Последний отзыв
По всем вопросам обращайтесь на: info@litportal.ru
(©) 2003-2024.
✖
Провинциальные тетради. Том 1
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Мне нужен пес, чтоб стих стеречь,
Или искра, чтоб это сжечь…
май, 1991
НОЧЬ ЗА ВАГОННЫМ ОКНОМ (1991)
Не знаю, что я пытаюсь отыскать в том черном мире, странном и неизвестном, в том черном мире, что сейчас находится за вагонным окном моего служебного купе – он мне кажется нелепым, иначе как объяснить его существованье?
А черный, потому что ночь…
И у меня нет никакого другого занятия, нежели прикуривать сигарету от сигареты, и небрежно стряхивать пепел в грязный стакан, и тупо смотреть на пожелтевшую раковину, и ни о чем не думать.
Это хорошо – ни о чем не думать.
За окном – едва различимые перелески, тайные и заколдованные; лишь смутные отблески скользят по ним, словно заговаривая от беды. От беды ли?
Пытаюсь поймать далекие огоньки – но только-только протяну руку, как они исчезают, словно никогда и не существовали. Откуда взяться далеким огням среди вековой тайги? – разве что на полустанке, где поезд обычно притормаживает, или останавливается совсем и надолго – пока не прогрохочет встречный.
Дикой страстью веет от этих лесов. И чем-то древним, каторжным. Никогда не был на каторге… Изучаю маршрут…
Смотрю на часы и одновременно на расписание – и уже не могу разобрать: где цифры, а где буквы. Скоро станция, и нужно будить пассажиров. Хотя, зачем? Пусть едут со мной на край света.
Маленький старичок в сером пиджаке и коричневых брюках заглядывает ко мне:
«Скоро, сынок, приедем?»
«С получаса еще».
«Я у тебя водички попью?»
Достаю из вагонного шкафчика чистый стакан и протягиваю ему.
«Ладно хоть вода есть… и бесплатно».
«Скоро она только нам и останется».
Он грустно улыбается, возвращает мне стакан и идет в вагон собирать вещи.
Старики всегда заранее собирают вещи…
Я начинаю думать о том, что все плохо и безысходно; и что уже вряд ли удастся спасти эту страну, так глупо распорядившуюся своим существованием…
…Я мог бы не быть одиноким.
А просто: остаться с кем-нибудь навсегда, и не мотаться по белу свету в ржавом грохочущем вагоне, и не выискивать «зайцев», и не выскакивать в тамбур на каждой станции, и не перебирать проездные билеты, и не бриться по утрам на ходу, качаясь и придерживаясь рукой за желтую трубу.
Я многого бы не хотел, но разве меня кто-нибудь спрашивает о том; и не я ли сам воспел вагонные защелки, флажки и фонари?..
И у меня достаточно времени, чтобы думать о своей жизни? И во мне достаточно сентиментальности, чтобы пожалеть себя. Но я не хочу… жалеть.
Зато сон начинает осторожно подкрадываться ко мне, и я предпринимаю чистку раковины, смахиваю мусор и пыль с рабочего и чайного столиков, беру в руки веник… и вот уже похож на переросшего, но до сих пор маленького принца, который заботливо обхаживает свою планету.
Но у меня нет такой планеты. Точно так же, как у героя Сент-Экзюпери нет вагонной служебки…
Из всех пассажиров ночью у меня выходят лишь двое, и слава богу не на разных станциях, – этот старик и пожилая дама, должно быть, местная бухгалтерша или продавщица. Едва заметив огни, они осторожно, боясь разбудить кого-либо, вышли в тамбур.
Я знаю, что на этой маленькой станции мы будем стоять целых полтора часа – среди ночи, среди жуткой тишины, изредка поглядывая то на часы, то на большой красный глаз светофора у выходной стрелки. И будет прохладно и спокойно – будет много воздуха, много свободы, и не составит большого труда задохнуться в ней; и я в страхе отшатнусь к деревянному забору, и закурю, и буду смотреть, как сизый дым цепляется то за серые ветки яблони, то за черный бархат небосвода.
И не перебьет табак усладительного запаха диких яблонь!..
Я чему-то безнадежно радуюсь: не то ласковому дыханью пустоты, которая вдруг оказалась способной на вздох; не то доброй успокоенности своей, что принесла с собой тихую музыку, появившуюся невесть откуда – с Индии или с Китая…
Может быть и вправду, музыка не нуждается в инструментах и нотах. Она просто существует или не существует.
Все, что вокруг, – музыка.
И мне кажется странным свое бытие – сплошная цепь неведомых чудачеств и невезений – бесцелостное бытие, существование от станции к станции, от восхищения до разочарования. Наверное, это у всех так. Смешные мирки окружают нас, а смешные оттого, что мы их не понимаем, что все наши мысли одномерны и жизнь наша – плоскость.
Но все вещи разговаривают между собой, я знаю. И люди тоже разговаривают.
Вот из вагона вылез местный нефтяник, почетный отец семейства – они у меня едут в последней плацкарте – он в футболке и спортивных штанах.
«Душно».
Я ему ничего не отвечаю.
«Что-то долго стоим здесь…»
«К утру отправимся…»
Я шучу.
«Студенты?»
«Да».
«И каждое лето так?»
«Каждое лето».
О чем говорить? – не знаю.
Я отправляюсь вдоль вагона, со знанием дела проверяя буксы…
Такое ощущение, словно я брожу по тому свету, и название станции, должно быть, – Элизиум. Меня перевез Харон на тот берег.
