Наследник

– Я же говорила, что отойдет. Давай сюда, пришью за десять минут. Могу за восемь.

За десять меня вполне устраивало.

– А ничего, что они разного цвета? Может быть, второй тоже намазать?

Маринка помотала головой. В зубах у нее уже откуда-то взялось сапожное шило:

– М-м-не получится. Это ж пока краска высохнет, а потом еще мазут… опоздаешь. Скажешь, что такая мода. В Париже небось все так носят.

Я не знала, что носят в Париже. И до сих пор не очень переживала на эту тему, а теперь, как назло, заволновалась. Может, ну их, эти ботинки, а надеть босоножки-лодочки на каблуках и не мучиться? Надо посоветоваться со Стивом. Никто лучше него не разбирается в моде.

Вот кого мне сегодня не хватало. Стива! Конечно, он довольно часто просыпает завтрак, а по праздникам и обед. Если так, то плохо. Стива за десять – уже восемь – минут никак не разбудишь.

Мимо пробегала Данка. Как раз в направлении высотной кучи нашей обуви сбоку от дверей. Очень хотелось, чтоб она начала там рыться в поисках ботинок малого уже после моего ухода, поэтому я ее тормознула:

– Данка, где Стив?

– А ты не знаешь? – ответила Маринка, ловко орудуя шилом. – У него личная трагедия. Андрей его бросил и улетел в Париж. Слушай, Жанка, тоже в Париж, надо же!

– Париж – большой город, – ответила я; кажется, без достаточной твердости в голосе. – Очень большой.

Наверное, надо пояснить. Когда Андрей бросает Стива, Стив не смиряется с этим с первого раза. Ему непременно нужно разыскать Андрея (что у него всегда получается!), упасть ему в ноги, поклясться в вечной любви и преданности и т. п. Кстати, до сих пор Андрей велся. И, назло всем нам, соглашался вернуться.

А я-то думала – Париж. Думала, развеюсь и отдохну.

– Держи.

Я обула ботинки, полюбовалась сверху своими ногами и осталась довольна. Маринка сунула пальцы в розетку: устала. Надо будет привезти ей из Парижа что-нибудь симпатичное. Если Стив с Андреем не устроят мне там такую веселую жизнь, что я обо всем напрочь забуду. Они могут. В Париже все наши просто с цепи срываются, честное слово. И если, конечно, вернусь.

Из Парижа мало кто возвращается.

Лоточницы выползли в коридор и по очереди обхохотали мою обувь, прическу и земляничный сок, сочащийся из сумочки. Я разозлилась и высыпала ингредиенты на пол: пусть сами и убирают. Хотя на лоточниц грех сердиться, они по жизни безъязыкие и безобидные. И вообще, забыла, сегодня же дежурит Ната…

С кухни донесся визг Данкиного малого, а затем выполз его новый динозавр, на этот раз почти как живой. Сейчас они пойдут его выгуливать, а перед этим, конечно, найдут ботинок в мазуте.

Пора.

– Всем счастливо! – объявила я.

– Привет Парижу, – отозвалась, потрескивая, Маринка.

– Привет Парижу, – бросила на бегу Данка, пытаясь отрезать динозавру путь в спальню.

– Привет Парижу, – тихо сказала Ната, протягивая мне сложенный уголком листок бумаги. Стихи, наверное. Она никогда не читает их вслух, стесняется.

Лоточницы промычали неразборчиво. Но можно было догадаться.

Они все надо мной издевались.

* * *

На завтрак снова была овсянка.

Я снова решил возмутиться – который год уже, каждое утро, сколько можно! – снова представил себе, какую безобразную сцену закатит Элла, и снова промолчал. Стасик противно канючил, что вообще есть не хочет и не будет. У моего сына более сильный характер, чем у меня. Это правильно. Возможно, так, от поколения к поколению, цивилизация когда-нибудь все же придет к прогрессу.

– Не будешь слушаться – отдам тебя в коммуну, – привычно пригрозила Элла.

Стасик сдался и с отвращением воткнул ложку в вязкую слизь. Я вздохнул. Все время подсознательно жду момента, когда угроза не подействует. Малодушно, знаю. Но я верю в прогресс.

А если разобраться, овсянка – вкусная и, главное, здоровая пища.

– На обратном пути купишь стиральный порошок, – сказала Элла. Мне. Чтоб я не сомневался, уточнила: – Коля.

– Хорошо.

В следующую секунду я постиг, что поторопился. Проглотил мерзкий овсяный ком, собираясь с силами: Элла сейчас мне устроит. Она уже забыла, что я еще неделю назад спрашивал у нее разрешения, и она его дала. Элла всегда забывает. Ее можно понять: хозяйство, сын, общественная нагрузка в комитете – все на ней. А тут еще я со своими пробле…

– И сходишь к семи на родительское собрание.

– Я…

Подавился и успел услышать миг тишины. Тоскливый, как воздух перед грозой.

И громыхнуло:

– Что ты там еще придумал? Какие могут быть «я», если речь идет о ребенке?! В школе, наверное, думают, что мальчик вообще растет без отца! Да так оно и есть, отсюда и успеваемость, и поведение, и классная руководительница уже намекала, что твоему сыну место в коммуне!!! Я мать, я все отдаю ребенку, я всем пожертвовала ради него, но мальчику необходимо мужское воспитание, а откуда оно возьмется, если…

Я не люблю шум. Нет, не так: я физически не терплю шума. За каким-то пределом децибелл – весьма средненьком для моей жены – на меня накатывает тошнота и дикая головная боль. Наверное, это аномалия. Возможно, мне самому место в коммуне.

Попытался отключиться. Подумать о далеком и приятном. О Париже.

До самолета оставалось три часа. Правда, меня это уже не касалось.

Стасик смотрел на меня поверх полупустой – и как ему удалось? – тарелки. Чего в его взгляде было больше: сочувствия, солидарности или презрения, – я не уловил. Стасик точно помнил про Париж. Я обещал ему привезти оттуда действующую модель космического корабля. Говорят, в Париже они продаются. И – понятно, почему – вправду действуют.

Голова раскалывалась. Элла не унималась. Она уже перешла к воспоминаниям о нашем с ней фатальном знакомстве. Где-то она права.

– Мне пора в школу, – бросил Стасик, сползая с табуретки.

Отодвинул недоеденную овсянку и косо глянул на меня: теперь уж точно с презрением. Если б я сомневался, то, наверное, промолчал бы.

– Элла…

– Что Элла?! Да если б я тогда сразу, как только ты посмел, интеллигент недоделанный, коммунист…

Выпрямился. Глотнул воздуха:

– У меня междугородний симпозиум в Париже. Я тебе говорил. Самолет через… два часа сорок пять минут. А еще регистрация.