Рассказ Лега РМ

– По огороду не бегайте.

– Не будем.

Тётя Аня прошла на кухню и стала собирать предметы без которых, как она считала, не может обойтись пьянка в беседке: скатерть, салфетки, столовые приборы, бокалы и много чего ещё.

Всю их совместную с тётей Аней жизнь дядя Коля протестовал и боролся с этой немецкой щепетильностью супруги. Ко всякому делу тётя Аня подходила основательно и для каждой бытовой ситуации у неё был разработан свой ритуал, от которого она никогда не отступала, несмотря на ухмылки и подковырки со стороны дяди Коли.

«Такая, уж видать, судьба у немцев – жить по струнке» – сочувственно вздыхал дядя Коля, наблюдая за выверенными и отлаженными действиями тёти Ани. Правда, пользовался плодами педантичной деятельности своей супруги дядя Коля с удовольствием и без какого-либо смущения.

Если тётя Аня за что-то бралась, то предварительно она подготавливала все материалы и инструменты, какие ей понадобятся для работы. Дядя Коля же, не имел на этот счёт никаких правил. Ну, вспомнить хотя бы прошлый выходной. Тётя Аня намекнула ему, что неплохо было бы покрасить железную бочку под воду в огороде. Дядя Коля только фыркнул: «Делов-то». Он взял банку краски, прошёл в огород, открыл банку и пошёл в сарай искать кисточку. В сарае ему на глаза попался железный пруток, который подошёл бы для размешивания краски. Взяв пруток, дядя Коля вернулся в огород и тщательно перемешал краску. Потом он решил, что перед покраской бочку неплохо было бы зачистить. Он пошёл в сарай за дрелью с насадкой. Там он взял кисточку, бутылку с растворителем, тряпку, отнёс всё это в огород к бочке, и вернулся в сарай за дрелью. Зачистив бочку от ржавчины и старой краски, дядя Коля подумал, что для устойчивости, ко дну бочки можно приварить два уголка, которые лежали под настилом беседки. Достал их и отнёс к бочке. Потом он пошёл к соседу спросить сварочный аппарат. Соседа дома не было, он уехал с женой за покупками. Дядя Коля решил его подождать. И пока тот не приехал, играл с его сынишками восьми и шести лет. Дядя Коля смастерил им лук, и они устроили состязание в меткости. Причём дядя Коля начинал всерьёз нервничать, когда старший из сыновей обходил его по очкам, и пару раз, чего уж тут скрывать, сплутовал. Приехал сосед выдал старику сварку, но электродов у него не оказалось. Дядя Коля отнёс сварочный аппарат в огород и отправился на поиск электродов по своей и соседним улицам, попутно узнавая и обсуждая последние новости. Электроды дядя Коля всё-таки принёс, но было уже поздно. Придя в огород, он увидел, что краску, кисть, дрель, сварочный аппарат тётя Аня уже убрала в сарай. А потом, у дяди Коли появились другие дела и заботы, и бочка всю неделю простояла некрашеной. Это обстоятельство дало тёте Ане повод для саркастических рекомендаций: «Николай, ты, если всё-таки летом соберёшься красить бочку, возьми эту рубаху, а если ближе к осени – вот, свитер здесь лежит». Конечно, тётя Аня легко могла бы заставить дядю Колю покрасить эту бочку немедленно, как сделали бы многие жёны, но тётя Аня никогда не позволяла себе никакого давления на супруга, кроме язвительных комментариев.

Дядя Коля терпеливо дождался, когда тётя Аня водрузила всё выбранное ею для пьянки в беседке на поднос, и спросил:

– Всё что ли?

Тётя Аня ещё раз придирчиво всё осмотрела:

– Всё!

Дядя Коля подошёл к подносу и стащил с него на стол всё, что показалось ему ненужным. На подносе остались три бокала и три вилки. Не давая супруге времени возмутиться, он тут же спросил её:

– А ты чего вдруг занедужила за столом? Воспаление хитрости? Я-то сразу всё понял, – улыбнулся дядя Коля. – Про Татьяну чего прочуяла? Так?

Тётя Аня скомкала, появившуюся в уголках губ, хитрую улыбку и собралась было возразить, но дядю Колю это не смутило:

– Ну, говори, чего там. Не серость?

