Наследник

Распахиваю дверцу в ночь, пахнущую бензином и пылью. Кравцевич что-то обескураженно кричит вслед, но никакого Кравцевича уже нет в значимом для меня мире. Мир и без того слишком плотно забит лишним, ненужным хламом: какие-то машины, какие-то люди, масса мельтешащих людей, вооруженных, преграждающих путь. Бесполезно спрашивать их о чем-либо – говорить они не умеют, а тем более мыслить, у них гораздо более простая функция. Прожекторы и автомобильные фары светят беспорядочно, такой свет не побеждает, а лишь пластает и запутывает тьму. И в этом хаосе, оглушительном и почти безвоздушном, я отчаянно ищу человека, бывшего еще вчера моим недостойным соперником и допустимой жертвой, а теперь превратившегося в последнюю надежду.

Кажется, я его вижу. Да!!! Дима стоит возле машины, рядом с ним двое почти такого же роста, в черном – конвой?! – и открывается дверца, и его подталкивают, и сейчас увезут. В бродячий луч попадает удивленная физиономия из телевизора, почти неузнаваемая в кровоподтеках и ссадинах. Вдруг становится разительно видно, как он похож на своего деда – одно лицо.

По дуге, за спинами сомкнувшего щиты оцепления, где царит хаос, разброд и шатание, мне до него не добраться, не добежать. Только напрямик, только если срезать кусок пустого пространства перед воротами, в параллельных и перекрестных полосах блуждающего света.

Иначе никак.

Толкаю под локоть ближайшего бойца со щитом. Тот оборачивается смотрит изумленно: кому понадобилось проходить через оцепление с той стороны? Соображать быстро он не умеет, как, впрочем, и думать вообще.

Прорываюсь.

Бегу.

Успеваю услышать неопасный сухой перестук.

* * *

По черному небу, усеянному яркими звездами, бегут трещины, словно по надбитой яичной скорлупе. Набирают формы, наполняются чем-то огненно-красным, цвета вулканической лавы, эта субстанция переливается через края и течет вниз вязкими тяжелыми каплями. Все расползается, рушится, и уже навсегда. Некому удержать, скрепить, склеить осколки, вернуть как было.

А я могу только смотреть на это с бессилием, иронией и легкой досадой. Я знаю теперь все. О деноминации, каковая успешно отменит лишние нули, но все равно ничего не спасет. О том, как совсем скоро пошатнется валюта, в которую безоговорочно верил весь мир – и миру станет не во что больше верить. Я знаю экзотическое слово «дефолт», что завтра сделается общеупотребительным, как туалетная бумага.

Знаю, как Европа, стремясь создать автономную платформу мироздания, нарисует себе красивые, но не внушающие и малой толики прежнего доверия купюры. Как наши соотечественники, будто малые дети, подсядут на экстремальные качели, переводя свои жалкие сбережения из долларов в евро и обратно, не оставляя ни единого шанса национальной валюте и стране. А тем временем Америка, источник анемичной зеленой крови мировой экономики, исподволь начнет отменять купюры вообще, уводя все большие денежные массы в виртуальную реальность, в мир абстрактных цифр на мониторе и уродливых пластиковых карт. И там с деньгами уже можно будет делать все, что угодно, опираясь лишь на условный договор между людьми – а любой договор рано или поздно будет нарушен. И разразится новый кризис, и спасения не будет никому: уж я-то знаю, я все знаю теперь, глядя в расколотое небо над головой. А если кто и выплывет, удержится, выживет на пределе сил – не надеетесь же вы, правда, что это в последний раз?..

Полнеба закрывает лицо девушки, черное, со звездно блестящими распахнутыми глазами. Я вспоминаю, где ее видел, но и это уже неважно. Ее любовь тоже никого не спасет, как не спасла моя.

В небе разверзается бездна, и раскаленная лава низвергается вниз сплошным огненным потоком.

* * *

– Завещание? – удивленно переспросил Дима. – Не было никакого завещания. Моя бабушка, Цецилия Андреевна Протопопова, жива и здорова, слава Богу, и согласно действующему законодательству, покойному деду наследовала она. Можете сделать запрос вашим заграничным коллегам. …А вы всегда светите людям в лицо этой штукой?

– Не нравится? – хмуро бросил генерал, квадратный силуэт против света.

– Нет, почему… Наоборот, очень зрелищно. Стильно. Это комната для допросов или ваш личный кабинет?

– Здесь мы задаем вопросы, – угрожающе, с ударением на «мы», тоже очень стильно сказал генерал.

Диму Протопопова продержат семьдесят два часа для выяснения личности, над чем будет потешаться вся КПЗ, набитая под завязку фанатами пятничных «Городов». Кое-кого неосмотрительно выпустят оттуда в тот же день, и к обеду о задержании самого Протопопова будет кричать вся оппозиционная, желтая и прочая пресса. Генералу Кравцевичу ради чести мундира придется выбирать выражения и средства, и Диму даже почти не побьют.

Он выйдет на свободу героем с настоящей журналистской биографией, а через пару месяцев запустится с новым проектом реалити-шоу «В застенках». На который соберет в полном составе ту же команду, от юной секретарши Лили и старой лошади Эллы до верного водилы Шамиля. Врагов и завистников у него отнюдь не поубавится, но в профессиональных кругах работать с Димой Протопоповым сделается показателем крутизны и счастья, несмотря на то, что с годами он станет все больше материться, все неохотнее давать в долг и все чаще терять спонсора накануне расчета с группой.

Но кто верит в постоянство спонсоров и честность расчетов, да и вообще хоть в какую-то стабильность того, что касается денег, – в этой стране?

* * *

– То есть?! – звенящим шепотом выговорила Таня. – Как это?!.. Где?!!

