Шарлотта. Последняя любовь Генриха IV

– Что такое? – спросила, обернувшись, Мария Медичи, шепотом разговаривавшая с Кончини, который сидел возле нее на табурете.

Приметив короля, она встала, и боязливое замешательство, сначала обнаружившееся на ее лице, немедленно уступило место торжествующей улыбке.

– Какой сюрприз вы сделали нам, государь!.. Ваше присутствие здесь тем для меня приятнее, что я совсем его не ожидала…

– Я сам очень удивляюсь, что нахожусь здесь…

– Ваше отсутствие очень огорчало нас; все эти дамы принимали его за неодобрение… По крайней мере, мне сейчас говорила это мадам де Вердеронь…

Она указала королю на одну из дам, которая сделала глубокий реверанс.

Но Генрих, досаду которого пробудило это имя, повернулся к ней спиной, не ответив на поклон, и, наклонившись к уху королевы, сказал ей:

– Я уверяю вас, что мадам де Морэ была бы гораздо лучше.

– Не для того же, чтобы опять начать ссору, пришли вы сюда, я думаю?

– Успокойтесь… я так же мало имею желания, как и вы, делать весь двор свидетелем наших ссор… Довольно и того, что мы ссоримся между собою…

– Может быть, вы станете уверять, что в этом виновата я?

– Во всяком случае, виноват не я.

– Вот уж это чересчур…

Разговор делался бурным. Король вдруг прервал его и направился к Кончини, к которому подошел с улыбкой на губах.

– Угодно вам уступить мне на несколько минут этот табурет?.. Если только вы не желаете продолжать разговаривать с королевой… В таком случае я сочту своей обязанностью удалиться и не мешать вам…

Кончини ответил надменным поклоном и стал по другую сторону кресла королевы, которая вдруг сделалась серьезна и озабоченна.

Генрих сел и бросил взгляд на эскадрон нимф, которые занимали места, чтобы продолжать прерванную фигуру. Он без труда нашел белокурую девочку, вид которой вдруг возбудил в нем такое сильное волнение. Она была в первом ряду, и ее мифологический костюм, открывавший удивительно сложенную ногу, ее осанка, немножко неловкая и еще детская, придавали ее волшебной красоте очарование почти непреодолимое.

Легран как искусный придворный внимательно следил за направлением глаз своего повелителя и, видя, что он упорно наблюдает за движениями Шарлотты де Монморанси, наклонился к нему с раболепной улыбкой.

– Ваше величество удостаиваете восхищаться девицей де Монморанси?

– Она очень хороша, не правда ли, Бельгард?

– Это мнение всего двора, государь. Несколько дней тому назад, когда она была первый раз у ее величества королевы, все единогласно признали, что она превосходит красотой свою покойную мать…

– Это правда… Будь я двадцатью годами моложе… даже десятью, это было бы довольно, как ты думаешь?

– Я думаю, что ваше величество несправедливы к себе, предполагая, будто действие времени…

– Ты думаешь?… Положим, пять… Надо быть рассудительным. Уверяю тебя, будь я пятью годами моложе… Словом, ты меня понимаешь.

– Истина, которая всегда была для меня священна, принуждает меня объявить вашему величеству, что я не понимаю.

Генрих взглянул на Леграна с видом глубокого удивления.

– Ты, кажется, насмехаешься надо мною…

– Простите, ваше величество… Я, вероятно, дурно выразился. Я не понимаю, что вы ссылаетесь на ваши лета, которые не кажутся мне препятствием.

– Право, ты хочешь смеяться… Не желаешь ли ты меня уверить, что я Адонис?

– Адонис был ветрогон, возвысившийся от прихоти знатной дамы и недостойный милости, которой он сделался предметом.

– Черт побери, как ты его отделываешь!.. А я уверен, что маленькая Монморанси была бы не так строга к нему.

– Нет, государь.

– Как нет?

– Ваше величество, позволите мне напомнить вам, потому что, кажется, вы об этом забыли, что Венера отдала свое сердце победоносному Марсу.

Король слегка покраснел, потом прибавил после довольно продолжительного размышления:

– Мне все-таки кажется, что у Марса в то время, когда она сделала ему этот подарок, не было еще седой бороды.

– Я замечу вашему величеству, что она любила его не за цвет бороды, а за мужество, благородство, великодушие, за то, чем он был… словом, за то, что он Марс.

– Ты льстец, Бельгард, и дурной советчик.

– Бог мне свидетель, государь, что я говорю искренно и откровенно… Все здесь так же, как и я, найдут естественным и законным, что самый знаменитый из наших королей любит самую прелестную женщину во Франции и любим ею.

Король, который несколько минут вертелся на табурете, ничего не отвечал. Обернувшись, он встретил холодный и суровый взгляд королевы, устремленный на него, и невольно задрожал.

– У вас очень взволнованный вид, – сказала Мария Медичи, – что это вам шепотом рассказывал Бельгард?..

– Он подавал мне отвратительные советы… Он советовал мне влюбиться в мадемуазель де Монморанси.

– В самом деле! А вы что отвечали ему?

– Я отвечал, что считаю себя слишком старым для таких зеленых плодов.

– В самом деле, мне кажется…

– А! Вам кажется! – сказал Генрих обиженным тоном.

– Конечно, Шарлотте де Монморанси пятнадцать лет, и я сомневаюсь, чтобы седая борода пришлась ей по вкусу.

– В любви встречались вкусы еще страннее.

Эти слова, обнаруживавшие сильный гнев и сопровождавшиеся злым взглядом на Кончини, заставили Марию Медичи нахмурить брови; но это длилось только одну минуту, и она продолжала тотчас сладеньким голосом:

– Итак, вы не настаиваете на ваших прежних намерениях?