Падение в небо

– Не замёрзла? – доктор нарочно игнорирует мой недружелюбный тон. Привык уже каждый раз натыкаться на холодный взгляд. Вот только холод снаружи его по-прежнему смущает. Он спокойно продолжает: – Пора вернуться в палату.

– Возвращайтесь, – бесстрастно отвечаю ему, не открывая глаз.

Он хмурится. В мыслях представляет, как хватает меня за локоть и тащит в палату, но возвращает своему голосу беспечность:

– О чём мы договаривались вчера? – надавливает на мою совесть.

Я недовольно фыркаю, понимая, что он не оставит меня в покое.

– Я не перечу вам, а вы позволяете мне читать, – пожимаю плечами, закатывая глаза, и поднимаюсь со скамьи. Медленными шажками возвращаюсь в свою серую, такую же, как глаза доктора, палату, чтобы лицезреть там белый потолок или ту самую разноцветную вазу на комоде возле окна, задёрнутого плотными пыльными занавесками.

Доктор следует за мной по пятам. Сейчас я благодарна ему хотя бы за то, что он молчит, пусть приглушить его мысли мне не под силу. Я устала от его постоянных рекомендаций и наставлений: так будет лучше, это ещё рано, от чтения устанут глаза, тебе полезен сон, нужно восстановить силы… Оказывается, двух месяцев достаточно, чтобы отвыкнуть от заботы. Обо мне всегда заботился муж, а я ещё до конца не осознала, что его больше нет в моей жизни.

Свежий воздух больничного парка сменился запахом лекарств и болезни. Душевной болезни, которой тоже был присущ свой аромат. Даже когда я покину эти белые стены, он всё равно будет витать где-то рядом, как напоминание о том, что моя душа не в порядке и ей никогда полностью не восстановиться после всего, что пришлось пережить телу.

Доктор проводил меня прямо до кровати – чтобы убедиться, что я не вернусь в больничный парк, как только он оставит меня одну.

– Приляг, – поправляет плед на моих ногах.

Я вздрагиваю от этого действия, потому что так всегда делал муж. Антон Константинович тоже думает об этом, поэтому резко убирает руки и прячет в карманы халата, смущённо улыбаясь. Мысленно подбирает извинения.

– Всё хорошо, – опережаю его слова. – Я в порядке.

Он кивает и пятиться к выходу.

– Я могу почитать? – шепчу я. Голос дрожит, но мне удаётся не показывать это. Наверное, разрыдаться перед доктором, и даже когда останусь одна, я не смогу. Потому что слёзы, как и кровь, вытекли из моего тела сквозь те самые трещины. Но вот сорваться на эмоции – это запросто. Например, разбить ту вазу на комоде, запустив её в дверь, или сорвать пыльные занавески с окна. А потом упасть на колени в бессилии и выдавить из себя накопившиеся слёзы. Как будто им не хватает давления, чтобы вылиться из моего тела. Но я знаю, что однажды плотину, сдерживающую их, сорвёт, и они хлынут по моим щекам водопадом.

– Какую книгу подать? – перебивает мои мысли Антон Константинович, виновато улыбаясь. Он убирает за ухо выпавшую на глаза прядь и отходит к полке, где одиноко лежит томик стихов Уильяма Блейка, который я так и не вернула в больничную библиотеку, но и ни разу не открыла.

– Я сама возьму, – останавливаю его, – на это у меня хватит сил.

– Ладно, – пожимает плечами он. – Только не перенапрягай глаза. Как почувствуешь усталость – поспи.

Молча киваю в ответ. Ещё одно наставление – и я сорвусь. Сжимаю руки в кулаки вместе с простынёй подо мной.

Антон Константинович закрывает дверь с обратной стороны и наконец-то оставляет меня одну.

Как только мысли доктора отдаляются на безопасное расстояние, с которого становятся мне не слышны, я достаю из-под подушки книгу по эзотерике. Пусть лучше он думает, что я до дыр зачитала сборник стихов Блейка, чем знает, что на самом деле читаю.

Эту потрёпанную книжку без обложки мне удалось обменять на свою двухдневную дозу снотворного. Не знаю, каким образом девушка из палаты напротив достала книгу, но таблетки она отработала с лихвой. Я их всё равно никогда не пила, а раздавливала под ножкой кровати и высыпала порошок во всю ту же разноцветную вазу возле окна. Возможно, именно по этой причине цветы – некогда любимые мною пионы – которые приносила мама, сонно склоняли свои бутоны. Но даже свежая вода не придала бы им сил, потому что свет едва проникал сквозь плотные пыльные занавески.

Пришлось жертвовать… либо цветы, либо моё сознание. Которому не стало бы лучше от снотворного и успокоительного в тех дозах, которые тут выдавали мне.

Я вышла из комы двадцать дней назад. На сороковой день после аварии, в которой погибли мои муж и сын. Два месяца назад я потеряла свой смысл жизни – вместо бьющегося от переполняющей любви у меня было разодранное в клочья сердце, которое кровоточило каждый раз, когда перед глазами появлялся образ мужа, а потом его лицо расплывалось и трансформировалось в лицо сына.

Мне нужно пережить эту потерю, принять её последствия – они станут моим наказанием, которое как шлейф тянулось за мной каждую реинкарнацию.

