Финал новогодней пьесы

…Ничего, – раздельно проговорила про себя Марша, – в следующий раз у меня получится. Обязательно получится.

Она снова взглянула на часы. Восемь сорок пять.

Это начинало беспокоить. Если Франсис знал, что задержится так надолго, почему не перезвонил? Марша все время была дома, сначала в маленькой комнате, около самого телефона, потом на кухне, но оттуда тоже хорошо слышно звонок. Муж не звонил, это точно. Хотя там, на работе, у него, разумеется, нет времени ежесекундно помнить о жене. Франсис, конечно, предпочел побыстрее закончить со сверхурочными делами, а не отвлекаться на звонки. И будет дома с минуты на минуту.

Без пяти девять.

Марша взяла с журнального столика начатый вчера вечером детектив – на редкость тупой, но надо же как-то отвлечься. Франсис сейчас придет. С ним ничего не могло случиться, ни-че-го!..

Десять минут десятого.

На улице гололед, она сама поскользнулась утром на крыльце. Франсис за рулем, он не очень хорошо водит, он устал, он недавно жаловался на глаза…

Четверть десятого.

Вот сейчас зазвонит телефон. Незнакомый голос, скорее всего женский, в таких случаях звонят всегда женщины… «Квартира Франсиса Брассена? – Да, но его нет дома. Это его жена, вы хотели бы что-то передать?… – Госпожа Брассен, срочно приезжайте в такую-то клинику, слышите, госпожа Брассен, срочно!»

Если он еще жив.

Двадцать минут.

Грянул звонок, и Марша бросилась к телефону, споткнулась, ударилась бедром об угол тумбочки, снова споткнулась, зачем-то вернулась за тапочками, не смогла просунуть в них ноги… Подбежала, положила пальцы на трубку и целых два звонка не решалась ее поднять…

– Алло.

– Привет, Марша, это Люси. У меня потрясающие новости, ты сейчас упадешь…

Марша бессильно опустилась в кресло. Несколько раз автоматически, невпопад сказала «да». Отыскала взглядом стенные часы.

Почти половина.

На том конце провода Люси щебетала о чем-то, совершенно неразборчиво, будто на чужом языке. Франсис. Надо уже начинать обзванивать больницы. Сначала больницы…

И вдруг из прихожей послышалось негромкое лязганье ключей.

Щелкнул замок.

Зажегся свет.

– Я перезвоню тебе! – ликующим голосом крикнула Марша. Брошенная трубка не попала на телефон, но это уже не имело никакого значения…

Марша уткнулась лицом в заснеженную, морозную куртку Франсиса. Все хорошо, мир остался на месте, жизнь продолжается, муж вернулся с работы домой. Всего лишь. Он наклонился к ней, и недавно отпущенные усы щекотнули ей губы.

– Ну как ты, моя журналисточка?

Марша отступила к стене и уперла руки в округлые бока.

– Где ты шляешься, муж? Мясо остыло, жена соскучилась. Я уже думала, что ты загулял с какой-нибудь барышней…

Брови Франсиса взъехали вверх.

– Я?! Никогда в жизни! Хотя, не спорю, варианты были… Так, где мое холодное мясо?

…В одиннадцать Франсис выключил телевизор, пощекотал жену усами и отправился в душ. Марша постелила постель, погасила свет, оставив ночник под красным абажуром, и подошла к окну.

Шел снег, крупный, густой и почти горизонтальный. Марша представила себя там, внизу, внутри этой мягкой метели. То есть, не себя – другого человека, который идет по улице и, задрав голову, видит за сплошными снежинками темный прямоугольник огромного дома, усеянный крошечными квадратиками светящихся окон. Тот человек, конечно, не обратит внимания на тусклое, красноватое, затерянное где-то посередине маленькое-маленькое окно.

За которым прячется маленькое-маленькое хрупкое счастье.

Глава II

– Брысь, – с легким отвращением бросил Филип Фальски.

Неприятно, когда к только что выбравшейся из перчатки руке прикасается гладкий блестящий металл. Неприятно, когда этот металл теплее руки, – насекомообразное сооружение из тонких блестящих планок.

И вообще, неприятно.

