Легионер. Книга четвертая

Легионер. Книга четвертая
Вячеслав Александрович Каликинский

Легионер #4
Вячеслав Александрович Каликинский – журналист и прозаик, автор исторических романов, член Союза писателей России. Широко известен своей серией книг «Агасфер» – пятью увлекательными шпионскими ретродетективами, посвящёнными работе контрразведки в России конца XIX – начала XX века.

Представляем очередной большой труд писателя, одно из лучших его произведений, посвящённое судьбе реальной исторической личности. Карл Ландсберг, блестящий офицер, оступился и стал преступником, но в итоге через искупление и многие лишения принёс немало пользы нашей стране. Есть версия, что именно Ландсберг явился прообразом Родиона Раскольникова, главного героя знаменитого романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание», хотя биографии книжного персонажа и его вероятного прототипа, разумеется, сильно различаются.

Карл Ландсберг блистал в высшем свете Санкт-Петербурга. Ему прочили стремительную карьеру – вплоть до министерской. Он рухнул с карьерной лестницы, не добравшись и до середины. Сверкающий мир исчез за глухими тюремными стенами. Вслед за вердиктом суда и общества свой приговор вынес Ландсбергу преступный мир – те, кого сегодня называют ворами в законе. Однако Ландсбергу удаётся избежать неминуемой, казалось бы, смерти от их рук.

В финальной книге серии Карл Ландсберг вступает в ополчение, ведь на дворе русско-японская война. Ему предстоит пройти ещё немало испытаний на пути к полному помилованию. Читайте  завершение увлекательной истории.

Вячеслав Каликинский

Легионер. Книга четвертая. Последняя война

Часть первая

Глава первая. Прощание с Владивостоком

Станционный колокол брякнул два раза, и сразу вслед за этим зычный голос кондуктора раскатисто возгласил:

– Господа пассажиры, пр-р-рошу занять свои места в вагонах! До отправления скор-р-рого поезда Владивосток – Москва осталось пять минут!

В сыром мартовском воздухе звуки тоже были какими-то сырыми, словно неоконченными. Дебаркадер вокзала, старательно очищенный железнодорожным персоналом от снега, блестел от множества мелких лужиц, в которых отражались желтые пятна станционных фонарей. Возглас кондуктора вызвал на вокзале легкую панику: заторопились и отъезжающие господа пассажиры, и провожающие. И даже те, кому спешить вроде бы никуда и не надо – носильщики с бляхами, железнодорожные чины в фуражках с малиновыми околышами и старавшиеся держаться внушительно и незаметно жандармы – тоже задвигались быстрее, защелкали крышками часов.

Пассажиры третьего и второго классов, брякая чайниками, заторопились в кубовую за кипятком. Из дверей станционного буфета, утирая белоснежными платками усы, потянулись к своему вагону последние пассажиры первого класса. На суету с чайниками они поглядывали снисходительно: о своем поездном быте им не было нужды беспокоиться.

* * *

Ландсбергу и раньше доводилось ездить по «чугунке», как по старинке называл железную дорогу нынешний его вагонный проводник. Но что это были за поездки – по сравнению с нынешним трехнедельным вояжем! Несколько часов от Петербурга до городка Шавли Ковенской губернии – там было родовое поместье семьи. Около двух суток заняло в свое время вынужденное путешествие в тюремном вагоне, перевозившем арестантов из Пскова до Одессы перед отправкой их морем до Сахалина. Где-то полдня заняло железнодорожное путешествие по Японии, по «игрушечной стране», в миниатюрных вагончиках – там Ландсберг в составе партии военнопленных тоже «путешествовал» не по своей воле. И, наконец, нынешний, триумфальный для него вояж… Возвращение…

Нынешнее железнодорожное путешествие по самому длинному в мире маршруту сулило массу впечатлений. Состав из четырех вагонов отправлялся от коммерческого городка Дальний четырежды в неделю. Шесть суток поезд шел по Маньчжурии, потом, «выскочив» на сибирские просторы, мчался по Кругобайкальской ветке до Иркутска. Еще восемь дней требовалось для пересечения Сибири до уездного тогда городка Челябинска. А уж оттуда до Москвы было и «рукой подать» – всего-то трое суток. В первопрестольной вагон Ландсберга прицепляли к другому поезду до Петербурга, где все эти последние годы Карла ждали супруга с сыном.

