Преступление отца Амаро

Он принял величественную позу и важно продолжал:

– Чего вы желаете добиться своим материализмом и атеизмом? Если-бы вам удалось разрушить религию наших предков, что бы вы предложили взамен её? Объясните, пожалуйста.

Смущение Жоана Эдуардо (у которого не было ничего в запасе для замены религии (предков) позволило адвокату продолжать нападение:

– Видите, вы ничем не можете заменить религию. Вся ваша болтовня – сплошная ерунда. И пока я жив, святая вера и общественный порядок будут пользоваться уважением, по крайней мере, в Лерии. Пусть вся Европа подвергнется опустошению огнем и мечом, но в Лерии никто не посмеет поднять голову. Здесь я стою на страже и клянусь, что раздавлю каждого, кто посягнет на общественный порядок и религию.

Жоан Эдуардо слушал, эти угрозы, понурив голову и ничего не понимая. Какое отношение имела его статья к социальным катастрофам и религиозным революциям? Строгость адвоката действовала на него подавляюще. Он мог потерять его расположение и место секретаря в губернском управлении, а поэтому постарался смягчить его гнев.

– Но, ведь, вы сами видите, сеньор…

Годиньо остановил его величественным жестом.

– Да, я прекрасно вижу, что жажда мести влечет вас на дурной путь. Надеюсь, мои советы удержат вас от гадких поступков. Прощайте теперь. И закройте за собою дверь. Слышите, закройте дверь за собою.

Жоан Эдуардо ушел совсем подавленный. Что мот сделать такой бедный, мелкий чиновник, как он, против отца Амаро, за которого стояло горою все духовенство – настоятель, местный причт, епископы, папа, – сплоченный солидарный класс, производивший на него впечатление грозной, несокрушимой цитадели? Это они все заставили Амелию принять жестокое решение, написать ему отказ, обойтись с ним резко. Он был жертвою интриг священников и старых богомолок. Если-бы ему удалось вырвать девушку из этой подлой породы, она снова обратилась бы в милое, любящее существо и краснела-бы, видя, как он проходит под её окном. Она несомненно любила его… Но ей сказали, что он автор мерзкой статьи, безбожник, развратник, и бедная девушка, напуганная бандою попов и старых ведьм, уступила в бессилии. Может быть, она и действительно думала, что он – дурной человек. И на свете не было законов, карающих людей за подобную клевету! Даже в печати нельзя было наделать шуму, раз Годиньо не позволял ему писать в Областном Голосе. Это было поистине ужасно.

Какой-то крестьянин с желтым, как лимон, лицом и подвязанною рукою остановил Жоана Эдуардо и спросил, где живет доктор Гувеа.

– В первой улице налево, зеленый подъезд у фонаря, – ответил тот, и в душе его вспыхнула вдруг надежда: доктор мог спасти его. Они были большими друзьями; Гувеа выдечил его три года тому назад от воспаления легких, говорил ему ты и очень одобрял брак с Амелией. Его очень уважали и боялись на улице Милосердия. Он лечил всех приятельниц сеньоры Жоаннеры, и они покорно следовали его советам, несмотря на то, что возмущались его безбожием. Кроме

того, доктор Гувеа вообще ненавидел «поповское отродье», и эта подлая интрига должна была глубоко возмутить его. Жоан Эдуардо представлял уже себе, как он явится на улицу Милосердия вместе с доктором, тот сделает строгое внушение сеньоре Жоаннере, сорвет маску с Амаро, пристыдит старух, – и счастье снова вернется к нему, и на этот раз навсегда.

– Господин доктор дома? – спросил он почти радостным голосом у прислуги, развешивавшей белье в саду.

– У него прием, сеньор Жоан. Зайдите, пожалуйста.

В базарные дни к доктору приходило всегда очень много больных из деревни. Но в этот час (когда деревенские кумовья и соседи собираются в кабаках) в приемной ждали только старик, женщина с ребенком и человек с подвязанной рукой.

Жоан Эдуардо вошел и сел в уголке.

Прошло уже двенадцать часов, и женщина стала жаловаться на то, что приходится долго ждать приема. Она приехала из дальней деревни, оставила на рынке сестру, а доктор разговаривал целый час с какими-то двумя дамами. Ребенок плакал ежеминутно, она укачивала его. Наступало молчание. Старик спускал чулок и с удовольствием разглядывал завязанную грязною тряпкою язву на ноге. Человек с больной рукой зевал во весь рот, и это придавало его желтому лицу еще более скучающее выражение.

Наконец, дамы вышли из приемной. Женщина с ребенком схватила свою корзину и поспешно ушла к доктору в кабинет. Старик немедленно пересел на её место у двери и сказал довольным тоном:

– Ну, теперь и нам скоро.

– А вам надо долго говорить с доктором? – спросил Жоан Эдуардо.

– Нет, сеньор, только получить рецепт.

И он подробно рассказал историю своей язвы. Ему упало на ногу бревно; он не обратил внимания на такой пустяк., но рана стала болеть, и теперь он еле ходил.

– А у вас что-нибудь серьезное, сеньор? – спросил он.

– Я здоров, – ответил Жоан Эдуардо. – У нас с доктором другие дела.

Оба больных поглядели на него с завистью.

Вскоре пришла очередь старика, дотом человека с больной рукой. Жоан Эдуардо ходил нервными шагами по комнате. Ему казалось теперь очень неудобным притти и просить у доктора защиты. По какому праву обращался он к нему? Не лучше-ли пожаловаться сперва на боль в груди или расстройство желудка и перейти потом, как бы случайно, к рассказу о своих горестях?

