Преступление отца Амаро

– Согласитесь, сеньора, возможно-ли, чтобы девушка с хорошими принципами вышла замуж за франкмасона, который не был у исповеди шесть лет?

– Еще-бы, падре! Пусть лучше умрет, чем выйдет замуж за этого подлеца. Надо сказать ей все…

Отец Амаро торопливо подвинул свое кресло поближе к собеседнице.

– Я зашел поговорить с вами именно об этом. Правда, я сам говорил вчера с девушкою… Но вы понимаете, у них в доме было такое горе – бедная тетушка только-что скончалась, – и я не мог очень настаивать, а только, напомнил ей, как христианке и воспитанной девушке, что она должна порвать с женихом.

– А что она ответила на это?

Отец Амаро сделал недовольное лицо.

– Она не ответила ни да, ни нет, а только заплакала… Правда, все в доме были расстроены неожиданною смертью… Мы все знаем, что она не влюблена в жениха, но замуж ей, конечно, хочется. Понятно, она боится, что останется одна после смерти матери. Но как ни как, по моему, будет лучше всего, если вы поговорите с нею. Вы – её крестная мать и близкий человек в доме.

– Отлично, падре, я сделаю это. О, не беспокойтесь, я уж отпою ей все.

– Амелия очень нуждается в человеке, который умел-бы строго руководить ею. Она исповедуется у отца Сильверио, но, надо сказать правду, он не годится ей в руководители. Посудите сами, он исповедует по заповедям… Ясное дело, что девушка не крадет, не убивает, не желает жены ближнего своего! Подобная исповедь не приносит ей никакой пользы. Ей нужен строгий, суровый исповедник, который приказывал-бы: «делай так без возражений». Она слабохарактерна и не может думать и действовать самостоятельно. Духовник должен командовать ею с палкою в руке. Пусть боится и слушается его беспрекословно…

– Вот, падре, вы превосходно подошли-бы к этой роли…

Амаро скромно улыбнулся.

– Возможно. Я постарался-бы влиять на нее как можно лучше. Она – хорошая девушка и достойна милости Божией. Но вы понимаете, что я не могу сказать ей: «Приходите ко мне исповедываться». Мне неловко говорить ей это.

– Я скажу за вас, падре. Будьте покойны, я берусь сказать ей это.

– Спасибо, это очень любезно с вашей стороны. Вы поможете мне спасти её душу. А когда вы думаете поговорить с нею?

Дона Жозефа считала грехом откладывать такое важное дело и решила поговорить с Амелиею в этот-же вечер.

– Сегодня вам не удастся, сеньора. Во-первых, это неудобно сейчас-же после похорон, во-вторых, Жоан Эдуардо, наверно, будет там вечером.

– Что вы говорите, падре! Не станем-же мы – мои близкие и я – проводить вечер вместе с этим еретиком!

– Иначе нельзя. Он считается пока членом семьи. Конечно, и вы, дона Жозефа, и дона Мария, и сестры Гансозо – очень добродетельные особы, но нельзя гордиться своею добродетелью. Смирение угодно Богу, и мы должны встречаться иногда с дурными людьми. Лучшее служение Богу состоит в том, чтобы быть кроткими и смиренными.

Дона Жозефа слушала его с глупою, восторженною улыбкою.

– Ах, падре, вас только послушать, так сделаешься хорошим человеком.

Амаро поклонился.

– Господь Бог в своем бесконечном милосердии внушает мне иногда разумные мысли. Но я не желаю задерживать вас дольше, сеньора. Итак решено…. вы поговорите с Амелией завтра и приведете мне ее в собор на исповедь в субботу в восемь утра… И, пожалуйста, будьте с нею построже, сеньора.

– Не извольте беспокоиться, падре. А что-же вы не откушаете моего мармелада?

– Спасибо. Я попробую с удовольствием, – ответил Амаро и с достоинством откусил кусочек мармелада.

– Это из айвы. Кажется, хорошо вышло; лучше, чем у Гансозо…

– Так до-свиданья, дона Жозефа. Ах, да, а что говорит сеньор каноник о Жоане Эдуардо?

