Преступление отца Амаро

– Мы еще простудимся здесь, – оказал он. – Земля совсем холодная. Не лучше ли подождать наверху в столовой?

– Нет, нет! – возразила она.

– Глупости! Мамаша, наверно, рассердится на вас. Ступай, Дионизия, зажги лампу в столовой.

Та мигом помчалась по лестнице, шагая через ступеньку.

Амаро схватил Амелию за руку.

– Почему ты не хочешь? – прошептал он. – Чего ты боишься? Пережди только дождь. Слышишь?..

Амелия не отвечала, но дыхание её стало глубоким и прерывистым. Амаро ласково провел рукою по её плечу, по груди и прижал ее к себе. Девушка задрожала всем телом и безвольно пошла за ним следом по лестнице, спотыкаясь на каждой ступеньке.

– Войди сюда, в спальню, – прошептал он ей на ухо и побежал на кухню, где Дионизия зажигала лампу.

– Дионизия, голубушка, ты понимаешь… Я хочу исповедать барышню. Это очень серьезный случай. Вернись через полчаса. На, возьми. – И он сунул ей в руку три серебряных монеты.

Дионизия спустилась вниз на цыпочках и заперлась в кладовой.

Амаро вернулся в спальню, неся лампу. Амелия стояла ненодвижно посреди комнаты, мертвенно-бледная. Священник запер за собою дверь и молча направился к девушке, стиснув зубы и пыхтя, как бык.

* * *

Через полчаса на лестнице послышался кашель Дионизии. Амелия немедленно вышла из спальни, закутавшись с головой в платок. Когда открыли дверь со двора, по улице проходили двое пьяных, громко распевая песни. Амелия быстро отступила назад, в темноту. Дионизия выглянула через минуту на улицу.

– Можно итти, милая барышня, путь свободен, – сказала она, видя, что никого нет больше.

Амелия закуталась еще плотнее и направилась быстрыми шагами на улицу Милосердия. Дождь перестал, на небе выглянули звезды, и суровый холод предвещал северный ветер и хорошую погоду.

XVII

Взглянув утром на часы и видя, что приближается час обедни, Амаро весело соскочил с постели. Он накинул на плечи старое пальто, служившее ему халатом, и вспомнил то утро в Ферао, когда он проснулся в ужасном состоянии, согрешив накануне, впервые после посвящения в духовный сан, на соломе в конюшне с крестьянкой Жоанной. У него не хватило духу служить в то утро обедню с тяжелым грехом на душе; он считал себя опозоренным, отвратительным человеком, заслужившим ад своим гадким поступком. О, это было во времена его невинности и чрезмерной щепетильности! Теперь он прозрел и видел, что аббаты, каноники и кардиналы грешили не на соломе в конюшне, а в удобных альковах, с ужином под рукою. И церкви не рушились, и никому не посылалась кара с неба.

Отца Амаро беспокоило теперь вовсе не это, а Дионизия, ходившая b кашлявшая на кухне. Он не решался попросить теплой воды для бритья, не желая видеть перед собой физиономии этой бабы, невольно узнавшей его тайну. В её умении молчать он не имел основания сомневаться, так как подобные дела составляли её профессию, и нескольких золотых было бы вполне достаточно, чтобы обеспечить себе её молчание. Но священника тяготило сознание того, что сожительница чуть-ли не всех перебывавших в Лерии представителей гражданской и военной власти знает о его слабости, о страстной любви, зажигавшей его тело под рясою. Ему было бы менее неприятно, если бы свидетелем его любовного порыва накануне был отец Натарио или Сильверио. По крайней мере, такое дело не вышло бы из круга священников.

– Ничего не поделать! Дам ей золотой и заставлю молчать, – решил Амаро.

Кто-то осторожно постучался в дверь спальни.

– Войдите! – крикнул Амаро, быстро наклоняясь над письменным столом, словно он был очень занять своими бумагами.

Дионизия вошла, поставила кувшин с водою на умывальник, откашлялась и заговорила, стоя позади Амаро:

– Знаете, падре, так дольше нельзя делать. Прохожие видели вчера, как барышня вышла от вас. Это очень серьезно, голубчик мой… Для общего спокойствия необходимо соблюдать глубокую тайну!

Нет, он не мог принуждать ее к чему-нибудь, брать верх над нею! Она сама втиралась в его интимные дела и в доверие, хотелось ему этого или нет. Самые слова её, произнесенные тихим шопотом, обнаруживали профессиональную осторожность и убедили отца Амаро в крупных выгодах её сообщничества.

Он обернулся к ней, густо покраснев.