Когда на Дальнем Востоке России грянула война с Японией, Ландсберг вступил в добровольное ополчение, и приказом военного губернатора Сахалина Ляпунова получил под командование дружину. Воевал он как умел – честно. После трехдневных боев почти вся Первая саперная дружина была уничтожена японским десантом, и Ландсберг с тремя уцелевшими добровольцами оказался в плену.

Все участники боевых действий в русско-японской войне, согласно Высочайшего манифеста, получили монаршее благоволение. Этим же Манифестом самодержец даровал полное прощение и помилование тем защитникам Отечества, кои до войны преследовались следствием, судом, либо были осуждены к тюремному заключению и каторжным работам.

Для Ландсберга полное помилование означало не только возвращение дворянства и прочих прав состояния, но и возможность поселиться там, где он пожелает. Причем без унизительной обязанности отмечаться в ближайшем полицейском околотке как бывший ссыльнокаторжный. Именно ради чистого паспорта, без пометки «из ссыльнопоселенцев» он как проклятый работал на Сахалине больше двадцати лет после отбытия наказания…

После возвращения из японского плена весной 1906 года Ландсбергу потребовалось еще три года для того, чтобы по его вопросу было принято окончательное удовлетворительное решение. В октябре 1908 года он наконец-то получил из Петербурга обнадеживающее известие о том, что его дело высочайше рассмотрено, и на последнем прошении о помиловании появилась одобряющая резолюция. Какая именно была формулировка высочайшей резолюции – сообщено не было и доселе.

Супруга Ландсберга, Ольга Владимировна Дитятева, все последние годы неустанно хлопотавшая за мужа в высоких столичных кабинетах, тоже не смогла, как ни билась, разузнать ничего конкретного: долгожданная резолюция застряла где-то в недрах Министерства Двора Его Императорского Величества. Прямые подношения и замаскированные под них крупные взносы в различные благотворительные фонды, коих в столице после окончания русско-японской войны расплодилось неведомо сколько, открывали Ольге Владимировне двери в самые высокие кабинеты. Принимали просительницу весьма ласково, ободряли, советовали потерпеть самое малое время – и только.

Когда сообщение о разрешительном решении по его делу долетело до каторжного острова, Карл свернул на острове все свои коммерческие предприятия, отказался от участия в многообещающих угольных и нефтяных прожектах и поспешил занять «стратегическую позицию выжидания» в столице Приморской области, Владивостоке. Отсюда он мог в любой день двинуться к новой жизни по только что отстроенной железнодорожной дороге в столицу России.

* * *

Снова брякнул станционный колокол, и Ландсберг прижал лоб к холодному стеклу, следя за поплывшим назад дебаркадером, то и дело с нетерпением поглядывая на стопку писчей бумаги, прижатую к столу тяжелым серебряным подстаканником с железнодорожными вензелями. В долгой дороге от Владивостока до Москвы Карл планировал делать наброски будущего мемуарного повествования, подводящего итог всей его жизни. Вот сейчас поезд наберет ход, уйдет в прошлое предотъездная суета, и он начнет не спеша разбирать в уме свое прошлое и заносить на бумагу его главные вехи.

Литератор Влас Михайлович Дорошевич, с которым Карл довольно близко познакомился по время визита известного фельетониста на каторжный остров и с которым он впоследствии регулярно переписывался, давно советовал ему поработать над циклом охотничьих зарисовок. Охотничьи рассказы были в разное время опубликованы в газете «Владивосток», однако, по мнению Дорошевича, им не хватало «литературной отточенности».

Плотно засесть за «отточенность» Ландсбергу в последние годы все время что-то мешало. Дорошевич, которому Ландсберг как-то в отчаянии написал о своем «неумении организовать литературные занятия», в присущей ему резкой манере объяснил: умение писать так, чтобы людям было интересно и полезно читать написанное – отнюдь не врожденное. Да, литераторам, как и поэтам, надобно родиться с искрой божией. Однако раздуть эту искру далеко не просто, нужен труд. А еще – умение отрешаться от мирской ежеминутной суеты. Не может человек отрешиться – значит, литература не его дело! Или, по крайней мере, человек для этого великого дела еще не созрел.