В это время кто-то бешено дернул звонок у входной двери.

– Это, вероятно, братец, – сказала дона Жозефа. – Видно, он сердится на что-то.

Каноник, действительно, вернулся из своего маленького имения в диком бешенстве, ругая арендатора, местного мэра, правительство и людскую испорченность вообще. У него украли немного луку с грядки, и он изливал свой гнев, ежеминутно упоминая имя врага рода человеческого.

– Полно, братец, это, ведь, грешно! – успокаивала дона Жозефа.

– Ладно, оставь свои глупые страхи на великий пост. Я говорю: черти они все! И еще раз повторяю: черти! И арендатору я сказал, чтобы стрелял, как только увидит воров на огороде.

– Это возмутительный недостаток уважения к чужой собственности, – сказал Амаро.

– Ничего-то не уважает этот люд! – воскликнул каноник. – Надо было видеть мой лук… так слюнки и текли. Это настоящее святотатство, ужасное святотатство!

Кража лука у него, каноника, казалась ему таким-же безбожным поступком, как ограбление собора.

– Бога не боятся эти люди, веры у них нет, – заметила дона Жозефа.

– Причем тут вера? – возразил каноник в негодовании. – Полиции у нас мало, вот что. Но надо итти. Сегодня, ведь, хоронят старуху, неправда-ли, Амаро? Ступай, сестра, пришли мне сюда мягкия туфли.

Амаро снова заговорил о том, что заботило его больше всего в эти дни.

– А мы как раз говорили с доною Жозефою о Жоане Эдуардо и его статье, в газете.

– Вот тоже негодяй! – воскликнул каноник. – Господи, как много мерзавцев на свете. – И он скрестил руки на груди, выпучив глаза, словно видел перед собою целый легион чудовищ, посягающих на добрую репутацию порядочных людей, на честь семейств, принципы церкви и лук каноников.

Прощаясь с ним, Амаро еще раз повторил наставления доне Жозефе, пришедшей проводить его до двери:

– Значит, сегодня оставьте Амелию в покое, а завтра поговорите с нею и приведите ее в конце недели ко мне в собор. А вы, сеньор каноник, потолкуйте с сеньорою Жоаннерою.

– Хорошо, хорошо, все будет сделано.

– Аминь, – сказал Амаро.

В этот вечер, действительно, доне Жозефе «не удалось ничего сделать». На улице Милосердия собрались после похорон друзья дома. Лампа с темно-зеленым абажуром тускло освещала маленькую гостиную. кеньора Жоаннера и Амелия в глубоком трауре печально сидели в середине на диване, а старые приятельницы, тоже в черном, расположились кругом на стульях застыв в неподвижности, с похоронным выражением на лице. Изредка слышался чей-нибудь вздох или шептанье.

Руса была тоже в трауре и входила несколько раз, принося чай и поднос со сластями. Абажур приподнимался; старухи подносили платки к глазам, вздыхали и угощались пирожным.

Жоан Эдуардо сидел в углу рядом с глухою сеньорою Гансозо, спавшею с открытым ртом. Взор его тщетно устремлялся весь вечер на Амелию, которая сидела, не двигаясь, опустив голову и перебирая в руках батистовый платок. Отец Амаро и каноник Диас пришли в девять часов. Амаро подошел к сеньоре Жоаннере и сказал серьезным тоном:

– Сеньора, вас постигло тяжелое горе. Но утешайтесь мыслью о том, что ваша дорогая сестрица лицезреет теперь Иисуса Христа.

Среди окружающих послышались рыдания. В комнате не было свободных стульев, и священники сели по краям дивана, рядом с плачущею Амелиею и её матерью. Их считали теперь членами семьи, и дона Мария шепнула даже на ухо доне Жоакине Гансозо:

– Как приятно видеть их всех четверых вместе!

Собрание длилось до десяти часов. Всем было скучно и неприятно. Тишина нарушалась только непрерывным кашлем Жоана Эдуардо, простудившагося на-днях. По мнению доны Жозефы Диас, «он кашлял только, чтобы делать всем неприятность и подрывать уважение к покойникам».