– Они были… здесь были, точно, в тайнике. Я все закрыл!!!.. перед тем, как мы с Димой… Кажется, – пролетепал ее бывший жених.

Диван в его спальне стоял косо, не примыкая к стене, и наивный тайничок зиял наружу раскрытой пустой дыркой. И было совершенно ясно, что это навсегда, с концами, что поделать ничего нельзя, что остается только в который раз бессильно смотреть – как в лицо простертого на асфальте незнакомого пожилого человека с расколотым небом в глазах.

Таня залепила бывшему жениху пощечину, хлопнула дверью, вложив в эти бессмысленные жесты всю мощь своего отчаяния, и сбежала по лестнице вниз, дробно стуча каблучками.

На следующий день она встретит в городе симпатичного Антона, и он проходит у нее в женихах месяца два с половиной, пока не вернется бесславно в свои Верхние или Нижние Опишни. А Таня назло врагам закрутит служебный роман и на удивление друзьям счастливо выйдет замуж – за репортера Киру, редактора отдела сенсаций и расследований. По ее настоянию жених пригласит на свадьбу бывшего однокурсника Диму Протопопова, но у того найдутся на этот вечер более важные дела.

В нулевые Кирилл станет известным писателем, открытием нового века, надеждой и нервом нашей литературы, получит кучу литературных премий и честно потратит толстые пачки американских дензнаков на семью – а куда бы он делся?

* * *

Артем сидел на диване, стиснув руками виски и слушая удаляющийся перестук, и думал о том, что с него хватит. Что мама была права, и отец был прав, и вообще – он уже по рождению принадлежит к касте людей, которые правы всегда. И, кстати, давно пора поставить на квартиру бронированную дверь с хорошей сигнализацией.

Мы не станем называть фамилии Артема и оценивать состояние его швейцарских и прочих банковских счетов на сегодняшний день. Этим регулярно занимается за нас деловая и желтая пресса.

И последнее

Я осторожен, а потому пережил их всех. И еще многих переживу.

Иногда мне кажется, что я, Вацлав Тронский, и вовсе бессмертен. Так нужно мирозданию, и я ничего не могу – даже если б хотел – предложить взамен.

Медленно листаю страницы. Тончайший, невидимый пластик, сквозь который, кажется, можно прощупать кончиками пальцев шероховатость гербовой бумаги. Но я не отвлекаюсь на очевидную бессмыслицу. Это просто смотр, ежедневный ритуал, призванный убедить мир в его временной незыблемости, выровнять на сегодня его пошатнувшуюся за ночь платформу. И не больше.

Я презираю их, никчемные листки резаной бумаги, пережившие своих создателей и зыбкий договор о собственной ценности. Я прекрасно понимаю, что даже их нынешняя, совсем уж эфемерная и умозрительная ценность – бесценность – коллекционных экспонатов, каковой они вынуждены теперь довольствоваться, всецело в моих руках. Я, знаменитый старик Тронский, обладатель самой полной и совершенной коллекции в мире, могу единолично назначить какие-то боны драгоценными, а другие низвести в пыль. Иногда, развлечения ради, я так и делаю. У меня есть чувство юмора и напрочь отсутствует какое-либо благоговение к этим бросовым старым бумажкам в альбомах.

Тех, других, чьи амбиции были заоблачны, а силы слабы, тех, кто вереницей прошел передо мной за последние, не будем уточнять сколько лет, кто всерьез считал себя хранителями мироздания, – всех их погубила любовь. Любовь к деньгам; и бессмысленно придавать этому банальнейшему словосочетанию какой-либо высокий смысл. Я презираю их, своих нестойких солдат, пушечное мясо моей армии, ничуть не меньше, чем экспонаты наших коллекций, ценность которых мы придумываем сами.

Но мир пока стоит, и слава Богу.

Трель дверного звонка. И еще, и еще раз. По утрам меня не смеет беспокоить никто, об этом давно осведомлены и соседи, и работники ЖЕКа, и медсестра с ее уколами инсулина, и почтальонша, приносящая мою жалкую пенсию. Весь обитаемый мир в курсе, что до десяти ноль-ноль Вацлава Казимировича Тронского нет дома ни для кого.

Я удивлен. Именно поэтому встаю, опираясь на подлокотник, нащупываю домашние тапочки и, шаркая, выхожу в прихожую. Отпираю поочередно все четыре замка, расщелкиваю шпингалет и распахиваю дверь, не поинтересовавшись, кто там, – давно, еще с тридцать седьмого, презираю и подобные вопросы, и дверные глазки.

Молодого человека, мнущегося на пороге, я точно вижу впервые.

– Здрасьте, – бормочет он.

– Что вам угодно?

– Я к вам, – заявляет с нагловатой ухмылкой. – У меня для вас есть кое-что. Мне сказали, вы интересуетесь.

Лезет в сумку, висящую на плече. Идентифицировав его как «представителя канадской компании» (с этой новой паразитической породой людишек бессмысленно вступать в какой-либо диалог), я готов без единого слова захлопнуть дверь. Но он двигается быстрее, он успевает расстегнуть молнию на сумке и показать, что у него там внутри.

А я – увидеть.

– Проходите.

В прихожей он называет себя: то ли смешная фамилия, то ли кличка, она мгновенно вылетает у меня из головы. Юноша сомнительной наружности, при других обстоятельствах я ни за что не пустил бы такого в дом. Но предмет для разговора действительно есть, и он перевешивает всякий риск.

Сажусь в кресло и требовательно протягиваю руку. Он кивает и дает посмотреть – одну-единственную банкноту, вытянув ее из пачки за уголок, нарушив девственное прессовое состояние, варвар, вандал, идиот!..