Преступление отца Амаро

– Надо, действительно, всегда быть настороже, чтобы неотдать душу диаволу. Еще сегодня я думал об этом по поводу одного очень печального случая, и притом, у самого собора… Это дочь звонаря.

Дамы придвинулись близко к священнику, впившись в него глазами и с любопытством ожидая услышать какую-нибудь пикантную историю про проделки сатаны. Священник продолжал говорить торжественным голосом среди глубокой тишины:

– …И несчастная девочка лежит день-деньской прикованная к кровати. Читать она не умеет, к молитве и размышлению не приучена. Это в полном смысле беззащитная душа, как говорит Святой Климент. Что-же следует из этого? Диавол, который без устали ищет себе добычи и не пропускает ни одного удобного случая, устраивается в таких местах, как в своем доме. Отсюда и происходят те печальные явления, о которых рассказывал мне дядя Эштельаш: девочка кричит без причины, беснуется, изводит несчастного отца…

– И это еще в двух шагах от церкви Господней! – воскликнула дона Мария, возмущаясь нахальством сатаны.

– Вы совершенно правы, дона Мария, – поспешно согласился с нею Амаро. – Это страшное безобразие. Но что-же делать? Девочка не умеет читать, не знает молитв; никто не наставляет ее и не ограждает от врага.

Дамы печально переглянулись. Их искренно огорчало тяжелое состояние несчастной души – особенно потому, что оно, по-видимому, печалило милого отца Амаро.

– Может-быть, вы скажете, сеньоры, что речь идет только о дочери звонаря. Но, ведь, у неё такая-же душа, как у нас всех.

– Все имеют право на милость Божию, – сказал каноник серьезным тоном, признавая равенство классов там, где шло дело не о материальных благах, а только о небесной награде.

– Для Бога нет ни богатых, ни бедных, – вздохнула сеньора Жоаннера. – Бедные люди даже угоднее Богу; их ждет Царствие Небесное.

– Нет, извините, богатые люди угоднее Богу, чем бедные, – остановил ее каноник, протягивая руку и поправляя такое неверное понимание божественного закона. – Вы плохо понимаете слова Господни, сеньора. Блаженны нищие, – значить, что бедные должны довольствоваться своею участью, не желать себе благ богатых людей и не стремиться к завладению чужим богатством. Иначе они перестают быт блаженными. И знайте твердо, сеньора: эти канальи и негодяи, утверждающие, что рабочие и низшие классы должны жить лучше, чем живут, действуют безусловно против воли Церкви и Господа Бога и заслуживают только кнута! еретики окаянные! Уф!

И он отвалился на спинку кресла, устав от такой длинной речи. Отец Амаро сидел молча у стола, медленно почесывая голову и собираясь изложить свой план в виде неожиданного божественного вдохновения и предложить, чтобы Амелия навещала больную девочку и воспитывала ее в духе религии. Но ему было трудно начать, и он сидел в нерешимости, почесывая затылок и даже раскаиваясь в том, что заговорил о Тото.

– А знаете, падре, – предложила дона Жоакина Гансозо: – не послать-ли бедняжке книгу с картинками – Жития Святых? Это было-бы очень хорошо. У тебя, кажется, есть такая книга, Амелия?

– Нет, – возразила та, не поднимая головы над шитьем.

Амаро взглянул на девушку; он почти забыл о ней. Она сидела с другой стороны стола, подрубляя пыльную тряпку. Длинные, черные ресницы бросали тень на её смуглые, розовые щеки; платье красиво облегало пышный бюст, вздымавшийся от ровного дыхания. Белая грудь девушки прельщала Амаро больше всего; он представлял себе ее полной, атласной, белоснежной. Правда, Амелия уже отдалась ему, но тогда она была одета, и его жадные руки нащупали только холодный шелк. В доме же звонаря все эти прелести должны были достаться ему беспрепятственно, и он мог прильнуть губами к её чудному телу. И притом это ничуть не мешало им спасать душу бедной Тото. Колебания его сразу прекратились.

– Нет, господа, – сказал им громко: – девочка не научится ничему из книг. Знаете, что приходит мне в голову? Один из нас, наиболее свободный от занятий и обязанностей, должен научить больную словам Господним и воспитать её душу. – И он добавил с улыбкою:

– По моему мнению, из всех нас наименее занятой человек – Амелия.

