Неандертальца ищу. Роман-идиот. Первая часть

«…будто это простое полено,

Из которого выдрали нерв,

Деревянные стены вселенной

Изнутри точит вдумчивый червь,

Под беспечною кроною лета

Он глюкозною грёзой поэта

Наливается, тих и багров,

И громадными гроздьями света

Осыпается осень миров…»

***

Сторонние люди – нынешние великаны. Они не такие, как все, они – мощные неандертальцы (несмотря на невзрачную видимость) в хилой среде кроманьонцев. Вот их-то ищу, о них пою. Они не такие…

Те куски, что вошли в эту книгу – о Рабочем, о Васе-Чечене, о великих Аксакалах, подбрасывающих кости над арыком, увитом травой, о Великом Чудике-Идиоте, Певчем Гаде, и о многих других, с которыми ещё встретимся – вот они-то и есть сторонние люди.

Они – Дети! И это главное.

Как нож сквозь масло, проходят они сквозь гибнущую цивилизацию кроманьонцев. И – не унывают, не унывают, не унывают никогда!..

***

А все последние столетия русская (светская) поэзия, по форме своей и по приёмам, так или иначе зависящим от формы, была европейской. Бессмысленно отрицать хотя бы потому, что начиналась силлаботоническая наша поэзия с переводов европейской классики, «Телемахиды», Горация, других образцов европейской поэзии. И уже только много позже смогла пробиться к самой себе (почти к себе), к вершинам, доныне сверкающим в хрестоматиях.

Но ведь и у Баркова (кстати, переводчика Горация, а не только автора похабных виршей, многие из которых ему попросту приписаны, как большинство рубаев Хайяму), и у Пушкина взгляд был ориентирован сперва на Европу, а уж потом на Россию, на её истоки.

Молодой Пушкин вышел из Парни, из его «Войны богов», насквозь пропитанной светским, «европейски утончённым» развратом, чем и объясняется фривольность ранних сочинений. Собственно русский Пушкин начинается с отеческих преданий, с «Руслана и Людмилы», с великого вступления к поэме: «У Лукоморья дуб зелёный…»

***

…ближе к полдню Зуб подошёл к Реке, сверкнувшей на солнце весёлыми искрами. Всё. Туда, за Реку, нельзя. За Рекой – Другие. С Другими был давний, никогда не нарушавшийся договор – они сами по себе, мы сами по себе. И это длилось с незапамятных времён. Нельзя, и всё. И вам хорошо, и нам. Так рассудили когда-то сами Великаны – передавали из поколения в поколение старики.

Великаны обитали за ближним хребтом, но наведываться к ним, даже за простым советом без чрезвычайной надобности не полагалось. Да и сами, без помощи Великанов, управлялись неплохо. До поры до времени…

Зуб наклонился к прозрачной Реке и зачерпнул – пригоршню за пригоршней – вкусную ледяную воду. Напился вдоволь, медленно встал с коленей и распрямился во весь рост. Томила полдневная жара. Зуб скинул меховое оплечье, снова зачерпнул воды и стал протирать мокрыми холодными ладонями запотевшие плечи, спину, шею.

Силы и бодрость возвращались. На всякий случай Зуб оглядел местность, тропу к водопою, невдалеке от которой скрывалась под ветвями и травой его западня, не прячется ли кто в кустах. Никого, кажется, не было. Река спокойно текла и ясно переливалась под солнцем…

И вдруг, неподалёку от берега, в воде плеснула большая, белая рыба! Зуб внимательно всмотрелся в прозрачные прибрежные воды, и тут…

И тут он увидел её…

***

Поэзия… что это такое, кто такая? Вопросы. Особенно остры о русской. Несмотря на гениальные взлёты, она во многом так и осталась европейской – по форме в первую очередь. Ну, разве можно русские былины – с их протягновенным ритмом, с их долгим дыханием, объемлющим всю долготу русских немеряных пространств – сравнить со светской поэзией? Пол-страницы занимает один только проход по борозде Сеятеля, зачерпывание из лукошка пригоршни зерна и разброс её в правую сторону. Ещё пол-страницы – по левую. Вот это Ритм! А исторические, народные песни, колыбельные, сказки, пословицы, поговорки, загадки?..

По форме светская поэзия была и осталась европейской. Это в первую очередь.

А во вторую – по содержанию.

Да, осталась европейской, и не столько по сути (глубоко русской в великих образцах), сколько по тому содержанию, что неизбежно несло в себе следы «орфического» соблазна, основанного на грехе, на любовании грехом, на сладострастии.

Предшествовавшие силлаботонической поэзии два века (16-й, 17-й) были тоже не русскими в нашей светской поэзии. Подчёркиваю, – народная поэзия, в отличие от светской, всегда была исконно русской. Как по форме, так и по сути. Но она была устной, и шла она, параллельно письменной, – вдоль…

***

«…ни моды, ни мёда, ни блуда, ни яда,

Ни сада… какая ты, к ляду, наяда?..»

***

4. Таянье тайны

Ни блуда, ни яда не выцедить из силлабического, слогового русского стиха.

Но зато уж из послереформенного, силлаботонического – сколько угодно.

Даже более чем.

Раскололась русская светская поэзия на два материка – до реформы, и – после реформы. Настоящими реформаторами нужно признать всё же не Тредиаковского с Ломоносовым, они лишь первопроходцы, честь и хвала, а в первую очередь – Баркова, а вослед за ним Пушкина, т.е. главных создателей более свободного, современного языка в русской поэзии.

Только после них так отчётливо стала ясна эта «реформа», которая, по глубинной сути, ни хрена не стоила. Подлинно свободный русский стих остался и остаётся там – в былинах, сказах, народных песнях.

***

…да ведь и весь русский мир чуть ли не изначально был расколот на два лагеря. На Чёрную и Белую кость. Эту бытийную трагедию ещё только предстоит осознать, добравшись сперва до Русского Раскола, а потом и до дружинно-княжеского культа…

Но пока – о последствиях поэтических.

В 16—17 веках царствовала в России польско-латинская силлабика, очень неудобная для русского языка, словно телега на квадратных колёсах…

Но вот что удивительно – этот слоговой, а не тонический стих практически исключал соблазн сладострастия. Самые крупные поэты той поры Симеон Полоцкий, Карион Истомин, Сильвестр Медведев писали назидания и поучения юношеству о почитании старших, особенно родителей, правила поведения в церкви, в быту – и ничего более. Не знаю, как тогда воспринимались эти вирши, сегодня их мало кто способен прочесть без зевоты. Одно несомненное достоинство у тех виршей было – полная свобода от греха, соблазна сладострастия, приплывшего к нам с «раскрепощением» современного силлаботонического стиха, основы которого принято вести от Пушкина. Вообще-то, повторим сказанное, надо бы вести его от Баркова, настоящего учителя А.С.Пушкина. У Баркова он воспринял главное – современный русский, раскрепощённый, «пушкинский» язык… но не в этом суть.

Суть в том, что магический кристалл, о котором писал Пушкин, оказывается вовсе не статичным, но – подвижным. И при небольшом даже повороте его во времени некоторые грани и стороны этого кристалла уходят в тень, а из тени выступают иные, дотоле не очень-то видимые…

***

…большая белая рыба медленно приподнялась над водой, зафыркала, завыгибалась всем телом, стряхивая воду, и медленно вышла на берег. Зуб едва не свалился на землю.

В глазах у него потемнело. Потряс головой, взгляд слегка прояснился…