– Разве ее видели вчера?

– Да, видели. Это были двое пьяных, но может случиться, что увидят и другие.

– Это верно.

– А подумайте только, как это было бы неприятно! При вашем-то положении, да и для самой барышни… Надо делать подобные дела тайком… Даже стены не должны знать. Я требую крайней осторожности, когда помогаю кому-нибудь.

Амаро решился тогда сразу принять помощь Дионизии, порылся в ящике и подал ей золотую монету.

– Да благословит вас Господь, голубчик, – прошептала она.

– А как вы полагаете, что делать теперь, Дионизия? – спросил он, откидываясь в кресле и ожидая хорошего совета.

– По моему, вам было бы удобнее всего, видеться с барышней в доме звонаря, – ответила она просто, без малейшего лукавства или таинственности.

– В доме звонаря?!

Она спокойно объяснила ему все выгоды этого места для свиданий. Одна из комнат около ризницы выходила на маленький внутренний дворик, где был недавно выстроен большой сарай. У самого сарая находился черный ход квартиры звонаря… Отцу Амаро стоило только выйти из ризницы и пройти через двор в кухню звонаря дяди Эшгельаша.

– А она как-же попадет туда?

– Она будет ходить с другой стороны, с главного двора. Там никогда нет, ни души, точно в монастыре. А если даже кто-нибудь увидит барышню, то подумает, что она идет к звонарю… Конечно, это только общий план, а подробности надо еще обдумать…

– Конечно, я понимаю, это только набросок, – ответил Амаро, задумчиво ходя по комнате.

– Я хорошо знаю это место, падре, и поверьте, для духовного лица нельзя придумать ничего удобнее дома дяди Эшгельаша.

Амаро остановился перед нею, фамильярно смеясь.

– Скажите-ка, Дионизия, вы, верно не первый раз рекомендуете этот дом для свиданий?

Но Дионизия ответила отрицательно. Она даже не знала звонаря лично. Эта мысль пришла ей в голову ночью, когда она ворочалась на постели от бессонницы; утром, чуть свет, она вскочила с кровати и сбегала посмотреть место. По её мнению, трудно было найти что-нибудь более подходящее.

Она кашлянула, бесшумно подошла к двери и обернулась еще раз дать последний советь:

– Все зависит теперь от того, как вы условитесь со звонарем.

* * *

Этот вопрос заботил теперь отца Амаро больше всего.

Дядя Эшгельаш считался среди соборного причта угрюмым человеком. Он лишился одной ноги, упав раз с лестницы при подъеме на колокольню, и ходил на костылях. Некоторые священники полагали даже, что он не должен служить в церкви с таким недостатком, и когда Амаро получил назначение в Лерию, хромому пришлось обратиться к покровительству сеньоры Жоаннеры и Амелии, чтобы сохранить за собою веревку колокола, как он выражался. Дядя Эшгельаш, вдовец, жил один с пятнадцатилетней дочерью, с детства разбитой параличом. «Диавол не терпит здоровых ног в нашей семье», говорил обыкновенно звонарь. Несчастье сделало его угрюмым и молчаливым; в городе говорили, что дочь Антония (отец называл ее Тото) изводила его ужасными капризами, плачем и криком. Доктор Гувеа называл ее истеричкою, но люди здравомыслящие были уверены в том, что Тото одержима бесом. Ее окропили как-то раз святою водою, но безрезультатно. По правде сказать, никто в городе не знал, в чем проявляется одержимость больной. Доне Марии кто-то сказал, что Тото воет волком, а дона Жоакина Гансозо уверяла, что она раздирает себе тело ногтями. Когда спрашивали отца о здоровья дочери, он только отвечал сухо:

– Ничего.

Звонарь проводил обыкновенно все свободное время с дочерью, уходя лишь изредка в аптеку за лекарством или в кондитерскую за пирожными. Во всем этом уголке во внутреннем дворе, сарае, у высокой ограды, поросшей вьющимися растениями, и в домике звонаря в глубине – царила день и ночь полнейшая тишина. Дядя Эшгельаш неизменно сидел у плиты с трубкою во рту, печально сплевывая в сторону.

Каждое утро он почтительно и благоговейно слушал обедню, которую служил Амаро. Одеваясь в это утро в ризнице и услышав стук костылей на каменных плитах дворика, Амаро принялся обдумывать свой план. Нельзя было попросить у дяди Эшгельаша его домик иначе, как для религиозных целей.?. А какая цель метла быть лучше, чем приготовление, вдали от мирской суеты, нежной души к святой монастырской жизни?