Все близкие, давно знали, что дядя Коля разделял людей по цветам, на три типа: «светлые», «тёмные» и «серые». «Светлые» – это люди, любящие жизнь и других людей. К этой категории дядя Коля справедливо причислял себя и всё своё окружение. «Темень» – презирает людей, но живёт исключительно за счёт других, мечтает о власти. «Серость» – те, кого по жизни ведёт страх. Свой страх они сами страхом не считают и называют его каждый по-своему: «предусмотрительность», «благоразумие», «стильность», «умудрённость». Они боятся всего, что может причинить страдание или малейшее неудобство. Боятся быть не как все, боятся не иметь того, что у всех, боятся думать по-своему. Они боятся, даже, когда радуются своим успехам. Не верят в честность и бескорыстие. Презирают того, кто кажется им слабее, чем они. Убивают, предают, лгут – всё от страха. И вожделеют стать «тёмными».

– Нет, не серость, – уверенно ответила тётя Аня, – запуталась немного. А мы ей мешали.

– Ну, и славно, – дядя Коля взял поднос и развернулся к двери.

– Николай, – окликнула его тётя Аня.

Дядя Коля обернулся, и тётя Аня положила ему на поднос хлопчатобумажные салфетки, которые, перед этим, дядя Коля определил, как необязательный элемент. Дядя Коля недовольно рыкнул и скинул салфетки на стол. Он опять повернулся по направлению к двери. Тётя Аня взяла салфетки и из-за спины супруга подкинула их на поднос:

– Николай, перестань ребятчиться. Вы же не дикари.

– Ладно, – успокоился дядя Коля и направился с подносом на выход. – Надумаешь, подшаркивай к беседке.

Тётя Аня проводила дядю Колю строгим взглядом, а когда он вышел, она улыбнулась, думая, какой же её Николай ещё ребёнок. В ту же минуту, за дверью, улыбнулся дядя Коля, подумав, что его Анюта, как была упрямой девчонкой, так и осталась. Ещё он знал, что сейчас его Анхен наведёт порядок на кухне, после ляжет в кровать и будет читать. Ровно в полночь она отложит книгу, какой бы интересной она не была, выключит свет и уснёт, чтобы ровно с шести утра заняться привычными делами.

Дядя Коля подошёл с подносом к беседке. Его встретили восторженные признания Евгения.

– Дядя Коль, нигде не встречал я такой красоты, – обвёл вокруг рукой Евгений. – У вас тут маленький Эдем. Хотя, почему маленький, самый настоящий, в натуральную величину. Я потрясён.

– Это Анютина работа, – объяснил дядя Коля.

И, скажу я вам, сравнение тёти Аниного сада с Эдемом, не такое уж большое преувеличение. Он, действительно, напоминал один из райских уголков. Сад изначально задумывался, как общий для домов Амосовых и Тихоновых. А хозяйкой безоговорочно стала, тогда ещё, юная Анна. Со временем этот сад стал главной достопримечательностью на улице. Любоваться им приходили со всей округи. Главным помощником по саду, для тёти Ани, был Дмитрий Алексеевич. Первые два года, правда, сад состоял из одних параллельных и перпендикулярных растительных рядов. Но, когда к обустройству сада подключился Дмитрий Алексеевич, сад начал своё преображение. Он научил Анюту смотреть на жизнь не только с практической стороны, но и с поэтической. Ну, например, приносит Дмитрий Алексеевич ей томик Пушкина: «Вот, Анюта, прочти «Элегию». Может нам устроить уголок, где можно погрустить?» И такой уголок появился. Появились, также: «утешение», «радость», «тайна», «беззаботность», «надежда». Дмитрий Алексеевич и тётя Аня пытались подключить к обживанию сада Николая. Но стиль работы Николая по саду Дмитрий Алексеевич определил, как «анархический», и его стали привлекать только к сбору урожая, строительству хозяйственных построек и изготовлению различных приспособлений. Кстати, беседка, в которой сейчас сидели друзья, была воздвигнута дядей Колей. Разумеется по чертежу Дмитрия Алексеевича и тёти Ани.

