Удача

Я вернула ему жизнь, я дала ему покой, я дала ему себя.

– Волчата? – он вопросительно вскинул брови, устроив ладонь на моём животе.

– В комнате.

Он будто удивился. Поднялся голый, окунутый в пронзительный утренний свет, и пошёл на разведку. Волчата, как и прежде, нашлись. Я слышала, как он отправился готовить им завтрак.

За столом он какое-то время с подозрением смотрел на старшего. Наконец, он отложил ложку и протянул руку к нему. Сын перестал есть и вопросительно взметнул брови – один в один отец, спрашивающий час назад о возможном потомстве. Он обнюхал его придирчиво, будто отыскивал изъян. Мне не нравилась его обеспокоенность.

Он отстал от ребёнка, посидел какое-то время, глядя прямо перед собой, и чихнул. Обошлось. Недаром он так долго обнюхивал его при рождении. Запах младенца был усвоен настолько прочно, что запах уже взрослого мужчины не сбивал с толку. Он в очередной раз узнал своего сына.

Прощаться с детьми не то же самое, что провожать своего мужчину. В тот день он был абсолютно спокоен. Его пальцы сжимали мою ладонь и не собирались её выпускать. Мы уходили вместе.

Уходя, я не могла быть равнодушной, как и не могла впасть в истерику. Старший волчонок смотрел отцу в глаза на равных, он давно дорос до волка. Младший, дотянувшийся ему до плеча, стоял рядом. Они были серьёзны, но не убивались. Они не теряли нас. Нашу связь скрепляла кровь, а такая связь не рвётся. Прожить два года без нас для них было приключением. И я… я предпочитала, чтобы они остались здесь, а не пошли за мной в мир, который может не перенести рассудок.

Я провела рукой по лицам своих волчат, и мы пошли.

Мы шли по пути, который нельзя было нанести на карты, его нельзя было спросить, нельзя было запомнить, его нельзя было знать. Только он мог найти его, и я не знала, как ему это удаётся. Мы шли, не всегда обращая внимание, день стоит или ночь, ночью иногда даже было удобнее. Он не выпускал моей руки. Мы ничего не брали с собой, но страдать от голода, жажды, холода не приходилось. Он ограждал меня от невзгод надёжнее, чем мужья, клянущиеся в этом перед лицом своего бога. Мы шли. Я не считала себя выносливой, он мог идти месяцами без сна, сохраняя ритм. Когда я уставала, он подхватывал меня под лопатки и колени и нёс на руках. Я спала на его руках, а он продолжал идти. Я просыпалась, и он целовал меня. Мы шли, его загар становился плотнее. Мне казалось там, куда мы шли, не будет солнца.

Солнца не было. Последний отрезок пути мы прошли, не зная о смене дня и ночи. Мы шли по каменному тоннелю, вьющемуся под толстым слоем земли, закрывающим нас от неба и солнца. Я опасалась сужающихся стен, но тоннель начавшийся тонкой кишкой, в которой моему мужчине приходилось пригибать голову, расширился до монстрозных размеров, и вот мы шли, слушая как гулко разносятся наши лёгкие шаги в тишине. Мы шли по тоннелю, прорытому гигантскими челюстями, кошмарными когтями, а ужас шёл по омытым кровью сосудам к моему сердцу и сжимал его так, что иногда я не справлялась с ним и застывала на месте, а голос в моей голове кричал, что я не сделаю больше ни шагу.

Он оборачивался и мягко тянул меня за руку. Ему почти не терпелось показать мне место, в которое он уходил, оставляя меня. Нас было только двое, мы были одни. Он хотел от меня понимания, потому что больше его никто не способен был понять. Но я сомневалась, что пойму его. В нём не было и намёка страха. Он не боялся того, что ждало впереди. По сосудам к его сердцу бежала лишь бесстрашная красная кровь.

Наконец, пришёл конец безликой глухой тьме. Тоннель стал ещё шире и перестал быть тоннелем. Я увидела подземный свет и крепко зажмурилась. Он не ослепил меня, он был такого неестественного свойства, что не слепил, как слепит истинный свет. Лишь как истинный свет он показал, что было в огромном каменном зале, и я не могла смотреть на это. Я вжалась в своего мужчину, намертво вцепилась в него руками, уткнулась лицом в его грудь. Я почти чувствовала, что он улыбается. Он погладил меня по голове, отчётливо произнёс непонятные мне слова, поднял меня на руки и понёс куда-то.

– Всё, родная, – ласково шепнул он. Я почувствовала его лёгкое дыхание на своём лице и открыла глаза. Мы были наедине в неприятной комнате с костяной кроватью и круглой ванной, заполненной белым. Было неуютно, но мы были одни.

Я сидела на кровати, он стоял передо мной на коленях.

