За гвоздями в Европу

– А во Франции читают Акунина? – спрашивает Чен французских мамзелей с удивленными и выпученными глазками от стараний понять переводчика. – Нет? Только изредка? Как же так? – сильно удивился Чен Джу. На самом деле во Франциях читали Акунина и нередко в переводе.

Бэ Акуниным менее амбициозным согражданам можно было бы гордиться и срубать с того деньги. Но не тут—то было в случае непредсказуемого, нагловато, играющего в безобидное окололитературное регби Чена.

Чен Джу, как и большинство приверженцев классического русского языка, любит и уважает Бориса. Но после проверки некоторых сочинений других авторов, представленных в самиздате, Чен Джу разобрался и определил, что большинство самиздатовцев, имевших, ввиду приличного объема написанного, права на анализ, точно так же, как и Чен Джу, носили то же самое славное акунинское клеймо.

Растиражированная в миру печать Акунина и пришлепнутая злым анализаторским роком ко лбу Чена Джу, представлялась последнему не только неоригинальным, стандартно-магазинным украшением, а ужасной шивоподобной бородавкой, которую отчего—то обожает четверть загорелого, сисястого и бедрастого человечества, полощущего семейное тряпье в прибрежных волнах Индийского океана. Кстати, для усиления запаха мусорной кучи добавим, что туда, кроме Инда, сливает свои желтые воды ещё и мутный согласно географо—исторического штампа Ганг.

Удивительный процесс, но читать самого Акунина (получать удовольствие от слога, следить за содержанием и чувствовать в нем неотпускающий внутренний стержень) интересно, а читать прочих писателей самиздата, заклейменных печатью сходства с Акуниным – не всегда.

Это говорило о полной механистичности анализатора, о неких математических и статистических закономерностях, о ритмах, выраженных в черных значках (ноты, пунктуация) на белой бумаге, а вовсе не о том впечатлении, которое можно было бы получить, проиграв эти значки—ноты на чувствительном музыкальном инструменте. Так интерес к анализатору у Чена Джу на некоторое время пропал.

***

Позже на страницах Чена Джу обосновался А. С. Пушкин: 77% попадания в сходство. Ого! Это случилось неожиданно и прозвучало льстиво.

– Ух, ты, подумал тогда Чен, и почувствовал он себя римским героем со свежесобранным лавровым венком на умной, хотя и не по—ромуловски некучерявой головенке.

Снял тогда Чен Джу Ченджу в городе Москве новый офис, на фронтоне которого написано число «1812».

Хотя походить на чопорного Пушкина внешне он не собирался (волосья не те, да и нет соответствующей родословной), но в качестве уважаемого гостя посиживать гениальному открывателю нового поэтического языка в своей аналитической приемной Чен Джу дозволял охотно. Для имиджа перед прочими искренними графоманами.

Вот и сидит Пушкин в приемной Чена, задерживается подолгу, борзеет, поглядывая на вздорную бабенку Лефтинку – секретаршу и референтшу в одном юном флаконе, взятую Ченом для красоты интерьера и прочих попутных нужд. Чаще, чем принято в таких случаях, роняет на пол платок с инициальными вензелями «А.С.». Платок тот – от Сологуба.

Вслед за тем он шарит по желто—зеленому паркету.

Потом снова цедит чаек, кусает лимонные дольки, забавляется конфетками—бараночками, прочими мутуализмами и силлогизмами, и, пристально глядя в глаза Лефтинке, подолгу облизывает свой тонкий указательный палец. Намекает на что—то африканЪский джентльмен.

А через недельки две, словно человек с луны, постучался некто огромный, и, как оказалось в двадцать первом веке, совершенно несправедливо понятым в физическом смысле, вопреки всем эталонным мелковатым и хрупким памятникам, раскиданным по площадям и скверам огромной страны, г—н Антон Павлович Чехов.

Пора тут вспомнить аналитическую живопись позднего Филонова, разлагающего мир на частицы карикатурной красоты и буйной никчемности. Это как будто бы отдельные запчасти тела, лица и внутренностей были бы каждые в отдельности образцом для любования, а составленные вместе без ума и пропорционирования являли бы собой редкого урода.

Так вот, тот самый Чехов, не разобравшись в задании, приносит с собой в аналитическую приемную Чена, результаты анализа в тонкой пробирке. Ещё приносит некий, непонятный пока читателю, задаток в пятьдесят пять процентов и говорит космическим голосом: «Здорово, брат Пушкин. Ты брат мой. Чего ты тут, брат?»

Пушкин молчит. Насупился тем, что он тут не один гений.