Евгений разлил по бокалам свой напиток, с ещё не успевшим растаять льдом. Но все как-то сразу поняли, что никакой пьянки уже не выйдет. Пропал тот задор, с каким начинался этот вечер. К тому же, Александр выглядел слишком уныло, хотя и пытался изобразить невозмутимость. Александр был занят привычным для него делом – самоедством, которое он сам именовал самоанализом. В основном он забивал себе голову огромным количеством вопросов, не особенно стараясь получить хоть какой-нибудь ответ: «Зачем я это сказал?», «Зачем я это сделал?», «Почему я так это сказал?», «На самом деле, так ли я думаю, как сказал?», «Всё ли я понял из того, что мне сказали?» и т.д.б. (и так до бесконечности).

– Да, это всё Анютина работа, – повторил дядя Коля. Он сделал пару глотков «Женькиного нектара» и ещё раз похвалил Евгения. Любопытство Евгения не ограничилось одним садом. Он просто засыпал старика вопросами о его жизни. И потихоньку, отвечая на вопросы Евгения, дядя Коля рассказал свою биографию. Рассказывал, на этот раз, дядя Коля просто, без присущих ему художественных отступлений и философских сентенций. Даже Александр отвлёкся от самопоедания и заинтересовался беседой Евгения и дяди Коли.

Родился Николай Иванович в Москве в 1931году. Родителями его были Иван и Мария Тихоновы, учащиеся Медицинского института. Были они неразлучны с первого дня знакомства. Однокурсники и преподаватели их так и воспринимали, как одно целое – «Иван да Марья». В 40-м году по разнарядке они отправились служить в Киевский особый военный округ. Николая они оставили в Москве с бабушкой. Когда родители приезжали в Москву, всякий раз Николай просился взять его с ними на Украину. Он любил бабушку, ему нравились его школа, его класс, его двор, но полностью счастливым он чувствовал себя только со своими родителями. Началась война, и больше Николай и бабушка ничего о родителях не слышали. Позднее, Дмитрий Алексеевич Амосов, через Подольский военный архив узнал о судьбе Ивана и Марии Тихоновых. Они погибли в одном из сёл под Смоленском. В сельской школе был оборудован временный госпиталь, в котором и служили Тихоновы. Немцы отрезали село от основных сил Красной Армии. Эвакуировать госпиталь из-за царившей неразберихи не смогли. Гитлеровцы объявили, что госпиталь, вместе с, находившимися там, тяжелоранеными подлежит уничтожению. Персоналу предложили покинуть госпиталь. Но из десяти человек медицинских работников госпиталя, только один решил выйти. Уходил он, нервно оправдываясь перед оставшимся умереть, и с надеждой, что кто-нибудь последует за ним. Госпиталь, с теми, кто в нём остался, немцы сожгли. Позже этот человек, сохранивший таким образом свою жизнь, сам искал смерти. Его вместе с другими военнопленными отправили железнодорожным составом в оккупированную Белоруссию. Он воспользовался тем, что ему, как медику, разрешалось на остановках ходить по вагонам и оказывать помощь пленным. Немцам была нужна здоровая рабочая сила. Во время одной из ночных стоянок на переезде он бежал. Его подобрал партизанский отряд. Он всё честно рассказал командиру отряда, и просил только одного – чтобы его расстреляли. Командир записал весь его рассказ, и выдвинул одно особое условие. Он дал слово, что расстреляет его, когда тот уничтожит сотню фрицев. Через полгода командир уже посылал рапорты на Большую землю с предложениями наградить того человека боевыми орденами. Я знаю имя того человека, знал его и Николай Иванович. Но он ни разу его не произнёс в тот вечер. Я тоже промолчу. Скажу только о том, что погиб он 1-го мая 1945года в Берлине.

С начала войны Николай с бабушкой безвыездно оставались в Москве. Пережили середину октября, когда вся Москва была охвачена паникой. Они могли попасть в эвакуацию, но решили вдвоём дожидаться возвращения Колиных родителей, или, хотя бы, каких-нибудь известий от них. Николай ходил в школу, единственную открытую, из четырёх довоенных в районе. Бабушка преподавала на Офицерских курсах русскую словесность и немецкий язык. Они жили в Сокольниках в коммунальной квартире на четыре семьи. Все соседи оставили свои комнаты и выехали из Москвы, до осени 43-го года. Первым вернулся Казимир Пасюк, до войны работавший директором мебельной мастерской. Он осмотрел квартиру и долго умилялся, что комнаты всех жильцов оказались невскрытыми, что на кухне и в местах общего пользования царил идеальный порядок. Расчувствовавшись, Казимир протянул бабушке банку тушёнки, но она вежливо отказалась. В своей комнате Казимир жить не стал, а появлялся в квартире только для того, чтобы занести какие-то коробки, или чтобы забрать те же коробки. Работал он теперь в снабжении.