– Я должен выйти наружу. Меня не будет несколько часов. Не беспокойся. Сюда не зайдёт никто, кроме меня. Я сказал, что убью их, и они знают, что я это сделаю. Ты не должна бояться, потому что здесь нет никого страшнее меня.

Я кивнула.

Он рассмеялся. Его глаза сверкнули мистическим зеленоватым светом, которого сроду не было в их голубизне.

– Ничего, – он поправил прядь волос, сбившуюся мне на лицо, – я понимаю, что тебе нужно время, чтобы успокоиться. Я подожду. – Он помолчал, рассматривая меня, и серьёзно добавил: – Я рад, что ты со мной.

Он вернулся через несколько часов. Он нёс свою одежду в руках, на нём теперь был какой-то кожаный плащ, обитый бурым мехом по краю. Я никогда не видела его в чём-то подобном.

– Это для тебя, – он протянул свёрток. – Отложи свою одежду до возвращения.

Я протянула руку и коснулась его груди под плащом. Под плащом он был голый.

Он хмыкнул, увидев моё удивление.

– Если захочешь выйти наружу, скажи мне. А пока… я хочу, чтобы ты надела это. Я снова должен уйти, а когда я вернусь, – он смотрел на меня исподлобья, – я хочу провести время с тобой.

Я развернула свёрток. То, что он принёс, было не совсем одеждой, скорее бельём. Кремовое кружево было настолько тонким, что его было боязно трогать руками. Я надела его. Кружево не скрывало ничего. Можно было без труда разглядеть мою грудь, как и впрочем всё остальное.

Ему понравилось. Он плотно закрыл за собой дверь и ещё раз посмотрел на меня. Его руки были в чём-то тёмном, он склонился над заполненной белым ванной, чтобы оттереть их, едва не сворачивая голову на шее. Я упиралась руками в кровать, подобрав под себя голые ноги. Белая жидкость заалела. Я поняла, что на его руках была кровь.

Он шёл ко мне. В сапогах по каменному полу, на коленях по широкой кровати. Его тяжёлый плащ полетел на пол. Он положил на меня влажные руки, погладил по украшенной кружевом груди. Его губы приоткрылись, веки опустились, оставив томные голубые щёлки. Он положил руку мне на низ живота, потом ниже. Его дыхание сбилось. Он поднял меня, усадил к себе на колени, так что я почувствовала кубики пресса между бёдрами. Он поцеловал моё горло.

Кружево, держащееся на выпирающих кокетливых ушках таза, превратилось в ничто. Он рычал и заставил кричать меня. Он целовал меня, долго, ненасытно, исступлённо, будто кто-то отнимал меня у него, как будто кто-то мог такое сделать… Для меня было очевидно, что никто и никогда этого не сделает. Он был единственным мужчиной.

Когда он оставил меня, я едва могла пошевелиться.

Какое-то время я встречала его только в том, что осталось от моего иллюзорного наряда. В день, когда ему захотелось мою грудь, от него не осталось ничего. Я встречала его обнажённая. Он улыбался мне радостно до и после иногда задерживался, водил ладонью по моему голому телу, мимоходом сжимая, что особенно нравится, и рассказывал, насколько лучше было со мной, чем без меня. Иногда я сама прерывала его и начинала целовать эталонные губы.

Он часто возвращался в засохшей или свежей крови. Я не переживала. Это была не его кровь. Он приводил себя в порядок в ванной. Белая вода, похожая на известь или жидкое молоко, струилась по его сильному телу. Я любовалась им. А однажды он пришёл в крови с головы до ног и ему даже пришлось сменить всю одежду, он никак не мог оттереться несмотря на то, что погрузился в ванну целиком, и потому постоянно виновато смотрел на меня. Ему было жаль упускать время, которое он мог провести со мной, в постели, как ему больше всего нравилось. Его глаза извинялись. Тогда я поднялась с постели. Он яростно тёр кожу, сидя в ванной, но тут остановился. Я сделала два плавных шага и перешагнула бортик. Восторг преобразил его виноватое лицо. Его колени торчали над водой, я оперлась на них и опустилась ему на грудь.

В глубине своего мира, он не заговаривал о волчатах. Он считал принадлежащий ему мир, не подходящим для волчат. Я много времени проводила в одиночестве, дожидаясь его, но не решалась просить о прогулке. Слишком страшно.

Если бы он попросил волчонка сейчас, я бы уступила ему, но он не просил, а я не испытывала посетившего прежде ощущения. Я верила в его подлинность. Старалась не ждать его, чтобы не выдать желаемое за действительное.

Волчата встречали нас на том же месте, где мы прощались двумя годами ранее. Они оба повзрослели, оба были волками. Они обняли меня. Их отец был в настолько приподнятом состоянии духа, что даже не взрыкнул, когда их руки сомкнулись на мне.