Но дверь открылась. Доктор стоял перед ним с длинной, седоватой бородою, ниспадавшей на черную, бархатную куртку, и в шляпе без полей, натягивая перчатки.

– Ах, это ты, приятель. Здравствуй. Что нового на улице Милосердия?

Жоан Эдуардо покраснел.

– Мне хотелось бы поговорить с вами наедине, сеньор.

Доктор провел его в свой знаменитый кабинет, получивший в Лерии прозвище «кельи алхимика». Книги валялись в беспорядке по всей комнате, на стене висело несколько стрел дикарей и два чучела цапель; общий вид комнаты был мрачный и неприветливый.

Доктор вынул из кармана часы.

– Без четверти два! Говори скорее.

На лице молодого человека отразилось замешательство; он не знал, как изложить все свои торести в сжатой форме.

– Ладно, рассказывай, как можешь, – сказал доктор Гувеа. – Я понимаю, что очень трудно говорить сжато и ясно. В нем же дело?

Жоан Эдуардо рассказал прерывающимся голосом свою скорбную историю, особенно напирая на низкую роль отца Амаро и на невинность Амелии.

Доктор слушал его, медленно поглаживая бороду.

– Я понимаю, в чем дело, – сказал он, когда Жоан Эдуардо кончил: – ты и священник, вы оба любите девушку. Он опытнее и энергичнее тебя, и она досталась ему. Это закон природы. Более сильный подавляет и оттесняет более слабого; самка и добыча достаются первому.

Жоан Эдуардо принял эти слова за насмешку.

– Вам смешно, сеньор, – сказал он взволнованно: – а у меня сердце разрывается на части.

– Послушай, голубчик, – добродушно возразил старик: – я философствую, а вовсе не смеюсь над тобою. Но скажи, чего же ты хочешь от меня?

– Я уверен, что вы можете уговорить девушку…

Доктор улыбнулся.

– Я могу прописать ей то или иное лекарство, но не могу приказать, чтобы она взяла себе того или иного мужчину. Разве я могу явиться к ней и сказать: «Будьте добры предпочесть Жоана Эдуардо священнику?» Или явиться к подлецу-священнику, которого я никогда в жизни не видал, и объявить: «Не смейте соблазнять девушку!»

– Но меня оклеветали, господин доктор, меня расписали ей, как очень дурного человека, отъявленного негодяя…

– Нет, тебя не оклеветали. С точки зрения священника и старух, играющих в лото на улице Милосердия, ты и есть негодяй. Человек, ругающий в печати аббатов, каноников и прочих лиц, служащих для общения людей с Богом и для спасения души, – подлец и мерзавец в их глазах. На тебя никто не клеветал, ты ошибаешься…

– Но как же, сеньор?..

– Послушай. Если девушка отказывает тебе, подчиняясь требованиям того или иного священника, то она поступает лишь, как хорошая католичка. Вся жизнь правоверного католика – это мысли, чувства, слова, распределение времени днем и ночью, семейные связи и знакомства – все это регулируется духовными властями (аббатом, каноником или епископом) и одобряется или осуждается духовником. Католик не принадлежит себе; священник думает, чувствует, желает, решает за него. Его единственное право и единственная обязанность состоят в том, чтобы слепо подчиняться такому руководителю. Если требования священника противоречат его образу мыслей, он должен думать, что его мысли неправильны; если эти требования идут в разрез с влечением его сердца, он обязан считать, что его любовь греховна. В виду всего этого, если священник сказал девушке, что она не должна выходить замуж за тебя и даже разговаривать, с тобою, она поступает, подчиняясь ему, лишь как хорошая католичка, следующая указаниям своего наставника. Извини за проповедь, но это так и есть.

– Хорошо, – сказал Жоан Эдуардо: – я понял бы все это, если бы был действительно дурным человеком. Но я занимаюсь честным трудом, не хожу по трактирам, не пьянствую, не играю в карты, провожу вечера либо на улице Милосердия, либо у нотариуса за вечерними занятиями.

– Дорогой мой, ты можешь быт самым добродетельным человеком в общественном смысле, но, по религии наших предков, все не-католические добродетели вредны и бесполезны. Я не спорю, что трудолюбие, честность, чистота души, правдивость – великия достоинства; но для церкви они не идут в счет. Если ты самый добродетельный человек, но не ходишь в церковь, не постишься, не снимаешь шляпы перед священником, то ты попросту негодяй. Католическая мораль не совпадает с моралью естественною и социальною. Хочешь, я докажу это примером? По католической доктрине, я считаюсь одним из последних мерзавцев в городе, а мой сосед Пешото, забивший жену до смерти и проделывающий теперь то-же самое с десятилетнею дочкою, слывет среди духовенства за прекрасного человека, потому что исполняет все церковные обязанности и играет на органе во время обедни. Так вот как обстоит дело, мой друг. И как это ни странно, а миллионы порядочных людей считают, что так и надо, и правительство тратит огромные деньги на поддержание существующего порядка, заставляя нас уважать его. Я вот говорю тебе все это, а сам плачу ежегодно порядочную сумму на то, чтобы это безобразие продолжалось в прежнем виде. Мои деньги идут на церковь, которая считает меня разбойником в жизни, а после смерти приготовила мне на том свете первоклассный ад. Ну, мы, кажется, поговорили достаточно. Чего тебе еще?