«Ваши опусы, мой далекий друг, дают основание предполагать, что вы, возможно, и родились с искрой божией, – писал тогда Дорошевич. – А сия искра, не получив в нужное время живительного сквознячка, могущего ее раздуть, обросла с течением времени пеплом. Пишите даже через силу, любезный Карл Христофорович! Плачьте, но пишите, творите – может быть, вам удастся раздуть скрытое пеплом пламя. Не получается писать – значит, ваше время не пришло. Или уже пролетело мимо…»

Попробовав плотно засесть за литературную работу, Ландсберг за последний десяток лет не раз убеждался, что эта самая работа не терпит не только коротких «кавалерийских наскоков», но и творения урывками. Будучи в большой степени педантом, Ландсберг попробовал было сделать свои литературные занятия плановыми, отведя им по несколько часов в день, но вскоре с огорчением убедился, что немецкий аккуратизм в писательском деле не помощник. К тому же, сосредоточиться на литературе все время мешали неотложные дела. То надо было завершать возведение своего дома, то захлестывали сиюминутные коммерческие хлопоты, то одолевали бытовые неурядицы. От этого происходили сплошные огорчения и росли сомнения в собственных литературным способностях.

Нынче он возвращался в Европейскую Россию с большими планами – и не только литературными, разумеется! Стряхнув с ног «прах проклятого острова», больше не надо тратить время и усилия на то, чтобы уберечь самого себя и семейство от бед, подстерегающих людей на Сахалине на каждом шагу.

Три года назад, вынужденный снова отправиться на остров после возвращения из японского плена, Карл для себя решил: он сызнова «запустит» свою коммерцию, посадит на ключевые посты надежных людей – и тогда у него появится много времени для того, чтобы еще раз попробовать раздуть в себе ту самую божью искорку, упомянутую Дорошевичем…

Однако остров лежал в разрухе, и множество больших и малых дел снова мешали ему сосредоточиться на литературных трудах. Потом мешали предотъездные хлопоты, и только во Владивостоке, уже купив билет и плацкарту до Санкт-Петербурга, Ландсберг вдруг с полной ясностью осознал, что не может ждать более и дня! Решено: он засядет за мемуары немедленно, как только очутится в вагоне! В лучшем писчебумажном магазине Владивостоке он купил две стопки отличной немецкой бумаги, а правление торгового дома «Кунст и Албертс», чьим представителем на Сахалине Ландсберг был еще в довоенные годы, преподнесло ему прощальный презент – модное французское техническое изобретение под названием «вечное перо Waterman».

Перед отъездом, бродя по Владивостоку в поисках гостинцев и сувениров для родных и знакомых, в небольшой лавчонке колониальных товаров он приметил массивный настольный письменный прибор. Вспомнив об этом, Карл немедленно отправился на поиски этой лавочки, отыскал ее и купил искомое – хотя при ближайшем рассмотрении прибор оказался весьма грубой работы. Клейма мастера найти на нем не удалось, однако лавочница клялась и божилась, что он имеет давнюю историю и некогда даже числился среди пиратских трофеев. В качестве доказательства хозяйка с гордостью демонстрировала сохранившийся на письменном приборе ярлычок с печатью.

– Представляете, сударь – ваш письменный стол будет украшать прибор, с помощью коего считал свои пиастры какой-нибудь Джон Черная Борода? Видите ярлычок? Я нарочно сохранила его! Вы читаете по-английски? Здесь написано: «Вещественное доказательство № 11. Собственность Королевской полиции Сингапура. 1880 г.»…

В пиратское происхождение письменного прибора Ландсберг, разумеется, не поверил, но все же купил его – из-за памятной для него даты на ярлыке: именно летом 1880 года пароход «Нижний Новгород», везя очередную партию каторжных на Сахалин, сделал остановку на Сингапуре. Прикрыв глаза, Карл вспомнил эту ночную стоянку – южную душную ночь, отсветы костров на причале, немудрящие гостинцы, которые раздавал узникам какой-то местный чудак. Караульные матросы допустили этого чудака к самому борту парохода – его хорошо знали все экипажи «тюремных» пароходов, перевозящих каторжников из Европейской России на Сахалин. Потом чудак ушел, понемногу стих топот босых ног грузчиков, таскавших на пароход кули с углем. Погасли огни, разожженные в бочках вдоль причала, и арестанты разошлись по своим шконкам, делясь впечатлениями и хвастаясь добытыми гостинцами. Карл усмехнулся, вспомнив обсуждение русскими невольниками диковинных ананасов. Счистить твердую кожуру с фруктов без ножа было невозможно, и лакомство отложили до утра, намереваясь попросить о помощи караульных.