– А я тут три дни кино одно в повторе видел, – продолжает Чехов, – симпатичное кино, бандюганы молодые – озорники все, патриоты, самопальные поджиги, пулеметы (а Чену это все известно с измальства) – все настоящее как в жизни. Крови не видно, это, батенька вам, – не Америго Веспуччи… но впечатляет, блин мандатский. Девки плачут… жалко девок, жалко талантища такого. Ну, так я Вам советую па—а—смотреть. – Тут Чехов, непозволительно для такой величины талантища изобразил какого—то своего знакомого по общаге, страдающего заикательной болезнью.

– Билеты дорогие, безусловно, но не стоит сокрушаться. Сходите, сходите… Не п—п—п —а—а—жалеете.

– Здрасть! – перебивает его Александр Сергеевич, круто насупясь в чернозавитых бровях, – не до синематографа мне. Я тут жду, когда сейф починят. Не могут вынуть зарплату. Бардак! Представьте себе наше время. Я бы им всем тут… А тебя как занесло? Беда, какая, что ль?

Запахло дешевым спектаклем с минимумом декораций. Потолок высотою до неба. Освещён только пятачок с людьми. Герои выступают из темноты как призраки. Хоть один бы раз тренькнул настоящий трамвай и развеял бы облегающую жуть.

– Где остальное? – строго и сходу, как ловкий гибэдэдэшник, оценивший толщину задатка, спрашивает Чехова неожиданно вошедший Чен Джу. Он, только что, смывши воду в титановом с позолоченным в орнамент сортире, – что сразу же за карманом сцены, – вытирал махровым полотенчиком руки.

– Лефтина, озаботьтесь, сударыня, чистотой средств гигиены. Я вас прошу, милочка, дочь моя приблудная, кха—кхе, будьте уж так любезны. – С классиками жить, кху—кху, по—ихнему выть. Без чистоты и салфеток уже не могу. Нос воротит.

Аллергический кашель. Долгий, нудный, окаянный, как зудение комара.

Чен Джу, частенько сшибаясь и общаясь с гениями, как—то к этому классическому, длинноватому, но весьма легкому жаргону весьма быстро притерся.

Лефтина ахнула по—бабьи, застопорила каблучком вращающееся кресло, – само собой разумеется, – обшитого шагреневой кожей, – которое как карусельку раскручивал, с виду невинный, но шалун по жизни Александр Сергеевич Хоть—и—Пушкин. Потом схватила утиральник, – по—нашему полотенце, и умчалась с означенными синонимами в интимный сектор.

Антон Павлович замялся. —Это авансец, милостивый государь, первый, так сказать прикид, я потом точнее справочку дам, мне, понимаете ли, ехать надо, – тонким, беззащитным и как бы не своим голосом пытается отшутиться он.

– У меня нет детей, я хочу пережениться, свадьба намечена под Эйфелем. На втором ярусе недавно ресторан отреконструировали, но он, сударь мой, дороговат, судя по современной прессе. Стекла там шибко особые, через них при включенном электрическом освещении ночной город весь на виду. Как чудный Днипр в тихую москальскую погоду. Молодец Гоголь, настоящий молодец, и архитектуру одинаково понимает, и чтит искусство природы… Не постичь цивилизацию – все так быстро меняется. Мне не по карману будет – школу надобно достроить. Фундамент, тот сразу, как только заложили, взял и треснул в середке. А сбоку стена изогнулась дугой в сторону улицы. Пришлось признать этот капризус – физикус, изобразить выступ, но на всякий случай я подпорки поставил. Как в Стамбуле… понимаете меня? Бывали в Константинополе? Ну а в Тифлисе? Тоже нет? Как же так, батенька! А на Северном Кавказе у горцев? – Так там в точности так же. Ага. Ей—ей. Эркеры моим проектом были не предусмотрены. Вот так—то! Эка напасть… Что делать? Я знаю что делать, – кричал мне по мобиле Чернышевский. А что с этим его «Что делать» делать? Извините меня, ради бога, за тавтологию. Тавтологию с детства не жалую. Он там как—то все в общих чертах и оченно длинно. Блин, я не сумел разобраться. Сплошные метафоры и политика!

– Ну и?

– Нуи? Нуи? Вы так, кажется, выразились? Хорошее выражение, меткое очень, краткое—с. Поздравляю, – надо записать…

– Я хочу взять билет на по—езд! – заорал прежде спокойный и интеллигентный Чехов и мгновенно утих. – На поезд, понимаете! Мною не надо манкировать – люблю прямую речь, в смысле литературу… то есть правду—матку, никаких окололичностей, невнятицы, фанаберии не люблю, и, тотчас же хочу услышать такой же явственно простой ответ. Я всего лишь русский врач… И ещё постмодернист. Сейчас мне такой рецепт пишут.

