Тегеран-82. Начало

– А как же тогда имам Хомейни? – удивилась я. – Он тоже выдумка?

У мамы, видимо, не было ответа, и поэтому она накинулась на папу:

– Раз привёз нас в страну дикарей, мог хотя бы провести с ребёнком разъяснительную работу! Почему всегда все самое сложное ложится на мои плечи?!

– Имамы бывают, но никто точно не знает, когда они придут, – выкрутился папа.

В тот раз мы, хоть и ехали в Дараке, но приехали почему-то в Дарбанд. И с тех пор только туда и ездили. В тот раз я и увидела впервые канатку, поднимающую к горе Точаль.

Оставив «жопо» на парковке перед средоточием ресторанов, мы пошли вверх по оборудованной пешеходной тропе, теперь такие называют «экологическими».

Вверху было намного прохладнее. С гор, звонко журча, сбегали прозрачные арыки. Кругом росли какие-то неестественно синие цветы и пронзительно кричали птицы. Горы возвышались над нами сурово и безмолвно, а воздух был густой и упоительно-вкусный.

Все это было совсем не похоже на все то, что я видела раньше. И я почувствовала нечто, еще мною не испытанное. Что-то вроде признания ничтожества наших сует перед величием природы.

Мы полюбовались панорамным видом на город со смотровой площадки, потом поднялись ещё выше и обнаружили живописный уединенный водопад.

Мама потребовала, чтобы папа достал наш «Зенит» и сделал фото на память. Это было наше первое и последнее тегеранское фото «Зенитом». Вскоре папа обменял его в какой-то лавке на Бозорге на новенькую мыльницу «Canon», по степени волшебности она тогда приравнивалась к скатерти-самобранке и ковру-самолету. Зато в Тегеране, говорят, по сей день можно приобрести советские фотораритеты.

Еще выше водопада мы обнаружили нижнюю станцию канатки, ведущей к вершине Точаля. Тогда мама и изрекла сакраментальную фразу, которая застряла у меня в голове, образовав то, что папа называл «идефикс».

– В этой стране не может быть ничего исправного! – твёрдо заявила мама. – Они наверняка не ремонтировали эту штуку с тех пор, как шахская семья перестала кататься на лыжах! А может, ещё и нарочно подпилили! Запомни – никогда! Я запрещаю!

Свою грозную тираду она изрекла ещё до того, как я успела захотеть прокатиться.

Мы с папой, не сговариваясь, поняли, что сейчас лучше не связываться.

Только папа рассчитывал, что я забуду про канатку, но у меня, видимо, вместо пищевой появилась аллергия на слово «нельзя». А уж тем более, на жуткое словосочетание «нельзя никогда». Я находила в нем некую безысходную обреченность, и мне неосознанно хотелось скорее это исправить. И, как я уже упоминала, я не успокоилась, пока несколько месяцев спустя папа не посадил меня на эту «неисправную» канатку, заодно хитро доказав, что наша мама всегда права.

Но в тот самый первый раз вместо катания мы попили горячего сладкого чаю с ширини в ресторанчике-шале, где в шахское время горнолыжникам подавали глинтвейн.

И тут в звонком прозрачном воздухе ощутимо потянуло прохладой и до нас долетели первые звуки вечернего азана: они поднимались из города, лежащего у нас под ногами, вверх к небесам, будто дым из трубы. И не успели мы расплатиться за чай, как город внизу погрузился во тьму.

Мы заторопились вниз. Пешие тропы подсвечивались, но после революции электричество стали экономить, и лампочки горели через одну. К «жопо» мы добрались уже в кромешной тьме. Я очень замёрзла и мама ворчала, что «никто даже не подсказал взять кофту, а ведь не все тут выросли в диких горах».

Мы скорее забрались в машину, папа включил мотор и печку, и мы поехали.

– Как-то подозрительно темно! – волновалась мама на переднем сиденье. – Это нормально?

– Экономить уличное освещение в революционное время нормально! – отзывался папа.

– Да нет, уличные фонари как раз горят! А у нас перед машиной темно! А у других светло!

– Ирина, тебе кажется! – уверял её папа, но ехал все медленнее. И в конце концов остановился у обочины.

– Что случилось? – настороженно спросила мама.

– Ничего, – ответил папа, ковыряясь где-то возле руля.

С обеих сторон узкой дороги, спускающейся с гор к широкой хиябан-е-Чамран, к нам подступали густые заросли каких-то деревьев, похожих на оливковые. Но впотьмах они казались черными и страшными джунглями. Мне даже стало слегка не по себе.

– Раз так темно и вокруг ни души, я пойду пописаю! – решительно заявила моя мама.