Бабушка умерла во сне, за неделю до Нового 1944-го года. Руководство Офицерских курсов помогло с похоронами. А штабной майор, с согласия Николая, начал готовить документы на поступление Николая в Калининское Суворовское училище.

После смерти бабушки, сосед стал жить в своей комнате с любовницей. А Николай, по приглашению друзей, ночевал обычно у них. Однажды, зайдя в свою квартиру, Николай застал Казимира и его любовницу в комнатах отсутствующих жильцов. Они взломали соседские комнаты и копошились в вещах, вытащенных из шкафов и комодов. От увиденной картины Николай застыл в дверях. Казимир заметил его, подскочил и втащил его за рукав пальто в квартиру. По бледному лицу и трясущемуся подбородку Казимира, было видно, насколько сосед испуган. Казимир переглянулся с любовницей, и её наглый презрительный взгляд заставил его взять себя в руки. Он начал мерзко шипеть Николаю в лицо, что и он, и бабушка постоянно ему мешали, что Николай не имеет права жить один в своей комнате, без опекуна, что место ему теперь в детдоме, что, сейчас он, Казимир, сам вызовет милицию, и они с любовницей дадут показания, что это Николай взломал двери соседей. Николай вырвал руку и бросился к входной двери. Пасюк бросился за ним. Чтобы остановить Казимира, Николай резким движением толкнул за себя, стоящую около выхода, напольную деревянную вешалку. Казимир вскрикнул и рухнул на пол. Николай оглянулся и увидел, что по виску Казимира ползёт кровавая полоска. Любовница взвизгнула и завопила: «Убийца! Вор и убийца!» Николай выскочил из квартиры.

Двое суток Николай просидел на чердаке жилого дома, расположенного недалеко от школы. В душе образовалась пустота. Он стал невольным убийцей человека. О том, что его ждёт, Николай даже думать не хотел. Спасали короткие, очень светлые сны, в которых приходили родители и бабушка, и обещали только хорошее.

На чердаке Николай расположился возле кирпичной трубы. Дом отапливался дровами один раз в сутки, но этого хватало, чтобы полдня на чердаке сохранялось тепло от дымохода. Еды не было ни крошки. Николай через слуховое окно доставал с крыши снег, растапливал его руками и пил. Первые капли были самые аппетитные потому, что имели солоноватый привкус от немытых рук. На третий день Николай решил перехватить по дороге в школу своего школьного друга и узнать у него последние новости. Друг рассказал, что в школу приходил милиционер и разговаривал с их классной руководительницей. О чём говорил милиционер, друг не слышал. А вот слова учительницы слышали многие. «Николай этого сделать не мог!», «То, что вам о нём сказали – это ложь», «Николай Тихонов – честный человек!» После уроков учительница объявила классу, что их товарищ, Николай Тихонов, попал в беду. Всех, кто знал его местонахождение, она просила сообщить о нём в дирекцию школы. А в конце прибавила, что, скорее всего, Николая уже нет в Москве, и он решил затеряться в провинции. Николай понял, что эти слова учительницы были советом ему. После уроков, в школьный сарай, где ждал Николай, друг принёс еды, какую смогли собрать одноклассники, и пятьдесят рублей. Они простились, и Николай вернулся на чердак, чтобы поесть и всё обдумать. Он развернул кулёк, сложенный из новогодней стенгазеты. В нём было: три варёных картофелины, маленькая луковица, варёное куриное яйцо, семь кусков серого хлеба и треть плитки союзнического шоколада. Именно с шоколада Николай и начал свой обед. Этот обед дядя Коля помнил до сих пор.