Чен Джу: «Короче, денег, что ли хотите? Писатель вы наш с саквояжем доктора. Щипчики есть для зубов, а долото, зубила? Есть? Ну и вот. Извольте – вот Ваш сейф. Берите, пользуйте свой инструмент. Если откроете – берите все. В нем… Хотя лучше так, а то мне самому нужно на жизнь: сколько Вам надобно для счастья?»

Антон Павлович: «Извольте, и поймите меня правильно – о деньгах ни слова, разве что сами соблагоизволите—с. А какой у Вас, некстати, рост?»

– Сто семьдесят восемь[25 - Рост самого Антона Павловича – 186 см. Рост Чена Джу для сравнения – всего 178.], – сказал Чен Джу и подумал: «Сейчас зарплату переведет в вес или начнёт пачки складывать столбиком. Лучше бы я приврал».

– О, ja, ja, совсем неплохо—неплохо. Дас—с. Пластическая эллинская красота! Фаберлик! А колики? Нет? Удивительно. А остальное будет зависеть от вас, сударь. Я вам несколько не верю, уж извините. Так принято – не сразу всё давать. Растите, растите… тренируйтесь, пробовали читать Гоголя? Да, Вы же на него ссылались в «Живых украшениях». Есть у него вещицы. Да и у Вас перластые есть выражения. Далее посмотрим. А чаю, …чай, простите, у вас теперь чай тут как часто дают? У нас в «Стрекозе», дак в каждой странице давали».

– Мы больше по пиву, – мазохистничает Чен Джу, слегка успокоясь. – В каждой строчке только точки после буквы «Л». А в каждой точке по пузыречку. Ха—ха—ха.

Запах дешевизны в сценах увеличивается. Для этого кто—то в кулуаре открыл бутыль с концентратом соляной кислоты и веером направляет в приемные комнаты воздух.

– А у нас, так больше, исторически по чаю—с. Послушайте, коллега, – тут же замяв неприятный разговор о деньгах, продолжил Антоша Чехонте, – для надежного здоровья русского языка мы с вами…

– Об этом мы в другом месте поговорим, – грубовато, словно завуч в кабинетной учительской, перебивает Чен, и тут же меняет тон, скрашивая вырвавшуюся фразу: «Не возражаете, надеюсь? Могу подбросить Вас до Парижа с Полутуземской оказией. А? Хотите?»

– Как? Ого! Подумаю уж, коли предлагаете такое. Дайте чуток времени. Так—так. Интересненькое на горизонте дельце. И что же это за туземская такая хитрая оказия? Через Океанию в Париж вознамерились? – скрючил улыбку Антоша, маскируя исключительный заинтерес.

– В Париж, в Париж, в карете, да—с! В современной карете, под бензин, с четырьмя приводами, триста лошадей. Именно в Париж. Ну и ещё попутно в несколько стран. За гвоздями едем, вернее, один знакомый чувак едет. Так—то вот! Там, кроме вас будет ещё четверо, но место всё равно есть. Для Вас спрессуются. Или Вас спрессуют в толщину книжицы. Правда есть и другие желающие.., но из уважения к тебе, к Вам—с, простите… Там рассудительный человек нужен. Судья. Во—первых, трезвый ум, во—вторых, знаток, щупальщик вроде Вас. Подумайте, поразмышляйте, времени у Вас на раздумья ровно три месяца. Это до фига. Да! Именно до—фи—га! Очень разнообразился словарь за последние полтораста лет. Это выражение может Вам не знакомо, но очень точный момент. Хлестко и коротко. Вот так—то. Не то, что Ваши «дас—с, да вас ист дас». ЗаYбли—с, ё—пэ—рэ—сэ—тэс! Эти «эс» сильно удлиняют текст. У нас принято изъясняться короче: век информации, скоростей, понимаешь.

– Любопытно, да… выражения эти, скорость жизни иная. И гвозди мне бы лишние тоже не помешали. Прямо за гвоздями? Странная цель. В России нынче нет гвоздей?

– Таких нет! – подтвердил Пушкин, будто знал о гвоздях всё, и отвлекшись от ухаживания за Лефтинкими ручками. – Кованых да ржавых сейчас не выпускают. Разве что для разных буржуазных причуд красят под ржавчину. Даже краску такую специальную придумали, которая железо ест.

– Коррозионный раствор, – говорит умнющий Чен Джу.

– А есть ещё синие гвозди. – Это умничает Пушкин.

– А покрасил их кто? – спросила Лефтина.

– Из золота они, – коротко бросил всезнайка Пушкин. И сморкнулся.

– Интересненько, – продолжила Алефтина, – кому нужно голубое золото? Желтое—то оно красивше будет… А так и не понять.

– Алефтина, не встревай, а! – буркнул Чен, – не хватало ещё, чтобы про наши гвозди в том веке знали.