И странно, что там все, как здесь: и слепые окошки пристанционных домиков, и трухлявый забор, и лоснящаяся под светом фонаря трава; и поезд… главное: поезд, мертвый, черно-зеленый, с бледным ночником по салону…
Стук-стук…
Или искра, чтоб это сжечь…
май, 1991
НОЧЬ ЗА ВАГОННЫМ ОКНОМ (1991)
Не знаю, что я пытаюсь отыскать в том черном мире, странном и неизвестном, в том черном мире, что сейчас находится за вагонным окном моего служебного купе – он мне кажется нелепым, иначе как объяснить его существованье?
А черный, потому что ночь…
И у меня нет никакого другого занятия, нежели прикуривать сигарету от сигареты, и небрежно стряхивать пепел в грязный стакан, и тупо смотреть на пожелтевшую раковину, и ни о чем не думать.
Это хорошо – ни о чем не думать.
За окном – едва различимые перелески, тайные и заколдованные; лишь смутные отблески скользят по ним, словно заговаривая от беды. От беды ли?
Пытаюсь поймать далекие огоньки – но только-только протяну руку, как они исчезают, словно никогда и не существовали. Откуда взяться далеким огням среди вековой тайги? – разве что на полустанке, где поезд обычно притормаживает, или останавливается совсем и надолго – пока не прогрохочет встречный.
Дикой страстью веет от этих лесов. И чем-то древним, каторжным. Никогда не был на каторге… Изучаю маршрут…
Смотрю на часы и одновременно на расписание – и уже не могу разобрать: где цифры, а где буквы. Скоро станция, и нужно будить пассажиров. Хотя, зачем? Пусть едут со мной на край света.
Маленький старичок в сером пиджаке и коричневых брюках заглядывает ко мне:
«Скоро, сынок, приедем?»
«С получаса еще».
«Я у тебя водички попью?»
Достаю из вагонного шкафчика чистый стакан и протягиваю ему.
«Ладно хоть вода есть… и бесплатно».
«Скоро она только нам и останется».
Он грустно улыбается, возвращает мне стакан и идет в вагон собирать вещи.
Старики всегда заранее собирают вещи…
Я начинаю думать о том, что все плохо и безысходно; и что уже вряд ли удастся спасти эту страну, так глупо распорядившуюся своим существованием…
…Я мог бы не быть одиноким.
А просто: остаться с кем-нибудь навсегда, и не мотаться по белу свету в ржавом грохочущем вагоне, и не выискивать «зайцев», и не выскакивать в тамбур на каждой станции, и не перебирать проездные билеты, и не бриться по утрам на ходу, качаясь и придерживаясь рукой за желтую трубу.
Я многого бы не хотел, но разве меня кто-нибудь спрашивает о том; и не я ли сам воспел вагонные защелки, флажки и фонари?..
И у меня достаточно времени, чтобы думать о своей жизни? И во мне достаточно сентиментальности, чтобы пожалеть себя. Но я не хочу… жалеть.
Зато сон начинает осторожно подкрадываться ко мне, и я предпринимаю чистку раковины, смахиваю мусор и пыль с рабочего и чайного столиков, беру в руки веник… и вот уже похож на переросшего, но до сих пор маленького принца, который заботливо обхаживает свою планету.
Но у меня нет такой планеты. Точно так же, как у героя Сент-Экзюпери нет вагонной служебки…
Из всех пассажиров ночью у меня выходят лишь двое, и слава богу не на разных станциях, – этот старик и пожилая дама, должно быть, местная бухгалтерша или продавщица. Едва заметив огни, они осторожно, боясь разбудить кого-либо, вышли в тамбур.
Я знаю, что на этой маленькой станции мы будем стоять целых полтора часа – среди ночи, среди жуткой тишины, изредка поглядывая то на часы, то на большой красный глаз светофора у выходной стрелки. И будет прохладно и спокойно – будет много воздуха, много свободы, и не составит большого труда задохнуться в ней; и я в страхе отшатнусь к деревянному забору, и закурю, и буду смотреть, как сизый дым цепляется то за серые ветки яблони, то за черный бархат небосвода.
И не перебьет табак усладительного запаха диких яблонь!..
Я чему-то безнадежно радуюсь: не то ласковому дыханью пустоты, которая вдруг оказалась способной на вздох; не то доброй успокоенности своей, что принесла с собой тихую музыку, появившуюся невесть откуда – с Индии или с Китая…
Может быть и вправду, музыка не нуждается в инструментах и нотах. Она просто существует или не существует.
Все, что вокруг, – музыка.
И мне кажется странным свое бытие – сплошная цепь неведомых чудачеств и невезений – бесцелостное бытие, существование от станции к станции, от восхищения до разочарования. Наверное, это у всех так. Смешные мирки окружают нас, а смешные оттого, что мы их не понимаем, что все наши мысли одномерны и жизнь наша – плоскость.
Но все вещи разговаривают между собой, я знаю. И люди тоже разговаривают.
Вот из вагона вылез местный нефтяник, почетный отец семейства – они у меня едут в последней плацкарте – он в футболке и спортивных штанах.
«Душно».
Я ему ничего не отвечаю.
«Что-то долго стоим здесь…»
«К утру отправимся…»
Я шучу.
«Студенты?»
«Да».
«И каждое лето так?»
«Каждое лето».
О чем говорить? – не знаю.
Я отправляюсь вдоль вагона, со знанием дела проверяя буксы…
Такое ощущение, словно я брожу по тому свету, и название станции, должно быть, – Элизиум. Меня перевез Харон на тот берег.
И странно, что там все, как здесь: и слепые окошки пристанционных домиков, и трухлявый забор, и лоснящаяся под светом фонаря трава; и поезд… главное: поезд, мертвый, черно-зеленый, с бледным ночником по салону…
Стук-стук…