Николай решил последовать совету классной руководительницы и отправиться подальше от Москвы. Конечно, ближе к Сокольникам была площадь трёх вокзалов, но Николай решил пробираться на Курский. Сделать это надо было с четырёх до шести утра. В это время, патрули, если и встречались, то только на центральных улицах. Он бежал не думая, что его может ждать. Он не продумал, что ему отвечать, если его вдруг остановят, но подчиняясь какому-то неведомому чувству, двигался уверенный в успехе. Дорога по набережной Яузы, заняла меньше часа. На сам вокзал Николай рассчитывал попасть с тыльной стороны. Он свернул с набережной, пропетлял между жилыми бараками и вышел на какой-то пустырь. Пересечь его до железной дороги, оказалось не так просто. Снег был по пояс. Николай начал искать возможность обойти пустырь и наткнулся на маленькую тропинку. Через плотные заросли голого кустарника тропинка привела его к одиноко стоящему двухэтажному кирпичному дому, к которому с двух сторон примыкали деревянные хозяйственные постройки. Дом был явно обитаемый. Следы у калитки и ворот были свежими. От дома до железной дороги, казалось не больше ста метров. Слышался грохот маневровых паровозов. Даже запах долетал железнодорожный. Однако никакой тропинки от дома до железки Николай не обнаружил. Он уже собрался двинуться по снегу напрямик, как его окликнули. К нему подошёл парень, старше Николая года на три, и спросил его, что он здесь делает. Николай сбивчиво объяснил, что ему нужно попасть на Курский вокзал. Парень решительно, казалось даже угрожающе, заявил, что отсюда на вокзал Николай не пройдёт, и сразу же добродушно предложил зайти в дом выпить чаю и согреться. В доме Николаю показалось необычайно жарко. Как только Николай присел на предложенное ему место за столом, глубоко вдохнув, он заснул. Когда Николай проснулся, перед ним стояли все обитатели этого дома.

Монте-Кристо

Вокруг стола стояли семеро: старик со старухой; парень, который завёл сюда Николая; девушка, лет семнадцати; трое ребят: двое, из которых, были ровесниками Николая, а третий, младше, года на два. Одеты все были чисто и опрятно. Только на самом младшем были вещи, перешитые из большего размера.

Хозяином этого дома, был однорукий старик. Все звали его Силантьич. Руку он потерял в Первую мировую. Дом построил его дед, бывший крепостной, для обустройства здесь семейной скобяной мастерской. При Советской власти мастерскую зарегистрировали как артель. Силантьич стал председателем артели, а работниками были его трое сыновей. Изготавливала артель замки, засовы, дверные и воротные петли, навески, садовый и огородный инструмент. Осенью 41-го сыновья ушли добровольцами. Жёны сыновей с детьми отправились на малую родину под Ярославль. Силантьич с женой остались одни. Первым к ним пришёл Володька, тот самый, что привёл Николая. Отец Володьки был железнодорожным машинистом. Жил Володька раньше, с отцом и мачехой, в тех бараках, что недалеко от дома Силантьича, где жили работники Курского депо. Отец Володьки пропал без вести в первые дни войны. В депо, куда ежедневно забегал Володька узнать об отце, никто ничего о нём не слышал. Через месяц, как пропал отец, мачеха заявила, что содержать Володьку, она больше не намерена. Володька собрал свои вещи и отправился просить угол к Силантьичу, которого знал ещё до начала войны. Раньше он забегал к Силантьичу посмотреть, как работают в артельной кузнице, и сдружился с внуками Силантьича. Через некоторое время Володька на вокзале встретил Галину, с её младшим братом Василием. Они из Харькова больше месяца добирались до Москвы к родственникам. Опоздали. Никого из родственников в Москве не осталось. Володька позвал их к Силантьичу. Через неделю Володька был уже по уши влюблён в Галинку, несмотря на то, что сама Галина всегда напоминала и подчёркивала, что старше Володьки на целый год. Следующим в артельный теремок попал Павлик, ровесник Василия. Он отбился на вокзале от эвакуировавшегося дома-интерната, куда он попал, как сын «врагов народа». Отбился он очевидно по собственной воле. Он был кротким и молчаливым. Его подобрал Силантьич. А позже, больше, чем о ком-либо, заботилась о нём супруга Силантьича, которую все звали просто бабушкой или бабулей. Самый младший из жильцов – Прошка – попал в дом, при неудачном применении им своих профессиональных навыков. Родителей своих он не знал. С самого рождения он рос и воспитывался в тайном пристанище знаменитой московской воровской банды, состоящей из бывших офицеров царской армии и даже считался её талисманом. Он с шести лет стал незаменим: когда надо было проследить, подслушать, отвлечь внимание, пролезть туда, куда другой не пролез бы. В день, когда он ночевал у Корнея, почитаемого в воровской слободке колдуна, всех его старших подельников взяли во время облавы. На следующий день исчез и Корней. И он один, восьмилетний в ту пору, изобретая новые способы добычи еды и поиска мест для ночлега, умудрился просуществовать в Москве более полугода. Пока не был втащен за ухо Силантьичем в форточку, в которую Прошка лез, с целью поживиться в доме. Его отмыли, приодели, накормили, и Прохор очень смешно рассказал историю своих приключений.

