Неандертальца ищу. Роман-идиот. Первая часть

И вот, несмотря на все ужасы революций, видишь некий умонепостигаемый замысел Целого в корявости отдельных сочленений. Дерево ветвится, цветёт и радует взгляд. А радовал бы тот, «стальной», идеальный «кактус»?

Усомнюся, однако…

***

«…станет ладненько всё, что вспенено,

Есть на всё золотой ответ,

Хватит ладана да терпения

До Успения… или нет?

Или всё поверяется разумом,

Страстью, всосанной с молоком,

А терпенье кончается Разиным,

Компанеллой и Спартаком?

Ах ты, грусть моя невечерняя,

Навечерняя маята,

Торричелева в пыльном черепе,

В гулком черепе пустота…»

(Из тетрадей Великого. Но об этом чудесном персонаже – ниже, много ниже)

***

Русская Революция… ужасы Гражданской войны, осквернение алтарей, убийства священников, раскулачивание, расказачивание, раскрестьяниванье… всё это болит в каждом русском сердце, в каждой душе болит.

…и видишь на фотоснимках, в документальной хронике этих шакалов в кожанках и будённовках, гадивших в алтарях, разорявших страну, и ненавидишь, и проклинаешь их. А поражаешься одному по сути: да как же горстка шакалов смогла победить громадную страну, допустить уничтожение Церкви, попрание святого?..

И задаёшься вопросом: да так ли уж свято было всё это, и сама Церковь в первую очередь? И не она ли первая предала старообрядцев, и подпала, почти добровольно, под пяту государеву? И не там ли, после Раскола, было легально допущено предательство самого святого – исповеди?

Священников просто обязывали доносить властям о тяжких преступлениях, в которых каялись прихожане. И Церковь пошла на это, не нашла в себе сил отказать государевой страшной воле…

А в итоге – доносы, битьё кнутами искренних покаянников, вырывание ноздрей, кандалы, каторга… и, что самое страшное – недоверие и ненависть к Церкви, к попам-подневольникам…

Триста лет после Раскола Церковь просто угасала. И топтали, и унижали её загулявшие в буче, возроптавшие люди… обычные люди. Гадили-то в алтарях не только комиссары, простые мужики гадили!..

Революция, пусть даже чудовищным образом, отделила Церковь от Государства. И остаётся надеяться…

Только вот путь не краток. Сто лет пытаемся встать, а всё только пытаемся…

***

Но ведь и аристократия доблестная столько ненависти к себе накопила за долгие века – умом не рассудить! Не рассудить мужика и барина…

А, собственно, почему он барин? Почему пашет землю один, а владеет и богатеет совсем другой? Этот (не единственный, но главный) вопрос пронизывает всю историю. Остальные сущая мелочь в сравнении.

Если «барин» хитрее, безбожнее, вероломнее своего простодушного соседа, искренне считавшего, что все люди братья во Христе и не должны обманывать, грабить друг друга, то этот «барин» в силу своего безбожия, значит, имеет право обирать, а потом и пороть своего соседа, и всё его потомство? Так, выходит?

…и долго, и жирно жрать за его счёт…

***

«Кто ворует, не горюет,

Обирает да пирует,

А кто пашет, скот пасёт,

Крест несёт да хрен сосёт».

***

…Зуб любовался бы ещё и ещё, но незнакомка, стряхнув речные капли со всего тела и отжав хорошенько льняные волосы, которые уже начинали распускаться по плечам до самого пояса и золотиться под солнцем, стала обматывать бёдра расписной диковинной тканью. Женщины из племени Зуба таких не носили, шкура мамонта или вепря была их вековой, добротной обмоткой.

Мало того, незнакомка зачем-то ещё обмотала груди той же расписной, с ромбовидным узором тканью, и скрылась в чаще. Зуб решил, что она ему не соперница, не станет высматривать тайную ловушку и посягать на добычу, а потому просто пошёл к своему логовищу. Солнце перевалило за полудень, а надо было ещё многое успеть.

Он разбросал лапник, прикрывавший яму-ловушку, ухватился за крепкие канаты, свитые из жирного, хорошо размоченного, а после просушенного хвоща, и спустился вниз. Базальтовым острым ножом умело снял шкуру с мамонта, отделил громадные, ценнейшие бивни от головы, и топором стал разделывать тушу. Потом уложил куски в плетёные корзины и начал по одной поднимать верёвками наверх.

Большую часть освежёванного мамонта следовало, по древнему обычаю, отдать племени, а часть закоптить на костре, предварительно просолив мелко размолотым куском каменной соли. – Это для себя и детей, запасы в свою пещеру. Третью, меньшую часть, также для семейного пропитания, следовало просто просолить и провялить. Ходок туда и обратно, следовательно, до заката оставалось не менее пяти. Значит, пора подкрепиться.

Зуб разжёг костёр, нанизал на крепкую палку кусок свежего подсоленного мяса и принялся жарить. Капли сала, стекая в костёр, сочно шипели…

Зуб не сразу почуял шорох в кустах поблизости. Вначале даже не сам шорох, но какое-то невидимое алмазное копьё, тонко и резко пронзившее его.

Внезапно оглянулся, и среди ветвей вправду увидел копьё – голодные глаза незнакомки, которая даже не очень старалась прятаться, просто сверлила ими Зуба. И самого Зуба, и его добычу.

Своя, своя!.. Художница по сути, странное существо, она даже и среди Других была чужая. Во всяком случае, не вполне своя… почему-то Зуб это просто, непонятно почему, почуял…

***

Мироед поедает праведного… это – «Правда Истории»? Тогда с этой «правдой» следует кончать… пусть даже безобразно!.. Вот как в 17 году. И – покончили…

***

И покончили, и поверили шакалам, доверились обещаниям, что дадут исконному земледельцу его землю, которую он один любит и понимает как никто другой, дадут в полное и окончательное владение на всеобщее Благо. И воссияет, наконец, Правда Божья на несчастной грешной земле…

Пообещали. Дали. Отняли…

***