* * *

Коротая время до отправления поезда, Ландсберг добрел до дышащего жаром огромного локомотива. Черный паровоз с выкрашенными красной краской обводами ведущих колесных пар был похож на сытого нетерпеливого зверя. Зверь слегка содрогался в ожидании дозволения рвануться вперед и пофыркивал струйками пара на помощника машиниста, озабоченно суетившегося рядом. Сам машинист, шевеля густыми усами, вел неторопливую беседу с обер-кондуктором и двумя жандармами. Эту беседу прервал одиночный удар станционного колокола, от которого весь дебаркадер засуетился и задвигался с удвоенной скоростью.

Жандармы, откозыряв, распрощались с машинистом, обер-кондуктор, придерживая полы черной шинели, заторопился к хвосту поезда. Чуть помедлив, направился к своему вагону и Ландсберг.

Стоя у дверей своего купе № 4, Карл в последний раз пыхнул сигарой. Стороживший каждое движение пассажира вагонный проводник тут же оказался рядом, держа обеими руками массивную латунную пепельницу.

– Спасибо, братец. – Сигарный окурок, коротко прошипев, погас в пепельнице, а в кармане шинели проводника брякнул очередной двугривенный.

– Премного благодарен, – заученно поблагодарил «братец» и предупредительно осведомился. – Следующая остановка через полтора часа, ваше благородие. Завтрак там прикажете подать?

– Пожалуй, – кивнул Ландсберг. – Что же еще путешествующим в ваших вагонах делать, как не завтракать, не обедать и не ужинать, братец…

Проводник распахнул перед ним тяжелую дверь, успел быстро мазнуть салфеткой по начищенным перилам. Пассажир легко поднялся в купе, скинул на диван слегка отсыревшее пальто и сел рядом. Впереди было восемнадцать суток путешествия через всю Россию…

Не дожидаясь отправления поезда, он придвинул поближе стопку белейшей бумаги, свинтил колпачок «вечного пера» и начал набрасывать план будущей рукописи. Строчки ложились на бумагу быстро и ровно, словно давно были приготовлены где-то внутри и только и ждали момента, чтобы вырваться наружу. Детство, семья, юность, Санкт-Петербург. Первая военная экспедиция в Туркестане и снова северная столица России. Вторая война Ландсберга, возвращение… Мария Тотлебен и… Власов…

Ландсберг отложил перо, задумался. Этот период его жизни можно было обозначить одним коротким словом – «до». А с какого времени для него началось «после»?

Вздохнув, он отложил первый, едва начатый лист и начал писать на втором. Арест на Варшавском вокзале Санкт-Петербурга, первая ночь в полицейской части. Потом – Литовский тюремный замок, следствие, приговор окружного суда.

Далее – Псковская пересыльная тюрьма, знакомство с полковником Жиляковым, углубление конфликта с матерыми преступниками, «правящими бал» за решеткой, морское путешествие на Сахалин на тюремном пароходе, встреча с однополчанином Терещенко и его побег. И, наконец, собственно Сахалин! Это совершенно отдельная тема!

Параллельно – таинственный камерный сосед Захаренко, Вася-Василек… Две встречи с неким полковником, предлагавшим ему свободу – в Литовском замке и во время медицинского освидетельствования перед отправкой из пересыльной тюрьмы в Одессу… Кто это был? Карл мог только догадываться…

Ландсберг нетерпеливо отодвинул второй лист, написал на третьем: Сахалин.

Начать повествование об острове стоит, пожалуй, со счастливого для него стечения обстоятельств: незаконченный тоннель на мысе Жонкьер, о завершении которого князю Шаховскому надо было непременно отчитаться перед столицей. Не будь этого тоннеля – судьба Ландсберга могла сложиться совсем по-другому.