Первые два военных года прожили на запасах Силантьича. Погреб и подпол были заполнены ещё до начала войны, в расчёте на большую семью Силантьича. С детьми, невестками и внуками их проживало здесь раньше семнадцать человек. Вносил свою лепту и Володька. Он единственный из всех получал хлебные карточки и талоны на продукты. Силантьич обучил Володьку самым простым приёмам ковки, резки и клёпки металла. Благо сарай был завален, закупленными ранее, железными листами, полосами и проволокой. Силантьич даже сумел подрядиться на несколько заказов. На полученные деньги покупался керосин для лампы, мука и мыло, иногда тушёнка, весной – семена для посадки. Все домашние дела, летом огород – добровольно взвалила на себя Галинка. Казалось, она никогда не устаёт. И другим, глядя на неё, стыдно было лодырничать. Василий помогал сестре, Павел помогал бабушке, Силантьич с Володькой занимались своими делами. Прохор успевал поучаствовать и там, и там. А ещё, раза три за неделю он убегал, часа на два на три, и прибегал с деньгами и со свежими газетами. На суровые расспросы старика, не ворованные ли, он с самым невинным взглядом, отвечал: «Ну что ты, Силантьич, сами в руки суют». Когда Силантьич как-то пожаловался на зрение, Прохор на следующий день притащил ему очки, уверяя старика, что приобрёл их у знакомого доктора. Прохор умел убедить кого угодно в самом невероятном.

Все обитатели дома, с утра, начиная заниматься своими делами, ждали только одного – когда вечером соберутся за столом. После ужина Галина или Володька читали вслух газеты, которые притаскивал Прохор. Потом по очереди читали вслух книги. Книг было немного. Несколько принёс с собой Володька. Это были книги о советских пионерах, о пограничниках и одна повесть о японских шпионах и их разоблачении. У Силантьича было две книги: первая – справочник «Пчеловодство и бортничество» Потоцкого, вторая – бабушкина «Псалтырь» на церковнославянском. Все книги были прочитаны не по одному разу, кроме бабушкиной «Псалтыри». Еще рассказывали истории: кто-то из жизни, кто-то прочитанные или выдуманные. Засиживались за полночь, и Силантьичу с трудом удавалось разогнать всех спать. Двое оставались караулить дом и огород летом. Вот, в одно из таких дежурств, Володька и заметил Николая возле дома. Кстати, вся система защиты дома была продумана и подготовлена Прохором. Он запретил ходить на Курский вокзал по прямой. Объяснил, что это всё равно, как самому к себе чертей приглашать. Тропинку от дома до бараков он сделал такой витиеватой, что Силантьич сам несколько раз плутал, возвращаясь из города. Каждому он растолковал, как себя вести в той или иной ситуации, когда и что кричать, или наоборот замереть и не шевелиться. А вокруг дома Прохор устроил различные ловушки и обманки. «Чем дальше фрица гонят, тем больше сволоты в Москву лезет» – авторитетно заявил Прохор.

Когда в доме Силантьича появился Николай и рассказал свою историю, все единодушно высказали мнение, что теперь Николай должен остаться у них. А Прохор объяснил, что его ждёт за непреднамеренное (что ещё надо доказать) убийство этой гниды Пасюка. Николай, конечно же, остался. По просьбе Силантьича он начал заниматься школьными предметами с Василием и Павликом. А с Прохором пришлось начинать с самых элементарных вещей. В другое время Николай помогал Володьке и Силантьичу в мастерской. И даже неоднократно удостаивался похвалы Силантьича за сметливость и сноровку.

