Дорога в декабре (сборник)

– Чисто, – говорю.

Едем в аэропорт, как начштаба попросил – язык не поворачивается сказать о нем «велел» или «приказал». Вася жмет педаль на полную, поворачивает на такой скорости, что меня валит к дверям. Начштаба покашливает – по кашлю слышно, что он беспокоится насчет быстрой скорости, но замечаний Васе не делает.

Вася спокойно держит тяжелые руки на руле, кажется, если он их напряжет да ухватится покрепче, то сможет руль вырвать с корнем.

В километре от аэропорта город заканчивается, трасса идет меж полей и негустой посадки. На подъезде к аэропорту стоит блокпост.

Вася гонит машину, из блокпоста выскакивает офицер, сердито машет рукой. Солдатик с грязным лицом, в грязном бушлате и в грязных сапогах лениво вскидывает автомат. Вася жмет на тормоз, машина останавливается в метре от офицера, тот, неприязненно глядя на лобовуху «козелка», в самую последнюю секунду делает шаг назад. Видимо, оттого, что не выдержал характер, отшатнулся, офицер приходит в раздражение. Подойдя со стороны начштаба, он грубо спрашивает у него документы. «Корочки», которые капитан Кашкин торопливо извлекает из внутреннего кармана «комка», в порядке.

– У нас есть способ останавливать таких вот… летунов… – говорит офицер, отдавая документы, глядя мимо Кашкина на Васю. Вася смотрит в лобовуху, чувствует взгляд, но головы не поворачивает и спокойно улыбается. Я знаю, что его добродушный вид обманчив. Скажи офицер что лишнее, Васе будет не в падлу выйти и дать ему в лицо. Хотя офицер, конечно, прав.

Солнышко распекает, я даже прикладываю руки к потеплевшей лобовухе и незаметно для себя улыбаюсь.

Вася, набравший было скорость, на подъезде к аэропорту начинает притормаживать и, увидев что-то, произносит нараспев:

– Вот так да, блядь…

Сквозь растопыренные на теплой и грязноватой лобовухе пальцы я вижу людей, лежащих на асфальте… и мне не хочется отнимать рук от стекла.

Вася резко бьет по тормозам, глушит недовольно дрогнувшую машину и выходит первый, даже не закрыв дверь. От толчка во время торможения я стукаюсь лбом о горбушку левой руки, распластанной на стекле, и, не отнимая головы, продолжаю сквозь пальцы и мутно-белесое стекло смотреть.

Боже ты мой…

На заасфальтированной площадке возле аэропорта суетятся военные и врачи.

По краю площадки ровно в ряд уложены несколько десятков тел.

Солдатики… Посмертное построение и команда «смирно» понята буквально. Только вот руки у мертвых по швам не опущены…

Как же набраться сил выйти… Может, закурить сначала? При мысли о сигаретах меня начинает тошнить. Отталкиваюсь руками от стекла. Нащупываю теплой ладонью холодную металлическую ручку двери, гну ее вниз.

Первый же лежащий с краю труп тянет ко мне корявые пальцы, я иду на эти пальцы, видя только их. Ногтей нет или пальцы так обгорели? Нет, не обгорели – руки розовые от солнца. Колечко «неделька» на безымянном. Два ногтя стоят дыбом. Куда ты, парень, хотел закопаться? За чью глотку хватался?..

Драный рукав колышется на ветру, на шее ссохшаяся корка вокруг грязной дыры. Ухо, забитое грязью, скулы, намертво запечатавшие сизые, истончившиеся от смерти губы, открытые глаза засыпаны пылью, волосы дыбом. Голова зависла над землей – как раз под затылком парня кончается асфальт, начинается травка, но на травку голова не ложится, вмерзла в плечи.

Никак не вижу мертвого целиком, ухо вижу его, пальцы со вздыбившимися ногтями, драный рукав, волосы дыбом, ширинку расстегнутую, одного сапога нет, белые пальцы ноги с катышками грязи между. Глаза боятся объять его целиком, скользят суетно.

Родной ты мой, как же тебя домой повезут?..

Где рука-то твоя вторая?..

Делаю осторожный шаг вбок, на травку, с трудом ступаю на мягкую землю и, проверив ногой ее подозрительную мягкость, переношу вторую ногу на траву, обхожу убитого. Забываю найти, высмотреть его левую руку, смотрю на следующий труп.