Эти слова вызвали всеобщее удивление. Глаза старух зажглись благоговейным возбуждением при мысли о милосердной миссии, исходившей из этого самого дома. Дона Жоакина Гансозо объявила с живостью, что она завидует Амелии, и возмутилась, когда та расхохоталась вдруг без причины.

– Ты думаешь, я не могла-бы исполнять эту, обязанность с таким-же благоговением, как ты? Вот ты уже гордишься своим добрым делом. Смотри, этим умаляются твои заслуги!

Но Амелия продолжала заливаться нервным смехом, откинувшись на спинку стула и стараясь подавить невольную веселость.

Маленькие глазки доны Жоакины заискрились гневом.

– Это неприлично, наконец! – закричала она. Но ее успокоили, а Амелию заставили поклясться на Евангелии, что она смеялась только от нервного возбуждения.

– В сущности, она справедливо гордится, – сказала дона Мария. – Это великая честь для всего дома. Если кто-нибудь узнает…

Но Амаро строго перебил ее:

– Никто не должен знать этого, дона Мария. Добрые дела перестают быть угодными Багу, если человек гордится и чванится ими!

Дона Мария смущенно потупила глаза от стыда, и все единогласно решили, что Амелия будет ходить раза два в неделю к разбитой параличом девочке, чтобы читать ей Жития Святых, учить молитвам и наставлять на путь истины.

– Одним словом, – закончила дона Мария, обращаясь к Амелии: – я могу сказать тебе только одно: тебе повезло, как никому из нас.

Руса вошла с подносом среди всеобщего смеха, вызванного «глупостью доны Марии», как сказала покрасневшая Амелия. И таким образом она и отец Амаро получили возможность видеться беспрепятственно, во славу Божию и на зло врагу рода человеческого.

* * *

Они встречались каждую неделю один или два раза. Отец Амаро предупреждал накануне дядю Эшгельаша о своем приходе, и тот оставлял дверь дома еле притворенной, подметал аккуратно весь дом и готовил свою комнату – к приходу дорогих гостей. Амелия вставала рано в такие дни; ей всегда надо было починить или подгладить что-нибудь в своем туалете. Мать очень удивлялась её небывалому кокетству, но Амелия объясняла всегда, что должна «приучить Того к чистоте и аккуратности». Одевшись, она садилась ждать одиннадцати часов, с лихорадочным румянцем на щеках, рассеянно отвечая на вопросы матери и не сводя глаз с часов. Наконец, старые часы глухо скрипели, били одиннадцать, и Амелия уходила, на-скоро поцеловав мать и заглянув мимоходом в зеркало.

Она шла всегда осторожно, боясь, что ее заметят. Если по дороге встречался бедняк, она непременно подавала ему милостыню, чтобы задобрить Господа Бога – друга нищих и бродяг. Особенно пугала ее площадь перед собором, где Ампаро, жена аптекаря, сидела с шитьем у окна, точно на наблюдательном посту. Амелия закутывалась плотнее в накидку, опускала зонтик ниже и проходила через собор в дом звонаря. Если Амаро не было еще, она шла прямо в кухню, не заглядывая к Тото, и останавливалась у окна, не сводя глаз с двери ризницы.

Амаро являлся, наконец. Это было в начале марта; ласточки уже прилетели и весело чирикали в окружающей тишине. Священник галантно срывал иногда цветочек для Амелии; она стучала по стеклу от нетерпения. Он шел скорее и останавливался у двери, пожимая ей руку и пожирая ее глазами. Затем они отправлялись к Тото и угощали ее пирожным, которое приносил священик.

Кровать больной девочки стояла в комнате рядом с кухней, и худенькое тельце несчастного, чахоточного существа совсем исчезало в сеннике под сбитым одеялом. С тех пор, как отец Амаро стал бывать в доме звонаря, у девочки явилась странная мания «казаться человеком», как говорил дядя Эшгельаш. Она одевала белую кофточку, помадила волосы и не расставалась с маленьким зеркалом и гребенкой, спрятанными под подушкой.