Черт бы побрал Ала и все его мальчишеские штучки.

– Фу, Диез! Ко мне!

Голос хозяина донесся чуть ли не с другого конца улицы. Филип никогда и не пытался понять причин, побудивших одинокого мужчину на первые же заработанные им большие деньги – с чьей помощью заработанные, это отдельный разговор, – приобрести эти безразмерные апартаменты в особняке позапрошлого века. Стены поднимались вверх метров на шесть, а комнат было восемь или девять, – может быть, и больше, – каждая площадью с небольшой танцевальный зал. Впрочем, мебель, насколько Филипу было известно, имелась только в прихожей, спальне и рабочем кабинете, что значительно облегчало работу двум барышням, которые поддерживали чистоту в этой холостяцкой квартирке. Филип не раз сталкивался с ними, – одна была совсем молоденькая, а другая, брюнетка, выглядела лет на тридцать пять, – и был уверен, что Ал спит с обеими. Что, разумеется, черт возьми, разумеется, было его личным делом.

Однако «Жизнь и мечта» – общее дело. Res publika, как сказали бы в Древнем Риме. На вчерашней пресс-конференции, а в особенности на последующих переговорах с директором театра Фальски чувствовал себя гладиатором на арене. Даже эта пигалица, не то Бетти, не то Пегги, директорская секретарша, влезла в разговор и невиннейшим голоском сообщила, что и ей было бы «страх как интересно» почитать новую пьесу. Само собой, девчонку заранее проинструктировали проявить это, прямо скажем, неуместное любопытство. То есть, земля уже начинала потихоньку тлеть под ногами.

Конечно, он не в первый раз заключал договор на постановку еще не написанной вещи. Главное – перетасовать будущих партнеров так, чтобы каждый считал недостаточно информированным только себя и, соответственно, боялся в этом признаться. Чтобы исполнитель главной роли был уверен, что режиссер уже читал пьесу и потому пригласил именно его, – кого же еще? – а режиссер, слушая разглагольствования звезды о новом образе, молча комплексовал, что какому-то актеру дали текст раньше, чем ему самому. И так далее, и так далее. Администрация же, как правило, и не стремилась ознакомиться с творческой стороной проекта, им хватало громких имен.

Но так далеко, как на этот раз, – с назначением даты премьеры, билетами и пресс-конференцией, – не заходило еще никогда.

Общее дело, как же. Вчера за всех отдувался он один.

– Фил, ну где ты там, проходи! – крикнул Альберт из глубин квартиры.

Филип отряхнул снег с бобровой шапки и повесил ее на разлапистый лосиный рог. Рогами была утыкана вся длинная прихожая: оленьими, буйволиными, антилопьими, Бог весть чьими. Еще одно мальчишество Ала. Он завел коллекцию лет десять назад, еще в своей старой чердачной комнатушке. Они тогда удачно обыграли этот момент в пьесе «Мой милый муж» – спектакль давно сошел со сцены, но тогда это был их первый настоящий успех. А шуточки гостей Ала по поводу рогов не иссякали до сих пор, доставляя ему колоссальное удовольствие.

Филип миновал две смежные комнаты, абсолютно пустые – огромные коробки, ожидающие, когда хозяин соизволит чем-нибудь их заполнить. До блеска натертый паркет и пыльная лепнина потолка, куда не так-то просто добираться уборщицам.

Альберт Сон сидел в кресле у камина, вытянув параллельно огню безразмерные ноги. Между потертыми джинсами и синими носками открывалось сантиметра три белой кожи, густо поросшей рыжими курчавыми волосами. Большой палец левой ноги выглядывал в дырку носка. Клетчатый свитер Ала с растянутым верхом тоже зиял прорехами минимум в двух местах, а лопатообразная рука драматурга лежала на блестящем нотном пюпитре.

Вернее, это пюпитр боязливо жался к хозяйской руке, чуть скосив набок тонкую металлическую перекладинку для нот.

– Убери его, – попросил Филип.

– Ты становишься занудой, Фил, – безмятежно сообщил Альберт. – Хуже Шведа.

Но поднял-таки руку и протяжно свистнул.

– На место, Диез!