Я проснулась после комы, а вместе со мной пробудились воспоминания всех прошлых жизней, которых у меня было три. Каждые сто лет я возвращалась человеком. Потому что во Вселенной всё взаимосвязано и закономерно: мы отвечаем не за грехи наших предков, а за собственные ошибки, которые как стержень проходят сквозь каждое перевоплощение души, что каждый раз возрождается, как феникс из пепла. А потом снова сама себя сжигает.

Я вспомнила, за какие ошибки наказана. Три полных жизни мне понадобилось, чтобы всё осознать, и только в четвёртый раз я была готова всё исправить.

Зо?и

Греция, Я?нина. 1826 год

Глава 1. Заточение

Восстанавливать душу, которая разбилась и разлетелась по Вселенной неисчисляемым количеством осколков, сложно только в самую первую реинкарнацию. Потому что душа не знает, ни что её ждёт, ни как собирать себя, ни где искать свои разлетевшиеся части. Она потеряна, ей страшно, её раны ещё не успели затянуться в шрамы, а некоторые трещины ещё кровоточат. Но в следующий раз эти осколки уже будут тянуться друг к другу, чувствовать тот, который должен быть рядом, притягивать его.

В течение жизни складывается первоначальная картинка. Вот только она уже никогда не будет совершенной… Потому что вся в трещинах, исцарапана и испачкана. Одни детали слишком потёрты, иные выглядят как новые, а некоторые утеряны – и на их месте зияют чёрные дыры.

Одно дело – помнить каждую рану, которая появилась на душе в детстве, и совсем другое – перебирать в памяти все ушибы и шрамы, которые тянутся с других, прожитых раньше жизней.

Я вспомнила свою прошлую жизнь и увидела ту ошибку, за которую в настоящем вынуждена расплачиваться. Вся боль из прошлого разом обрушилась на мою неготовую к этому душу. Моё будущее надвигалось на меня, как тёмная бездна, медленно поглощая сознание.

Никто не мог ответить на вопросы, которые зудели внутри. Я была вынуждена молчать и наивно пытаться самостоятельно во всём разобраться и всё исправить. За эти попытки была заперта в темнице и приговорена к казни. Возможно, именно это спасение было и нужно моей истерзанной душе.

– Зои? – услышала тоненький неуверенный голосок Агаты.

Я подобралась в темноте к решётке и просунула в щель руку ладонью вверх. Агата ухватилась за неё, сжимая холодными дрожащими пальцами.

– Зои… – повторила она, облегчённо выдохнув, как будто уже не надеялась застать меня тут. Я уловила слёзы в её голосе. Она изо всех пыталась не расплакаться, но уже спустя мгновение громко всхлипывала, содрогаясь вместе с моей рукой.

– Он уже принял решение? – тихо спросила я.

– Вас повесят… – прошептала Агата и разрыдалась в голос, прижимая мою открытую ладонь к своей горячей щеке. Такие же горячие, как раскалённое железо, слёзы капали на мои пальцы, оставляя там невидимые ожоги.

– Тише, милая, не плачь, – а я улыбалась. Но моя улыбка была облегчённой: всё же лучше знать о своей судьбе, чем пребывать в неведении.

Германа настолько оскорбил мой поступок, что он уже два месяца держал меня в заточении, никак не распоряжаясь дальнейшей судьбой и не навещая. Гордый. Однажды я полюбила его за эту гордость. И я бы всё отдала, чтобы не задевать её…

– Зачем вы так безразличны к себе, Зои? – сквозь всхлипы шептала Агата, не отпуская мою руку.

– Зачем ты рискуешь навлечь на себя немилость Германа, приходя сюда? – Каждое её посещение повторяла этот вопрос, но раз за разом он оставался без ответа.

Я пыталась насильно оттолкнуть её. Была с ней холодной и чёрствой, чтобы потом она легче переживала неминуемую потерю. Но Агата успела привязаться ко мне не видимыми глазу, но крепкими нитями. А я знала не понаслышке, что лучше умирать и быть уверенным, что тебя ненавидят, потому что умирать в любви – больно. В этот раз я хотела уйти легко, ведь изменить что-либо здесь уже не могу. Я видела свою казнь во сне и знала, что Герман уже принял решение. Пусть оно далось ему с трудом: через страдания и боль, он сопротивлялся, но не мог поступить иначе.

– Мне не страшен его гнев! Я буду молить, чтобы он пощадил вас! Если вы сами не хотите этого сделать… – выкрикнула Агата.

После высказанных слов в её голове стали мелькать картинки, на что она готова пойти ради меня. Я всё видела её глазами, и моя душа разрывалась от горя, металась в моём теле, как бессонными ночами я металась по своей темнице.

С первой минуты заточения здесь я знала, что меня ждёт. Хотела подготовить к этому Агату, но она упрямо цеплялась за меня, как сейчас цеплялась за мою руку. Приходила каждый день, скорее всего, втайне от Германа. Хотя не уверена, что что-то могло проскользнуть мимо его глаз. Я знала о своей участи и пыталась настроить девушку на худший исход. Но это было бесполезно: она отказывалась принимать неизбежное.

– Я же не смогу без вас, Зои… – простонала Агата и опустилась на колени. Прижалась виском к холодной решётке, прокручивая в голове моменты нашей совместной жизни втроём, и мысленно хоронила эти воспоминания, нежно поглаживая мои пальцы.

Я вздохнула, резко выдернув ладонь из её рук. Мне тоже было больно от этих воспоминаний. Агата задержала дыхание, но сильнее вцепилась в железные прутья.

– Ты будешь единственной женой, – строго, выговаривая каждую букву, ответила я.