. Самые младшие классы в сборе железа не участвовали, поэтому наши четвертые классы, стаскивающие металл в одну «общую кучу четвертых классов» – как сказала старшая пионервожатая нашей школы, оказались в положении «бесполезной мелюзги» – как сказал главный хулиган нашей школы, куривший рядом за углом. В результате наша куча ржавого железа оказалась самой невыразительной из возвышавшихся на школьном дворе металлических завалов. Зато восьмые классы особенно постарались – гора железа с нарисованной мелом восьмеркой на огромной металлической двери от трансформаторной будки торчала на площадке перед школой как пик Коммунизма в окружении всяких трех- и пятитысячников (с географией у меня всё было в порядке).

Десятиклассники, у которых на отворотах серых школьных пиджаков блестели комсомольские значки, старались руководить процессами, справедливо полагая, что на правах старших товарищей потом смогут натаскать металл из соседних куч в свою. На них равнялись девятиклассники, у которых комсомольских значков ещё не было, но пионерские галстуки носить уже вроде как не полагалось. Впрочем, как и собирать металлолом. Да и вообще – участвовать в делах школы было ниже достоинства нормального девятиклассника. Так что они тоже добивались успехов в сборе металлолома за счёт младших товарищей.

В результате всех этих процессов перераспределения, когда мы смотрели из окна нашего класса на школьный двор – сравнивая достижения, то с негодованием видели четверку, написана мелом на асфальте, а не на дырявом ведре, которое властной рукой было перекинуто в соседнюю кучу. Это также не понравилось нашей «классной». Поощрять разграбление нами соседних куч на виду у всех она не могла, а вот отпустить нас с продлёнки, чтобы вместо приготовления уроков позаниматься нужным школе и родине (с большой буквы Р) делом она могла.

Так вот, мы – четвероклашки, бежим вниз по широкой школьной лестнице. Выбегаем на школьный двор и направляемся к воротам соседнего очень секретного предприятия. Эти ворота в высоком сером заборе, с колючей проволокой в несколько рядов, появились задолго до того, как была построена наша школа и высокий длинный дом, гуманно отгораживающий школу от территории секретного предприятия. Говорят, на нём делают что-то такое, что может плохо подействовать на наше здоровье. Так что это «что-то» пусть пока действует на здоровье жителей длинного дома.

Ворота почти всегда закрыты. Но иногда по дороге из школы мы видим их немного приоткрытыми и оттуда торчат несколько голов в солдатских ушанках. Это сторойбатовцы в грязно-зелёных драных армейских ватниках. То, что это стройбатовцы, мы узнаём по эмблемам с солдатских погонов и петлиц, которые они горстями кидают нам. Похоже, у них на секретном предприятии эти эмблемы делают в любом количестве. Мы начинаем их подбирать, и это даёт повод бойцам строительного фронта начать разговор. Интересует их всегда одно и тоже – есть ли у нас сёстры и можем ли мы их привести познакомиться. У меня сёстры есть, но они живут в других городах, поэтому привести их я не могу. Так что строительных эмблем у меня мало. У моих приятелей сестёр тоже нет – в то время два ребенка в семье московской интеллигенции было редкостью. Но это демографическое обстоятельство не мешает им обещать невозможное. Так что у моих приятелей этих самых эмблем полно, и они ими охотно меняются.

Сегодня утром ворота были приоткрыты, но головы стройбатовцев оттуда почему-то не торчали. Такое вообще-то бывает, но очень редко. Один из нас, высматривая – где бы утянуть кусок металла побольше, заглянул в щель. Оказалось, что за этими воротами просто гора разного железа – трубы, листы, обрезки – просто завались. И ржавые, и блестящие! Сейчас мы бежим туда. Вдруг ворота всё ещё открыты.

Ворота приоткрыты. Бойцов стройбата нет. Гора железа лежит на месте. Нас много и в несколько заходов мы перетаскиваем железо на школьный двор. Все таскают, а трое сторожат, чтобы наша добыча не расхищалась старшеклассниками. Все в азарте, всем хочется участвовать в набеге, поэтому сторожить приходится по очереди. Теперь нам не стыдно за свой четвертый класс – наша куча самая высокая. Только чего это к нам бежит лысый дядька, который вроде бы гонится за последними участниками нашего сбора металла. Он что-то кричит. Странно, чего это он – мы же стараемся для родины (с большой буквы Р). Участники сбора железа отступают к школе, где их уже встречает все руководство в полном составе – директор, два завуча, физрук, военрук и старшая пионервожатая. Давненько мы не видели их всех вместе. Все они выглядят недовольными и даже встревоженными. Кажется, им откуда-то позвонили и что-то сказали.

Следом за лысым дядькой прибежали ещё люди с приборами, которыми они стали тыкать в нашу кучу металла, а потом в соседние. Гражданская оборона у нас начиналась со второго класса, поэтому как работает прибор радиационной химразведки мы знали. По гражданской обороне у всех нас были пятёрки. Приборы трещали и это сильно огорчило взрослых, но порадовало нас – наконец-то мы увидели на практике, как они работают. Для этого врагам нашей родины (с большой буквы Р) даже не пришлось сбрасывать бомбу на нашу школу – за них всё сделали дядьки с соседнего очень секретного предприятия.

Нас загнали в школу и заставили несколько раз помыть руки с мылом, а из-за забора пригнали толпу стройбатовцев, которые быстренько вернули весь металл обратно. И тот, что притащили мы, и тот, что был утром собран другими классами. Нас даже не наказали. Мы поняли – и наше школьное начальство и дядьки из-за забора не хотели, чтобы ещё кто-то узнал о наших успехах в деле сбора металлолома для родины (с большой буквы Р).

Больше наша школа никогда не участвовала в сборе металлолома. Нас перевели на усиленный сбор макулатуры. Как-нибудь я расскажу – как наша школа в последний раз собирала макулатуру…

    31 октября 2017 г., Москва

Ёлка Постышева

Среди фотографий моей матушки Регины Семёновны и её сестрицы Розалии Семёновны нашлось много черных конвертов из-под фотобумаги разного размера, в которых хранились фотографии первой четверти их земного бытия – преимущественно до момента окончания ЛГУ. Ну, может быть, ещё немного – первых лет взрослой жизни.

Один из самых толстых конвертов был заполнен фотографиями, которые после их идентификации были отнесены к началу января 1936 года. Сперва показалось, что их очень много. Но после того, как были отбракованы некачественные повторы, оказалось, что этих фотографий всего одиннадцать штук. Это всё равно много, учитывая, сколько стоила в 1935 году фотобумага, как сложно в Омске было раздобыть проявитель-закрепитель и сколь мало в этом городе было фотоаппаратов. Судя по подписям, можно понять, что фотографии имели для семьи историческую ценность – их потом рассылали родственникам.

Омск, 5 января 1936 г., фото из семейного архива Лариных

На фотографиях можно видеть двух девочек 4 и 6 лет возле наряженной ёлки, их строгого папу в полувоенном френче без знаков отличия, их маму с усталым лицом в тёмном платье с ярко-белым на этом фоне полужабо, и ещё совсем юного – лет двадцати – двоюродного брата девочек, Петю, в парадной форме советского военного лётчика.

Гина и Лиля Зайцевы, Омск, 5 января 1936 г., фото из семейного архива Лариных

Фотографии помечены 5 января 1936 г.

Никаких иных новогодних фотографий из детства моих родителей в семье нет.