Рот раскрыт, и лошадиные зубы животно оскалены, будто мертвый просит кусочек сахару, готов взять его губами. Глаза будто покрыты слоем жира, подобного тому, что остается на невымытой и оставленной на ночь сковороде. Руки мертвеца вцеплены в пах, где лоскутья тельника и штанов вздыбились и затвердели ссохшейся кровью.

Третий поднял, согнув в локте, руку с дырой в ладони, в которую можно вставить палец. Лоб, в грязно-алых потеках, сморщен, смят, наверное, от ужаса, рот, как у готовящегося заплакать ребенка, раскрыт, и во рту, как пенек, стоит язык с откушенным кончиком.

Наверное, этот откушенный кончик уже затащили в свой муравейник придорожные муравьи, а парень вот лежит здесь, и куда его убили, я никак не найду.

Четвертого убили, кажется, в лоб. Лицо разворочено, словно кто-то с маху пытался разрубить его топором. Обе руки его уперты локтями в землю, и ладони, окруженные частоколом растопыренных пальцев, подставлены небу. В ладонях хранятся полные горсти неразлитой, сохлой крови.

И пятого угробили в лоб.

И шестого, с неровно отрезанными ушами, с изразцами ушных раковин, делающих мертвую, лишенную ушей голову беззащитной и странной.

Да нет, Егорушка, не в лоб они убиты… В лоб их добивали.

Скрюченный юный мальчик лежит на боку, поджав острые колени к животу. Хилый беззащитный зад его гол, штанов на мертвом нет. Кто-то, не выдержав, накидывает на худые белые бедра мертвого ветошь.

Обгоревшее лицо еще одного мертвеца смотрит спокойно. Так, наверное, смотрит в мир дерево. И нагота мертвеца спокойна, не терзает никого, не требует одежды. И недогоревшие сапоги на черном теле смотрятся будто так и должно быть. И железная бляха ремня, впечатанная в расплавившийся живот…

– Уголовное дело надо заводить! – орет полковник, проходя мимо мертвого строя. – Ах, мрази! Дембелей отправили безоружной колонной, на всех – четыре снаряженных автомата! Без прикрытия шли! Их же подставили! Их же в упор убивали пять часов! Ах, мать моя женщина!

Полковник пьян. Его уводят какие-то офицеры.

Появляется еще один полковник, трезвый.

– Какого хуя вы их тут разложили? – орет он. – Кино снимать хотите? Немедленно всех убрать!

– Восемьдесят шесть, – говорит Вася Лебедев. Он шел мне навстречу с другой стороны.

Я разворачиваюсь и иду к машине. В затылок будто вцеплены пальцы мертвого солдатика, лежащего с краю.

– Пахнет… – беспомощно говорит Скворец, так и не отошедший от «козелка».

Влезаем с Васей в машину, одновременно хлопнув дверьми.

– Вась, может, развернешь машину? – просит Скворец.

– Они колонной шли… в тот же день, когда мы с Владика возвращались, только с восточной стороны города, – говорит мне Вася, будто не слыша Скворца. – Дембеля… Их уже разоружили. Дали бэтээры в прикрытие… Снаряженные автоматы были только у офицеров… Слышал, что «полкан» говорит? Подставили, говорит. Стуканул кто-то…

– Вась, разверни машину, – еще раз просит Скворец.

– А ты глазыньки закрой.

– Не закрываются, – отвечает Саня.

VII

В первые дни, выйдя на рынок, мы еще глазели по сторонам. Потом, конечно, расслабились, стали себя вести посвободнее. На сельские постройки, да на дома у дороги, да на далекие хрущевки никто уже не смотрел. Дома как дома, чего на них смотреть. Тем более что на крыше школы четыре поста.

Смуглые грузные чеченки спокойно стоят за прилавками, расставленными вдоль дороги. Не шумят, не торгуются, называют цену и ни рубля не сбавляют. Неиспуганные, сытые, усатые, красивого лица не встретишь. Торгует одна, вроде ничего, миловидная, да и то скорей полукровка, с русским замесом. Это Хасан нам сказал, ему видней. Возле этой девушки постоянно стоят наши пацаны, говорят что-то, смеются. У девушки лицо при этом брезгливое.

Хасан, как-то отправившись на рынок – мы называем это «в город», – попал в дурную ситуацию: купил пивка, побрел неспешно на базу и тут услышал, как за спиной торговка с соседкой переговаривается по-чеченски:

– А это ведь наш парень. Он в школе с моим учился…

Хасан сказал об этом Семенычу. Командир запретил Хасану в город выходить.