Ничего подобного от нее никто не ожидал! До того дня она утверждала, что ходить «по маленькому» под куст – верх неприличия и говорит о том, что человек воспитывался в лесу среди диарей. Слово «дикари» служило маме для определения всего, что она считала неприличным. А тут нате вам – сама под куст!

– Далеко не отходи! – напомнил ей папа так обыденно, будто мама ходила под куст каждый день. А как только она вышла, шепнул мне:

– Я не знаю, как здесь включаются фары!

Переключатель света в «жопо» оказался не там же, где в советской машине, на которой папа учился водить.

На тот момент я уже прожила с нашей мамой девять лет, всего на два года меньше, чем с ней прожил папа, поэтому мне не надо было объяснять, почему она не должна об этом знать.

– Давай вместе нажимать все кнопочки, которые есть! – великодушно предложила я свою помощь и перелезла на переднее сиденье.

Через минуту, когда мама вернулась, папа заявил, что хочет проверить уровень масла в двигателе и ищет соответствующий датчик. А ему помогаю, высматривая «молодыми глазами» значок, изображающий масло.

Что такое моторное масло и чем нам грозит его низкий уровень, мама не знала и потому успокоилась.

А ещё через минуту вспыхнул свет, да такой яркий, что осветилась вся горная дорога.

Довольный папа нажал на газ, и мы очень быстро добрались домой. То ли обратный путь всегда короче, то ли папа уже приноровился ловко лавировать по кривым коротким улочкам.

На въезде в ворота госпиталя дежурный вахтёр Арсен сказал папе в окно что-то на фарси. Папа схватился за голову, выскочил из «жопо» и стал объяснять что-то, судя по реакции вахтера, очень смешное. Арсен захлебывался от смеха, хлопая себя по коленкам и по лбу.

– Что он тебе сказал? – строго спросила мама, как только папа вернулся за руль.

– Уважаемый, сказал он, выключите, пожалуйста, дальний свет, а то пациенты ослепнут! – ответил папа.

Оказалось, мы с папой включили не ближний, а дальний свет, а он в «жопо» оказался на редкость мощным. И с этими ослепляющими прожекторами вместо фар спустились благополучно с гор, слепя по дороге водителей на хайвее и пешеходов на маленьких улочках. И никто из тегеранских автолюбителей, так любящих гудеть просто так, от хорошего настроения, ни разу нам даже не бибикнул! Как пояснил папе Арсен, иранцы рассуждают так: мало ли, а вдруг этот человек плохо видит в темноте, грех на него гудеть и еще больше пугать! Вот такой у иранцев «автотааруф».

А с папой у нас с тех пор возникло что-то вроде клуба тайных заговорщиков, которые не должны выдавать Ирине-ханум мелкие оплошности друг друга. Папе ведь тоже от нее доставалось.

* * *

Самый быстрый путь в надувной «Курош» был по Шахиншах-экспрессвей, это скоростное шоссе проходило рядом с нашим госпиталем. Но я попросила папу поехать через Джордан, самую дорогую улицу Тегерана. Я любила рассматривать этот бульвар, сохранивший следы недавней красивой жизни. При шахе на Джордан-стрит были бутики самых дорогих мировых марок, но сейчас почти на всех были опущены жалюзи.

Папа говорил, что некоторые магазины иногда открываются на несколько часов, хозяевам хочется распродать остатки коллекций. Но приезжать надо по предварительной договоренности, чтобы не привлекать внимание пасдаранов к распродажам «харамной» (греховной) одежды. Посольские дамы время от времени организованно выезжали на Джордан в сопровождении кого-нибудь, кто говорил по фарси. Иногда эта роль доставалась моему папе.

– Давай на всякий случай остановимся возле Дарьяни-ага. Вдруг нам повезет, и он на месте, – предложил папа.

Дарьяни-ага держал магазин итальянских вечерних платьев, весьма откровенных даже для страны-производителя. Не удивительно, что исламская революция закрыла его одним из первых. Но Дарьяни-ага, как говорил о нем мой папа, был хитрый лис: он тут же замаскировал свою лавочку под магазин канцтоваров и из-под полы продолжал торговать «харамом».

Нам повезло, дверь у Дарьяни-ага была открыта, и он был нам рад. Хозяин итальянского эксклюзива восседал за прилавком с тетрадками, фломастерами, ластиками и ручками. Покупателей в магазине не было.

Дарьяни-ага тепло поприветствовал моего папу, потрепал меня за щеку, принес поднос с чаем и хурмой («хурма» – финики – перс) и исчез за неприметной дверкой в дальнем углу магазина.

Минут через пять он выволок из чулана огромную коробку и принялся, как фокусник, одно за другим извлекать из нее поистине шахские платья.