Амелия присаживалась на минутку у кровати, спрашивая азбуку и заставляя девочку назвать ту или другую букву. Затем Тото должна была повторить молитву, которой учила ее Амелия. Священник ждал на пороге, засунув руки в карманы и чувствуя себя неловко под любопытным взором девочки; она не спускала с него блестящих глаз, оглядывая еro фигуру с изумлением и живейшим интересом. Он не чувствовал теперь сострадания к бедной Тото, находил ее дикою и упрямою, ненавидел самый дом звонаря. Амелии было также тяжело просидеть несколько минут подле больной, но она боялась прогневать Господа Бога. Тото ненавидела ее, по-видимому, отвечала резко, а иногда сердито молчала, отвернувшись к стене. Однажды Она даже разорвала азбуку. Если-же Амелия хотела поправить ей шаль на плечах или одеяло, она вся съеживалась от злости.

Амаро терял, наконец, терпение и делал Амелии знак. Она немедленно подавала больной иллюстрированные Жития Святых.

– Посмотри теперь картинки… Прощай, я пойду наверх с отцом Амаро помолиться Богу, чтобы Он послал тебе здоровья. Не разорви только книжку, это грешно.

И они поднимались наверх в то время, как больная с жадностью вытягивала шею и следила за ними мысленно, прислушиваясь к скрину ступенек; её лихорадочно-блестящие глаза затуманивались слезами бешенства. Спальня звонаря наверху была очень нисенькая комнатка без обоев, с потолком из почерневших досок, прямо покрытых черепицами. Амаро смеялся каждый раз над приготовлениями, которые делал дядя Эштельаш к их приходу – у стола, перед Евангелием и стаканом с водою, стояло рядом два стула…

– Это для нашей беседы, чтобы я внушил тебе обязанности монахини, – говорил он, закатываясь веселым смехом.

– Ну, так внушай, – шептала она, становясь перед священником с распростертыми объятиями, и страстная улыбка обнажала её белые, блестящие зубы.

Он осыпал горячими поцелуями её шею и волосы, кусал иногда ухо; она вскрикивала, и оба молча прислушивались, не беспокоится ли больная внизу. Амаро запирал ставни и дверь. Девушка медленно раздевалась и, когда юбки падали на пол к её ногам, стояла минуту неподвижно, вся белая в окружающем мраке. Священник готовился тем временем, громко пыхтя. Она быстро творила крестное знамение и ложилась в постель.

Но ей можно было оставаться только до двенадцати часов. Когда они не слышали боя часов с соборной колокольни, Амелия все-таки знала время по пению петуха по соседству.

– Мне пора, голубчик, – говорила она утомленным голосом.

Они лежали еще несколько минут молча, тесно прижавшись друг к друту. В щели между балками потолка проникали там и сям лучи света; иной раз кошка мягко переступала по крыше, расшатывая черепицы.

– Ох, пора, – говорила Амелия.

Священник удерживал ее, целуя без конца в прелестное ушко.

– Лизун! – шептала она. – Отпусти меня.

Она быстро одевалась в темной комнате, открывала ставни, обнимала на прощанье лежавшего на постели Амаро и нарочно двигала с шумом стульями и столом, чтобы возвестить больной об окончании религиозной беседы.

Амаро не переставал целовать ее; она убегала тогда, хлопнув дверью, и отец Амаро спускался вслед за нею, проходил быстрыми шагами по кухне, не глядя на Тото, и исчезал за дверью ризницы.

Амелия заходила еще на минутку к больной спросить, понравились-ли ей картинки. Но девочка либо лежала, закутавшись с головой в одеяло и крепко уцепившись за него, либо сидела на кровати и разглядывала Амелию с порочным любопытством. Ноздри её расширялись; она обнюхивала ее; та отступала в беспокойстве, краснела, говорила, что пора итти, забирала Жития Святых и уходила, проклиная лукавое создание.

На площади собора она видела каждый раз Ампаро у окна над аптечкой и решила однажды, что следует из осторожности рассказать ей по секрету о благочестивых уроках Тото. После этого Ампаро окликала ее при каждой встрече, свешиваясь над перилами балкона:

– Ну, как-же поживает Тото?