Ближе к лету Силантьич серьёзно заболел. Ходить ему было невмоготу, и он целыми днями лежал в постели. Поднимался только к ужину. А вечерние посиделки с чтением и рассказами перенесли в комнату Силантьича, чтобы он слушал в своей кровати. Однажды вечером Прохор привёл с собой доктора. У него действительно оказался знакомый доктор. Доктор обращался к Прохору на «вы». Осмотрев старика, он вышел в сени и сказал: «Извините, Прохор, тут я бессилен. Старость. Всё, что я могу посоветовать – это движение, по мере сил, и общение с людьми. Почувствует, что стал обузой и не нужен – сгорит за неделю». С этого дня вокруг Силантьича была организована, управляемая Прохором, суета. Старика постоянно тормошили и просили что-то выслушать, что-то посоветовать, что-то посмотреть. Иногда, правда, выходило с перебором. Так, что старик, чертыхаясь, умолял дать ему спокойно помереть. И знаете, Силантьич действительно пошёл на поправку. Скоро, по ранению, демобилизовался и приехал Григорий, старший сын. Привёз хорошие для стариков вести, что все сыновья живы. Потом Григорий стал собирать родителей для переезда под Ярославль, к невесткам. Так решили все сыновья. Перед отъездом на вечерних посиделках Силантьич спросил, кто поедет с ним. Сын Силантьича был только рад этому решению отца. Где жить, он сказал, найдётся, а с такой дружной бригадой за любую работу взяться можно. И заживут они как у Бога за пазухой. Безоговорочно согласился ехать только Павел. У остальных были свои причины остаться в Москве. Володька, по протекции парткома отцовского депо, с сентября начинал учёбу на помощника машиниста. Галина разослала письма по старым довоенным адресам родственников и знакомых в Харькове, и теперь ждала ответа. Николай надеялся дождаться родителей. А Прохор обещал Силантьичу приехать сразу, как только посмотрит на Гитлера в клетке, когда его провезут по Москве. Этого события он ожидал под впечатлением парада пленных немцев, на который все ходили неделю назад. Наутро все вышли проститься. Силантьич подозвал Прохора и вручил ему пачку денег: «Присматривай тут. Ты из нас самый юркий. Даст Бог, свидимся», и они крепко обнялись. Дальше двора провожать их, Силантьич не разрешил. Бабушка перекрестила и поцеловала каждого. Силантьич сказал коротко: «Живите дружно, как мы с вами жили. Берегите друг дружку». Сквозь слёзы и рёв ему это пообещали.

После отъезда Силантьича долго приходили в себя. Окончательно раскиснуть не дал Прохор. Он вставал первый, будил всех и распределял работу по дому и огороду. Как ни странно, никто не был против его предводительства. Потому, что всё, что говорил и делал Прохор, напоминало всем дела и слова Силантьича. И глядя на уменьшенную копию Силантьича в лице Прохора, всем становилось легко и весело. А когда Галинка предложила всем именовать его Прохором Силантьичем, Прохор по-стариковски погрозил ей пальцем, но на лице его проступила довольная улыбка. Теперь, когда надо было решить какой-нибудь деловой вопрос, к нему так и обращались по имени-отчеству.

С сентября Володя начал учиться, и бывал в доме только по воскресеньям. Тут и стало понятно, что Галинка тоже к нему неравнодушна. Но в ноябре Галина получила ответ на свои письма в Харьков, и они с Василием отправились в родные края. Прохор отдал ей все деньги оставленные Силантьичем. Перед отъездом Галина и Владимир дали друг другу клятву встретиться сразу после войны. В доме остались Прохор и Николай. Распорядок их дня упростился до предела. С утра, часа два, Николай обучал Прохора грамоте. Потом Прохор уходил до вечера. Николай старался занять себя чем-нибудь по дому. Осваивал, оставленные Силантьичем, инструменты. Иногда Прохор договаривался, и их пускали в кино на вечерний сеанс. Но главным, по вечерам, оставалось чтение. Газеты Прохор приносил регулярно. А однажды он притащил три книги, среди которых был «Монте-Кристо» Дюма. Прохор забыл всё на свете, перестал уходить из дома, и только просил Николу читать и читать эту книгу. Слушал он раскрыв рот и восхищённо комментировал понравившиеся ему места, причём самые фантастические: «Как по жизни написано!» А когда Николай дочитал до конца, Прохор попросил начать книгу сначала.