Сыновья побыли с нами, но не остались. Они были взрослыми, их манила свобода, их манили миры, которых они прежде не видели.

Мне было тяжело смотреть, как они уходят, но мой мужчина обнял меня.

Можно было подумать, что нам снова семнадцать. У нас были только мы. Я даже не знала, где волчата. Декорации часто менялись, лишь иногда мы возвращались в мир, в котором пожелали волчатам доброго пути – вдруг они вернутся, вдруг мы нужны им. Но волчата не объявлялись. Я надеялась, что они не забудут нас насовсем.

Мой мужчина не говорил о волчатах, как прежде, не искал их. Но если бы он заговорил о них снова, меня бы это уже не испугало. Мне стало спокойно. Нам было хорошо вместе. Я отдыхала и душой и телом, и, думаю, он отдыхал тоже. Иногда ему хотелось вспомнить наше общее прошлое, и он просил рассказать, как мы встретились впервые или как я решила привести на свет второго волчонка. Ему нравилось слушать мой голос. Вообще, когда мы оставались наедине, больше говорил он. Когда ещё не было волчат, он заглядывал мне в глаза и рассказывал серьёзно и откровенно, как любит меня. Я обычно отмалчивалась, мне сложно было найти ответные слова, всё казалось недостаточно… недостаточно искренним, а у него каждое слово было искренним, он по-другому не умел.

Мы решили в очередной раз посетить мир, в котором пожелали волчатам доброго пути. Мне почему-то казалось, что на сей раз нас ждёт удача. Тому не было причины, но мной овладело волнение. Было бы жаль разочароваться…

Мы гуляли, не торопясь, по старым местам, по местам из прошлого. Мы держались за руки, как молодая пара, и за таковых нас и принимали. Мы неторопливо шли по старому скверу, по выложенной крупной бетонной плиткой дорожке, среди тянущихся из травы лесенок и турников, которые прежде так нравились нашим волчатам. Уже облупилась с железа зелёная краска, и поднялась в человеческий рост дикая трава, а я всё ждала увидеть на одной из самых высоких перекладин висящего на руках волчонка. Я крутила головой, но не видела никого: ни волчат, ни людей. Люди забросили это место, почему-то разлюбили его. Я старалась убедить себя, что не вижу волчат из-за травы, ничего не потеряно. Волчата здорово умеют прятаться в траве, даже когда у них вырастают взрослые зубы.

Мне в туфлю попал камушек, видимо, от раскрошившейся плитки. Я остановилась. Отец моих волчат опустился на корточки, снял туфлю с моей ноги и хорошенько вытряхнул её… в следующий момент я услышала невразумительный звук, место, на котором был мой мужчина, опустело. Волчата? Моё сердце радостно встрепыхнулось, но… разве я не достаточно ясно объяснила волчатам, где находится грань, которую нельзя переходить? Могли они забыть, что их отец опасен даже для них? Мне стало страшно. Я помнила, как часто в уединённой подземной комнате жидкое молоко в круглой ванне окрашивалось красными разводами… меня затошнило, но я подавила рефлекс и подняла глаза.

Силы небесные!

Я не могла решить, верю ли я в бога, но сейчас было не обойтись без свидетелей. Если был кто-то там над нами, он должен был увидеть, что натворил.

Мы были не одни. Нас было не двое. И волчата тут были ни при чём. Незнакомый мужчина – настоящий, не фоновый – швырнул какое-то существо в моего мужчину и стоял теперь в двадцати шагах от меня, на его лице застыло неприкрытое изумление, как, должно быть, и на моём.

У него с Фенриром не было ничего общего. Черноволосый, смуглый, темноглазый. Умытый кровью Фенрир тем временем вскочил на ноги, глаза светили безумным голубым, контраст между их ледяным сиянием, багряной кровью, белоснежными оскаленными зубами и позолоченными солнцем волосами сам по себе был безумен… под его ногами лежали части существа, посмевшего напасть на самого страшного из хищников. Голубые глаза полыхнули неприкрытой яростью. Я сглотнула и оглянулась на незнакомца. Он смотрел на меня.

Конечно же Фенрир бросился на него. Он исчез. Наверное, так должен со стороны выглядеть переход в другой мир.

На меня накатил тошнотворный страх, страх ненашедшего выхода гнева Фенрира. Силы оставили меня.

Он приволок меня домой в одной туфле.

Он добела сжимал руки на изголовье кровати и не жалел меня. Его то и дело передёргивало от ярости, с губ слетало рычание. Он не поцеловал меня, не сказал ничего, просто швырнул в кровать и разорвал одежду.

Я терпела. Я ждала, когда он заговорит, когда он, не имеющий подсознательного, выплеснет на меня своё заключение.