Однажды, в конце декабря, Прохор объявил, что они, с Николаем и Володькой приглашены в гости на встречу Нового 1945 года. Приглашение на праздник заслужил Прохор. Он прогуливался по блошиному рынку на Мясницкой в поисках добычи. Он уже давно научился распознавать в толпе и ответственных работников, и теневых воротил, даже если они старались выглядеть, как пролетарии. Вдруг, на вскрики и рыдания молодой женщины начали собираться зеваки. Две маленькие дочки этой женщины плакали рядом. Причиной слёз были пропавшие из сумки продуктовые карточки, деньги и документы. Женщина Прохору очень понравилась. Он пока всех женщин оценивал просто – могла бы это быть его мать или нет. Эта женщина могла бы. Прохор вскочил на чей-то ящик, огляделся, и выцепил взглядом, уходящего с рынка паренька.

Он догнал этого парня, когда тот свернул во двор ближайшего дома. Прохор резко окликнул незнакомца: «Сударь, мне кажется, что у вас находятся вещи, принадлежащие вам не по праву. Соблаговолите отдать их мне». Эту фразу Прохор когда-то часто слышал от одного маститого налётчика, бывшего штабс-капитана. Парень растерялся от такой наглости, исходившей от шкета, вдвое меньше его. Раздумывать ему Прохор времени не дал. В его руке возник нож, и двумя неуловимыми движениями Прохор срезал с бушлата незнакомца две пуговицы. Вооружённой рукой он изобразил в воздухе фигуру, означающую вопрос, требуется ли продолжение. Парень судорожно вытащил содержимое всех карманов на скамейку и по приказу Прохора отошёл вглубь двора, сел на корточки и осторожно поинтересовался: «А ты кто вообще?» Прохор, одной рукой продолжая держать нож, другой рассовал всё изъятое у незнакомца по своим карманам, и представился: «Граф Монте-Кристо!»

Прохор дождался, когда женщина с дочерьми вышла из отделения милиции, выдвинулся из укрытия и пошел вслед за ними. Идти пришлось больше часа. За это время Прохор обдумывал слова, какие должен сказать благородный человек, восстанавливающий справедливость. Когда Прохор окликнул женщину на входе в подъезд, обращением «мадам», она долго не могла понять, что Прохор пытался ей объяснить. Вместе с пропавшими карточками и документами мужа-инвалида, Прохор пытался ей всучить пачку «Казбека» и австрийскую бензиновую зажигалку, которые ей точно не принадлежали. Наконец, она задала вопрос, который Прохор, уже и не надеялся услышать: «Тебя как зовут?» Прохор изобразил артистический полупоклон и боясь расплыться в неуместной улыбке и рассмеяться поспешил представиться: «Граф Монте-Кристо!» Женщина оказалась с юмором. Она сделала книксен и так же, как и Прохор, сдерживая смех, сказала: «Ваше Сиятельство, приглашаю Вас посетить наш замок». Прохор хотел было дать дёру, но девчонки повисли у него на руках, и со смехом потащили в подъезд.

Как только поднялись в квартиру, женщина с порога начала рассказывать всем соседям по коммуналке свои приключения и представляла Прохора, как своего спасителя. Женщину все звали Верочкой, и было видно – любили. Всеобщим решением жильцов квартиры на этом спонтанном собрании было приглашение Прохора с товарищами на Новый год.

В комнате Прохор увидел Верочкиного мужа. За столом сидел человек без лица, с перевязанными руками, в форме капитана. Горел в танке, догадался Прохор. Женщина, украдкой от мужа, с гордостью показала Прохору Звезду Героя и Орден Ленина, и приложила палец к губам.

– Ох, и дочки у вас, товарищ капитан, – сказал Прохор, – просто две юлы. А ведь они ещё вырастут. Берегись, кому достанутся.